9) [Текст]: научно-аналитический журнал (издаётся с 2007 г.)

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 27 28 29 30 31 32 33 34 35

О. Н. Науменко, Е. А. Науменко

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ФОРМИРОВАНИЯ
УГОЛОВНОЙ СУБКУЛЬТУРЫ В СИБИРИ

Аннотация: в статье рассматривается быт и нравы, бытовавшие в Тобольс-кой тюрьме в ХIХ в. Говорится о том, что уголовная субкультура препятствовала ис-правлению заключенных, однако борьба с ней предполагала не разрушение, а лишь смягчение её наиболее злостных внешних проявлений.

Ключевые слова: уголовная субкультура, тюрьма, преступное поведение, заключённые, девиантные проявления.

Уголовное сообщество в сибирских тюрьмах как в настоящее время, так в последние два столетия представляло собой сложную преступно-кастовую структуру, жизнедеятельность которой поддерживалась специфическими правилами поведения – своеобразной субкультурой. Первые её наиболее характерные проявления оформились с началом массовой ссылки в ХIХ в. и особенно ярко выразились именно в Тобольском тюремном замке, так как он был местом сосредоточия наиболее криминальной части преступного мира. Наблюдение за образом жизни и правилами уголовного мира позволило заключённым-демократам в шутку назвать их «неписаной тюремной конституцией», которая, действительно, жёстко регламе-нтировала все стороны тюремного быта.

Помимо индивидуально-психологических предпосылок, уголовная субкультура имела исторические и социальные корни. Она во многом являлась следствием и гипертрофированным отражением российских противоречий; некоторые её проявления были допущены и даже невольно порождены особенностями российской ментальности. Психологическая зависимость народа от деспотической власти облегчила процесс утверждения «авторитетов». Глубокий социальный раскол обеспечил формирование уголовной иерархии. Склонность народа к коллективизму помогла «авторитетам» быстро организовать «группы поддержки». Окончательное оформление уголовной субкультуры произошло после тюремной реформы 1879 г., когда правительство решило заменить ссылку заключением, сконцентрировав пре-ступников внутри тюремных стен.

В целом формирование этой субкультуры напоминает процесс зарождения государственности, своеобразный возврат к той стадии развития общества, когда индивидуальное сознание не было развито, отношения регулировались по праву сильного, а социальное и имущественное расслоение только намечалось. В частности, выделение уголовной «элиты» обязательно сопровождалось физическим самоутверждением и присвоением чужой собственности, а закрепление на вершине уголовной иерархии давало реальные «дворянские» и даже «монархические» права.

Первое право заключалось в эксплуатации «патриархальных рабов» – той категории заключенных, которые обязаны полностью обслуживать «авторитетов» (естественно, бесплатно и не по своей воле). Срок «рабства» не оговаривался, единственный стимул смириться с этой ролью – сохранение жизни, так как отказ от нижней ступени иерархии жестоко карался. Так, 14 ноября 1883 г. на территории замка был найден убитый и закопанный в землю арестант С. Шишкин. При осмотре тела на спине были обнаружены ссадины, на голове – несколько проломов, правое ухо рассечено. Характер ран указывал, что повреждения были нанесены тупым орудием, возможно, камнем или кирпичом. Как показало следствие, убитый вел уединённый образ жизни, не контактировал с другими арестантами, но и не занимался доносительством. Видимо, он не захотел вписываться в систему уголовной иерархии. Во всяком случае, иные причины убийства следствию выяснить не удалось.

«Патриархальные рабы» обслуживали тюремное сообщество в целом и его отдельных представителей, таким образом, подразделяясь на «общинных» и «личных». Принадлежность к этой ступени закреплялась обрядами и фиксировалась символами – татуировками. Данный статус предполагал ограничение в уголовных «правах»: например, в обладании личным имуществом (в том числе незаконным, в тайне от администрации), в праве голоса при решении внутренних проблем уголовной артели и т.д., что являлось реальным проявлением имущественного и социального неравенства. В целом институт «патриархального рабства» яв-лялся специфической чертой уголовной субкультуры. Он не свойственен другим замкнутым корпорациям, в том числе имеющим иерархичность. Закрепление этого института внутри столь многочисленной группы свидетельствует прежде всего о неразвитости, архаичности сознания тех, кто создал эти правила тюремной жизни.

Истоки этой неразвитости и допустимости рабства нужно искать в социальной структуре дореволюционной России. Многовековое и исключительно сильное крепостное право, поработившее более 80% населения страны, не могло не отразиться на психологии и сознании народа. Именно крестьянство испытало на себе «крепостное рабство», и именно оно в силу многочисленности составило основу преступного мира, что позволило одному из современников событий заметить: «В тюрьме были случайные преступники из крестьян: убийцы из ревности, убийцы из мести, убийцы под пьяную руку. Преступления иных из этих «случайных» обитателей каторги отвратительны невероятно. Но эти преступники, сами по себе, ничуть не хуже и не лучше их земляков, оставшихся на воле; преобладающая черта их психологии – полная темнота, граничащая с дикостью» [1].

Наиболее слабая, необразованная и сломленная крепостным правом часть крестьянства в условиях тюрьмы начинала копировать социальное устройство России в соответствии с тем, что видела вокруг. Иерархичность уголовной элиты соответствовала структуре привилегированного класса России: в тюрьме были свои «князья» и «графы», которые выбирали соответствующие псевдонимы: Алмазов, Бриллиантов, Жемчугов, Львов, Соколов, Орлов и т.п. Титулы не покупались и пра-ктически не передавались по наследству. Привилегированный статус необходимо было «заслужить»: это считалось справедливым в глазах крестьянства и закрепилось в уголовной морали. В Тобольске этих «авторитетов» называли «Ивана-ми».

Настоящее дворянское происхождение в тюрьме в расчёт не принималось, отношение к осуждённым дворянам определялось их личными качествами, а подчёркивать аристократическое происхождение было нельзя. Как вспоминал петрашевец князь Ф. Львов о собственном опыте общения с уголовными в Тобольской тюрьме, забыть о дворянском статусе – это единственный способ выжить: «Я с ни-ми мало сходился, хотя и не избегал их. Говорил с ними просто, без утончённой вежливости, к которой прибегали некоторые бывшие дворяне, что оскорбляло про-чих ссыльных, и они умели при случае отомщать тем, которые в тюрьме не умели забыть своей дворянской спеси…» Видимо, не так повели себя иные петрашевцы, исходя из письма Ф.М. Достоевского брату: «С каторжным народом я познакомился в Тобольске. Это народ грубый, развратный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и поэтому встретили они нас враждебно и со злобной радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если бы им дали…».

Положение и влияние тюремной «аристократии» в Тобольске было неоднозначным: «Понятно, что порядки в камерах были такие, какие выгодные были ворам, – особенно аристократам «Иванам». Так было с обедами и хлебом, – «Иваны» львиную долю забирали себе, оставляя «шпане» одни крохи, – так было и во многом другом. «Иваны», вообще опытные профессионалы, обучали своему ремеслу менее опытных, поигрывали в карты, доставали водку, мечтали о побегах, понемногу волынили с администрацией, проклинали суконную фабрику, сеявшую чахотку, и время от времени поругивали Ермака, завоевавшего для своего же брата вора Тобольск, город с таким плохим климатом. Главное же, за чем они следили, – это за тем, чтобы администрация не завела «четвертого надзирателя» (первый – это старший, второй – отделённый, третий – простой надзиратель, а четвёртый – шпик из арестантов: лягавый, стукач и т.п.) «Иваны» – вообще народ наблюдательный и практичный...» [2].

Уголовное сообщество охраняло «аристократический» статус своей элиты и её привилегии: отдых в тюремной больнице, не привлечение к работе и прочее. Самый крупный бунт в Тобольской тюрьме начался именно потому, что начальник Могилёв в январе 1908 г. приказал вывести на работу «авторитетов». Приказ был воспринят как покушение на устои тюремной жизни, он вызвал возмущение и сопротивление уголовных. Надзиратель Григорьев – исполнитель приказа – был убит на месте. Найдя у него ключи, осужденные бросились открывать другие камеры. Накалившейся обстановкой воспользовались политкаторжане, взяв инициативу в свои руки. Бунт был подавлен только с помощью войск, однако итогом стала казнь 13 осужденных и восстановление статуса уголовной «элиты».

Итак, общее правило гласило: «авторитеты» не работают. Они занимались исключительно управлением тюремной артелью, стояли над уголовным сообществом. Принимали решения, отдавали распоряжения, имели собственный «штат» и «канцелярию». Таким образом, они представляли собой группу «управленцев-про-фессионалов», которая обычно присутствует даже не в общине, а в государстве. Не случайно их называли аристократами: внешне копируя государственное устройство России, они видели, что управление осуществляют именно привилегированные сословия.

Внутренне строение уголовной иерархии выглядело иначе. Ближайшее окружение «Иванов» называлось «ворами», среди которых встречались заключённые с восьмой, девятой и десятой судимостью, а меньшее число – с третьей по седьмую – было довольно распространённым явлением. Характерно, что рецидивисты с шестью и более «ходками» отбывали срок исключительно в Тобольском централе. Их концентрация в тюрьме была достаточно высока: например, в 1912 г. таких осуждённых было 9 человек, не считая иных, имеющих до шести судимостей [3].

Характеристика жизни «воров» в Тобольской тюрьме сохранилась в рассказе В.Г. Короленко «Яшка»: «Чтобы несколько вознаградить за отсутствие воздуха и света, начальство тюрьмы дало «ворам» некоторые льготы. Они, например, не запирались по камерам и ночью, так как даже при сибирских взглядах на правила гигиены оказалось невозможным ставить у воров на ночь зловонные «парашки». Таким образом, начав задыхаться в одной камере, жилец воровского «малого верха» мог для разнообразия отправиться задыхаться в другую. Как бы то ни было, «малый верх» вознаграждал за некоторые неудобства жилища широким развитием об-щественности. По ночам оттуда слышался шумный говор, по временам неслись отчаянные крики. Тогда призывалось начальство, иногда даже военный конвой, и расшумевшиеся «воры» накрывались за картежом или пьянством, подобно разод-равшимся воробьям, которых берут руками мальчишки».

Основу тюремного мира и его большинство составляли бывшие маргиналы. Будучи отторгнутыми, выброшенными на свободе за пределы общества, они приобретали «полноценные» права и обязанности в тюремной артели. Их называли «фартовые ребята», которые делились на три разряда: «жиганов» - каторжников и бродяг, «шпану» – воров и «счастливцев» – мошенников и шулеров. Каждый разряд делился на виды. Например, к «жиганам» относились «орлы» – беглые с Като-рги, «пустынники» – лица, утратившие все родственные и социальные связи, и «монахи» – ссыльные на Сахалин. «Шпана» делилась на восемь видов, «счастли-вцы» – на шесть [4]. Представление об их нравственном уровне отразила характеристика шведского этнографа В. Гартевельда: «Этот «православный» зарезал с целью грабежа на своем веку более 10 человек и два раза бежал с Сахалина».

Предметом забавы «фартовых ребят» были заключенные с первой судимостью – «брусы», которые делились на «шпановых» (за которыми в тюрьме начало закрепляться криминальное поведение) и «лягавых» (попавших в тюрьму случайно и преступлений больше не совершавших). Так, в 1896 г. в Тобольскую каторжную тюрьму поступил дворянин В.М. Краузе. Будучи далеким от политики, но видя своё предназначение в просвещении народа, он до ареста работал учителем в одном из селений Европейской России. Схваченный по ложному доносу недоброжелателя и обвинённый «в растлении учениц», он был приговорён к длительному сроку каторги и после многочисленных безуспешных попыток добиться справедливости отбывал наказание в Тобольском централе.

Данная категория заключённых, будучи полноценной частью общества на свободе, становилась маргиналами в тюрьме, и их дальнейшая судьба зависела исключительно от характера, природного ума и способности приспособляться. Стать членом уголовной артели со всеми вытекающим правами и обязанностями можно было, лишь ступив на преступный путь, своеобразным «учением» чего выс-тупала уголовная мораль. Она включала представления осуждённых о добре, зле, справедливости, чести и достоинстве.

Достойным считалось преступное поведение, что в условиях заключения проявлялось в умении воровать, прятать украденное, а также совершить побег. Петрашевцы вспоминали: «Проводя в безделье часто многие годы во время производства его дела, арестант обленивается и занимается только игрой в карты да пьянством, а чтобы иметь на это деньги, старается стащить везде и всё, что только можно, даже у всякого из своих товарищей. Примеры безукоризненной честности хотя и есть, но очень редки».

Иногда «знатоки» воровского дела устраивали показательные «уроки» своего мастерства. Так, в 1862 г. на территорию замка был допущен поставщик стройматериалов. Оставив лошадь с телегой в тюремном дворе, он, вернувшись через четверть часа, её не нашел. Лошадь и повозка исчезли с замкнутого, изолированного пространства, причём активные поиски целого отряда надзирателей успеха не дали. Когда над арестантами «сгустились тучи» со стороны смотрителя, лошадь и телега появились на месте, причем так же неожиданно, как исчезли. Куда и как они были спрятаны, – этот секрет арестанты не выдали. Данный пример является исключительным, а его авторы и исполнители, несомненно, обладали харизмой в глазах остальных арестантов.

Неудачные кражи не вызывали поддержки уголовного сообщества. К примеру, в ночь на 28 января 1892 г. надзиратель Григорьев, делая очередной обход тю-ремных помещений, обнаружил, что двери арестантской церкви приоткрыты. При этом замки двух вскрытых дверей остались целыми. Войдя в храм, он увидел беспорядок, сломанные и разбросанные свечи, а также недостачу церковных украшений. С серебряного креста, лежащего на престоле, были оторваны рельефные изображения Иисуса Христа и Божьей матери. Как выяснилось позднее, эти рельефы были обрамлены камнями, не драгоценными, но похожими на бриллианты. Два таких камня были найдены в алтаре, а остальные пропали. Исчез также рельеф Адама и другие украшения с престольного креста. Кроме этого была сорвана печать с жертвенника: там администрация нашла 8 копеек. Общая же сумма похи-щенных денег осталась неизвестной [5].

Надзиратель сразу доложил о происшествии смотрителю тюрьмы, и уже во втором часу ночи в арестантских камерах начался повальный обыск. У заключённого Молоковского в пакетике с чаем были найдены украденные камни и несколько драгоценных деталей креста. В камере под нарами был обнаружен также железный крюк, с помощью которого грабитель открыл двери церкви и жертвенник. В ходе следствия он признался в совершении преступления и был привлечён к суду. Однако, независимо от результата кражи, статус этого арестанта в глазах тюремной общины поднялся.

Особым искусством считалось хранение краденых и незаконно приобретённых предметов. Иногда их прятали на теле, используя полые каблуки, ремни, кото-рые подвязывались под коленями и т.д. Чаще всего устраивали тайники, один из которых обнаружил в своей камере В.Г. Короленко и описал в рассказе «Искушение»: «Одно место спинки кровати слегка неровно и как будто немного чернее. Я попробовал мокрым пальцем: палец оказался черным, между тем как в остальных местах краска не отставала. Тогда я стал скоблить это место. Оказалось, что оно закрашено тушью поверх тонкого слоя мягкого хлеба. Я сорвал тоненькую пленочку и увидел, что под нею, с искусством, присущим или самому ловкому столяру, или одиночному арестанту, в кровати вырезано углубление не больше трёх квадратных дюймов и около 2/3 дюйма в глубину, задвигаемое тоненькой задвижной дощечкой. Чтобы нельзя было заметить щёлочек, искусная рука прикрывала доще-чку слоем хлеба, который после окраски тушью давал полную иллюзию цвета и не-ровной густоты масляной краски… В ящичке лежала записка».

Большинство тайников создавалось для подготовки к побегу: там хранилось всё необходимое. В 1908 г. при попытке побега был пойман арестант Н. Бобров. В целях маскировки он выкрасил арестантскую шапку чернилами и надел коньки, к которым были пришиты голенища. Где он взял коньки, где прятал и как собирался использовать для побега, – это следствию выяснить не удалось [6]. В этом же году у арестанта Чернышова нашли верёвочную лестницу с шестью ступенями, прикреплённую к железной «кошке». По объяснению арестанта, лестница была им сдела-на еще три месяца назад, а «кошку» ему передали в мешочке с колотым сахаром. Чернышов утверждал, что всё это хранил в подушке, однако начальник тюрьмы засомневался в истинности его слов, так как подушки каждое утро сдавались на склад, проветривались, проверялись, изредка набивались свежей соломой; на лестнице же следы соломы отсутствовали. Было очевидно наличие большого тайника, но арестант его не выдал. Кстати, один из таких тайников со всем его содержимым был найден только спустя 130 лет, в 1990-е гг., когда происходила реставрация помещений тюрьмы под музей.

Искусством также считалось совершение удачного побега. Один такой «показательный» побег из Тобольской тюрьмы стал легендой, передавался из поколения в поколение и был записан петрашевцами: «На Святой неделе арестанты вып-росили дозволение играть комедию. Между прочим, в афише, по сему случаю написанной, были назначены необыкновенные гимнастические упражнения, и финалом их была живая пирамида. Действительно, финал был эффектный! Четыре ге-ркулеса положили на голову себе широкую толстую доску, которую, конечно, поддерживали и руками; на эту доску взобрались трое, тоже с доскою, на неё еще двое и, наконец, сам главный фокусник. Пирамида двинулась, поддерживая баланс длинными жердями, вот она подошла к стене, и верхние трое совершили са-льто-мортале за стену – и убежали, и их не поймали» [7].

Некоторые побеги были просто казусными. В 1830-х гг., ещё в старом тюремном остроге, прачка решила развесить бельё внутри прогулочного дворика. Пос-кольку двор был маленьким, а белья много, она простынями завесила будку часового со всех сторон. Арестанты, быстро сообразив, что часовой их не видит, бросились врассыпную, совершив массовый побег. С годами фантазия заключённых не иссякла, однако улучшилась их охрана, и побеги из Тобольской тюрьмы стали редким явлением.

Уголовная субкультура имела собственные представления о морали. Как отмечал политический заключенный И. Генкин, «…арестанты, приходившие на каторгу за убийство воров, или даже подозреваемые в простом предательстве и доносительстве, убивались без разговоров. Осуждённым за изнасилование воздавалось тем же. Положение этих субъектов... было трагическое, т.к. уходить из камер тогда было некуда, отделение для «боящихся», для скрывающихся, появилось лишь позже. К сидевшим за убийство в драке или из-за ревности воры относились с полупрезрением, но в общем безразлично, а с бывших купцов, кулаков или со снохачей выколачивалась, – иной раз в буквальном смысле слова, – особая подать «за парашку» [8].

Особо жестоко карались заключённые, согласившиеся на сотрудничество с администрацией, и особенно – палачи, исполнявшие в тюрьмах смертную казнь. Несмотря на то, что таких заключенных администрация стремилась изолировать от других арестантов, большинство из них были обречены. По воспоминаниям С. Елпатьевского о Томской пересыльной тюрьме (что присутствовало и в Тобольс-кой), «…как-то днём, когда арестантская толпа расходилась на обед, на дворе осталось 5 трупов, – ни криков, ни борьбы, по-видимому, не было. Знакомые бродяги рассказали мне, что казнили предателей и доносчиков» [9].

Престижным признаком криминального поведения было умение играть в карты, причем шулерство в тюрьме каралось смертью. Для продажи запрещённых предметов (карт, водки, табака, ножей и т.д.) работали так называемые «майданы» – подпольные лавочки, цены в которых были в несколько раз выше, чем на воле, и возрастали пропорционально строгости режима. Часть запрещённых пре-дметов изготавливалась прямо в тюрьме. Необходимость и важность этой «конт-рабанды» для тюремного сообщества описана петрашевцем Ф. Львовым: «Тобо-льская тюрьма, где сосредотачивались все ссыльно-каторжные и ссыльно-посе-ленцы, представляла в то время любопытное зрелище… Всякое собрание людей стремится неизбежно к известной организации своего общества – к ассоциации, которая имеет целью достижение общего, по возможности, благосостояния. В тю-рьме люди не имеют заботы о главном: о жилище и о насущном хлебе; всякая де-ятельность для них закрыта, а потому очень естественно – они стремятся только отыскать для себя какое-нибудь утешение и развлечение и гарантировать пользование им во всякое время. Они думают также и о мрачном будущем, и стараются приготовить средства, чтобы от него избавиться или уменьшить его удручительность.

Вино и карты или другие орудия игры: юлы, кости и т.п., – вот предметы первой необходимости заключенных, и гарантировать себе пользование ими есть задача тюремного общества. Немногосложность поставленной цели делает то, что успех у этого общества почти всегда несомненен.

Вот главные оглавления тюремной «конституции».

Общество каждый месяц назначает торги на оптовый и чарочный откупа. Конкуренты представляют залоги, и начинаются торги, как это делается везде: кто бо-льше заплатит акцизу, за тем откуп и останется. Обязанность оптового откупщика иметь непременно вино всегда, под опасением лишиться залогов, и продавать чарочному откупщику или другим не менее штофа, по определенной цене, втрое дороже того, что оно будет стоить за воротами тюрьмы. Чарочный откупщик, кроме вина, которое он продаёт чашками и получашками, почти по десятерной цене, обязан иметь еще закуску (это, впрочем, делается явно) и карты.

Акцизная сумма, которая доходит у каждого откупщика до 200 рублей ассигнациями, а иногда и более, сейчас же разделяется между всеми общественниками, и, таким образом, все заинтересованы в этом учреждении: те, которые не пьют, без сомнения, в выигрыше. Пьющие же, хотя и платят дорого, но уверены, что желание их или, пожалуй, потребность, будет всегда удовлетворена. Употребление водки по необходимости умеренно.

Склады вина, карт и прочих запрещаемых вещей считаются «государственной тайною». За измену смерть неизбежная поражает изменника невидимо, незаметно по большей части: это отрава дурманом или чилибухой. Изменник не может заметить ни презрения к себе, ни оскорбительной недоверчивости; напротив, если он может заметить только перемену в обращении с ним к лучшему, то должен считать это самым опасным для себя признаком.

Если случится, что необходимо будет, чтобы при обыске нашли вино или что-нибудь подобное, то для скрытия настоящего места выбивают кирпич в печке или под нарами устраивают какое-нибудь временное помещение, бросающееся в глаза, даже незаметным образом сами наводят на него, и виноватый или навлекший обыск должен в таком случае жертвовать собою или, вернее, своею спиною.

Относительно карт существуют также особые постановления. За новую колоду платится 50 копеек серебром, за колоду один раз игранную – 25 копеек, два раза игранную – 10 копеек, а в четвертый раз она дается даром проигравшему. Карты подновляются вытиранием их сальной тряпкою. Чарочный откупщик, кроме того, если не пьют при игре вина, пользуется 10% с выигрыша. Играют обыкновенно в едну (т.е. считают с 31 очка) и до тех пор, пока не обыграют друг друга дочиста. Проигравшему выигравший должен дать тогда четвёртую долю от выигрыша, для того, чтобы отыграться. Это повторяется ещё раз, но затем реванш для проигравшего невозможен до приобретения новых денег.

Можно в тюрьме истребить карты, кости, юлу и т.п., но игры истребить невозможно: заключенные будут играть в бега насекомых, которые обильно водятся у них на теле и в голове; у них даже воспитываются рысаки в своем роде.

«Но кто же, – спросит удивленный читатель, – доставляет вино в острог?” – Да те же, которые стерегут его. Эта контрабанда принимает тысячу неуловимых форм. Вот, например, одна из самых неудачных: солдат залепляет затравку ружья воском и вливает в дуло целый полуштоф…» [10].

В 1906 г. губернская тюремная инспекция обнаружила иной способ доставки алкоголя в Тобольскую тюрьму: «Спирт в большом количестве привозился в отделение арестантами-ассенизаторами и продавался другим арестантам. На этой операции некоторые арестанты наживают порядочные деньги. Так, «парашник» Манышев по истечении одного месяца (с 8 июля по 9 августа) передал в контору отделения 30 руб., причем администрацией даже не обращено внимания на то, откуда у арестанта такие деньги. Проникновению в исправительное отделение спирта содействовало и то, что арестанты, работая у части заказчиков, получают на руки большие «чаевые» деньги. Размер этих получек доходит иногда до 1 руб. и 1 руб. 30 коп. в день, а в праздничные дни, когда плата идёт целиком в пользу арес-тантов, они получают иногда до 2 руб. в сутки».

Необходимой чертой уголовной субкультуры была романтика тюремной жизни, которая смягчала жизнь в условиях тюрьмы. Она отразилась в лексике, фольклоре, тюремных песнях, избрании псевдонимов. Наиболее характерными были псевдонимы бродяг: Иван Пострадавший, Петр Потерпевший, Семён-много-горя-видел, Хвостом-на-гору, А-я-за-ним и т.п. Вообще в Тобольской тюрьме были пре-дставлены все девять тюремных «языков», сформировавшихся тогда в уголовной среде. На одном - счастье называлось «фарт», острог – «палочной академией»; «улетел коршун за море» означало «угнали вора в Сибирь» и т.п. Кроме жаргона, для тюремных языков было характерно сквернословие, богохульство, чертыхате-льство, что церковь рассматривала как грех.

Уголовная субкультура препятствовала исправлению заключенных, однако борьба с ней предполагала не разрушение, а лишь смягчение её наиболее злостных внешних проявлений. Администрация запрещала игру в карты, курение, сквернословие и т.п. Наказание заключённых карцером с формулировкой «за обругание надзирателя скверноматерными словами» было одной из наиболее часто применяемых санкций.

Препятствием в культивировании и укоренении уголовной субкультуры могли стать только одиночные тюрьмы, широко распространённые в тот период в западных странах. Данный тип тюрьмы предусматривал общение арестантов днём, в процессе их трудовой деятельности, но обязательное разобщение на ночь. В России такая тюрьма (знаменитые «Кресты» в Санкт-Петербурге) с исправительно-во-спитательным значением не использовалась: в ней содержались государственные преступники. В Сибири такие тюрьмы вообще никогда не строились, в связи с чем отсутствовало одно из основных условий для ослабления воздействия на арестантов правил тюремного мира.

Таким образом, в основе уголовной субкультуры лежала мораль криминальных маргиналов. В силу разных причин, не имея возможности реализовать себя в обычном обществе, получить желаемое, они в изоляции создавали свой мир. Однако уровень их сознания и образования не позволял представить что-то новое, и они выборочно копировали элементы того мира, который видели за пределами тюремных стен.

Подбор этих элементов зависел от воспитания, образования, жизненных установок и мировоззрения маргиналов. Не случайно основной акцент ими был сделан на престиж алкоголя, сквернословия и т.п., – того, что было привычным, в своём кругу простым и понятным. Однако в обычном мире эти девиантные проявления смягчались, уравновешивались духовной культурой, что позволяло обществу успешно развиваться дальше. В условиях заключения этот компенсирующий фактор отсутствовал, и отдельные девиантные проявления, выхваченные из общей культуры, приводили к дальнейшей деградации членов тюремного сообщества.

Уголовная субкультура внешне переворачивала обычный мир: тот, кто был наверху социальной лестницы, опускался вниз; кто ранее находился внизу, поднимался наверх; то, что считалось девиантным в обычном обществе, становилось престижным в тюремном мире. Чем глубже был социальный раскол в Российском обществе, чем сильнее в нём проявлялись противоречия, чем меньше была возможность самореализации и достижения материальных благ, тем большее число криминальных маргиналов в нем появлялось и тем активнее они создавали «альтернативный» мир в условиях тюрьмы.

«Тюремная конституция», будучи обязательной для каждого члена уголовного сообщества, препятствовала иным формам самореализации осужденных. Особенно остро это переживали творческие личности с научным или художественным потенциалом, попавшие в тюрьму случайно или в результате судебной ошибки. Не будучи по своей природе преступниками, не принимая правил уголовной субкультуры, но, имея собственное видение мира, они становились изгоями в уголовном сообществе, что невероятно осложняло их жизнь и препятствовало реализации творческого потенциала. С другой стороны, уголовная субкультура была главным фактором, препятствовавшим исправлению осужденных, и лишь культивировала, закрепляла их преступное поведение. Поэтому её разрушение становилось одной из основных мер в процессе реализации программы исправления заключенных. Однако удобство уголовной субкультуры для администрации тюрьмы, а также внутреннее, непреодолимое стремление осужденных к самоорганизации препятс-твовали её разрушению, тем самым заводя в тупик позитивные планы перевоспитания преступников.

Литература

Очевидец. О каторге // Право. 1912. № 11. С. 610.
Генкин И. Тобольский централ // Каторга и ссылка. 1924. № 3. С. 163.
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 122. Оп. 1. Д. 6080. Л. 77.
Детков М.Г. Исполнение наказания в дореволюционной России. М., 1990. С. 43-44.
Государственное учреждение Тюменской области Государственный архив в г. Тобольске (ГУТО ГА в г. Тобольске). Ф. 122. Оп. 6. Д. 1544. Л. 1.
ГУТО ГА в г. Тобольске. Ф. 331. Оп. 16. Д. 20. Л. 96.
Львов Ф. Выдержка из воспоминаний ссыльно-каторжного // Современник. 1861. № 10. Т. LХХХIХ. С. 120.
Генкин И. Тобольский централ // Каторга и ссылка. 1924. № 3. С. 163.
Елпатьевский С. Воспоминания за 50 лет. Уфа, 1984. С. 132.
Львов Ф. Указ. раб. С. 121-123.

Blog

9) [Текст]: научно-аналитический журнал (издаётся с 2007 г.)

О. Н. Науменко, Е. А. Науменко

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ФОРМИРОВАНИЯ УГОЛОВНОЙ СУБКУЛЬТУРЫ В СИБИРИ

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ФОРМИРОВАНИЯ
УГОЛОВНОЙ СУБКУЛЬТУРЫ В СИБИРИ