Эра милосердия

Вид материала

Документы

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 20

Румыния, Румыния. О, Румыния, ты наша мать, - пафосно сказал он, - мать, которую мы потеряли, и вечно ищем. Но мы слепы, ибо она, наша мать, вот она, рядом, под боком. А мы тычемся то на Восток, то на Север, вместо того, чтобы обратиться к Западу, где нас с объятиями ждет наша мать, Румыния!

За столиками в кафе зааплодировали. Многие встали.

Для этих людей вы кумир? – поинтересовался немец Гюнтер. – Расскажите, мне интересно.
Эти, - обвел презрительным взглядом Дога кафе, - так, пустяки. Знаете, сливки это лучшее, что дает молоко. Так вот это – наши антисливки, простите уж за сравнение, наша накипь. Нечисть. Сброд завистливых, бездарных людей, которые выдают себя то за писателей, то за актеров, то за журналистов. Алкоголики, ублюдки, христопродавцы!
Ого…
Не удивляйтесь. Еще при царской России, когда Кишинев был обычным захудалым городишкой, местные газеты писали, что нет ничего хуже кишиневских кафе и их завсегдатаев.
Это правда?
Истинная правда, говорю я вам. Интеллигенции здесь нет. Есть или ничтожества с территории России, пьяницы, проходимцы. Безвредные ничтожества, такие, как, например, Биешу. И стоящие, но заблуждающиеся, такие, как наш писатель Друцэ, например.
Вы не любите приезжих.
Оккупанты - пришельцы, местные предатели – выродки. Ненавижу. Но и местные хороши. Знаете, я, как это ни горько, скоро отсюда уеду. Талантливому человеку нечего делать в Молдавии. Вот, например, я. Композитор, признанный в мире. Мои мелодии звучали с фильмах, которые смотрел весь Союз. И что? Жалкий преподаватель консерватории. Тридцать долларов в месяц. Нас, интеллигенцию, обманули. Президент использовал нас, нашу энергию, нашу ненависть к Советам, чтобы отколоть республику от Союза и сделать ее независимой. А потом плюнул на нас. Кто сейчас всем заправляет? Президентские родственники, верные собаки. Наверняка, среди них и Иванов полно.
А кого больше не любите: приезжих, или тех, кто сидит в этом кафе?
И тех, и этих. Думаете, они уважают меня за то, что я, уроженец этой страны, величайший композитор Молдавии, прославил их Родину? Как бы не так. Сейчас они мне аплодировали, а когда мы расплатимся, встанем и уйдем, будут плевать мне в спину. И вам достанется.
Это почему? – удивился немец.

Дога горестно вздохнул, и закурил. Потом выдохнул вместе с дымом:

Здесь никто ни о ком слова доброго не скажет.

Немец засмеялся.

Нет, правда, - объяснял Дога, - Истинная беда этой страны в том, что здесь у всех вместо языка – змеиное жало. Постоянно говорят друг о друге гадости, постоянно очерняют друг друга. Даже без корысти. Просто так, представляете?!
У вас, - улыбнулся немец, - тоже пока не нашлось добрых слов ни для кого из вашей среды.
Ну, - почему же, - растерялся Дога, - у нас есть, конечно, хорошие, я бы даже сказал, э-э-э, замечательные люди. Настоящие профессионалы, таланты от Бога, истинные украшения земли молдавской.
Кто? – оживился журналист.
Ну, я, например.

Официантка принесла композитору и его собеседнику заказ. Дога подул на мититеи (молдавское национальное блюдо – прим. авт.), и накинулся на еду. К сожалению, часто есть мясное ему не позволяла зарплата.

Отличная кухня! – восторженно сказал немец. – Просто восхитительная!
А, - заворчал Дога, едва не подавившийся слишком большим куском мититея, - то ли дело в Румынии…
Бросьте, - неожиданно не согласился немец, - я был в Румынии, и ел там блюдо наподобие этого. Так вот, румынские мититеи меньше, чем молдавские, раз в пять. Крошечные такие колбаски, чтобы наесться, нужно десятков пять съесть, не меньше.
Ну и что? – спросил Дога, уминая свою порцию. – Это же культура, Европа, умеренность. А мы, с нашими безразмерными порциями, варвары. Проклятые русские. Они задержали наше развитие лет на триста!
Вы собираетесь в Румынию?
А, - махнул рукой Дога, - это все слова, про отъезд. Кому мы там, в Румынии, нужны? Мы и здесь-то никому не нужны…

Немец аккуратно подчищал с тарелки зеленый горошек, весело и с пониманием поглядывая на композитора.

Спасибо за беседу, - он оплатил счет, и положил на стол конверт, - и за то, что два дня показывали город. Вот вознаграждение.

Дога неуклюже взял двести марок, попрощался с иностранцем, и побрел домой. Там, в полупустой квартире, собирала чемоданы жена, - Анна Дога, в девичестве Федотова, уроженка Рязанской области. Композитор ласково похлопал женщину по необъятному заду, и привлек к себе.

Я денег принес, - поцеловал он Анну в лоб, - как раз кстати немец этот подвернулся.
Хорошо, - жена часто мигала, видно было, жалела оставляемой квартиры, - не пропадем.

Дога, не разуваясь, прошел на кухню. Проклятые ублюдки! Ненавижу. Всюду мразь, завистники, и сволочи. Бегу с родины, как крыса. Господи, Господи, неужели им здесь великий композитор не нужен? Бедность, всюду бедность, нищета даже. Бежать. Бежать, пока не поздно. Иначе, как Миша Волонтир кончишь. Будулай, цыган Советского Союза, красавец, а где он сейчас? В Бельцах, в третьесортном районном театре играет. Один спектаклю в два месяца. Полуслепой, денег на лечение нет. А ведь когда-то был крепкий мужик. Юморной. Дога, усмехнувшись, вспомнил, как они с Волонтиром стояли на митинге националистов в Латвии (их туда пригласили, как молдавских коллег), и Миша Волонтир сказал:

Извините, что обращаюсь к вам на языке оккупантов!

Ну, еще бы: румынского латвийцы не знали, а они с Мишей – латвийского. Давно это было. Союз падал. Кураж был. Сил было, будто на сто лет вперед. А сейчас вот… Плохо, плохо все кончилось. И не то, чтобы зря от русских ушли. Правильно сделали, что ушли, просто потом все неправильно сделали.

Дога потрогал кусок отклеившихся обоев, а потом тихо, - и потому очень страшно, - заплакал. Жена вошла в кухню, погладила голову Евгению, а потом вышла. Все равно, помочь она ничем не могла. Хорошо, хоть она есть. Конечно, румынский ей пришлось выучить: если б не выучила, Дога бы развод дал, сам так журналистам говорил. Еще, конечно, когда журналисты им интересовались: как же, 90-е годы, либерализм, мнение знаменитого советского композитора, мы не молдаване, мы румыны, а вы, Иваны, поезжайте… Конечно. Тогда мы были кумиры, тогда все хотели нас послушать. А когда нами попользовались, то потом выбросили на помойку. И кто пользуется плодами независимости? Те, кто невесть где отсиживался. В то время, когда он, Дога, с Мишей и настоящими молдавскими интеллигентами на баррикадах говорили правду о проклятых Иванах и ублюдочных советах. Дога выплакался, и пошел в ванную, умыться.

На следующий день Дога с женой уехали на постоянное место жительства в Москву.

ХХХХХХХХ

ХХХХХХХ

Балан откинул шторы: в кабинет хлынул осенний пыльный свет. Президент начинал ему нравиться. Старик легко верил всем его липовым докладам, и рассказывал порой очень интересные истории. Иногда Балан пытался делать Снегуру намеки, но старик ни черта не понимал. Печаль покрыла кабинет, и кабинет, мебель, статуэтку на телевизоре, как тонкий-тонкий слой парафина, нанесенный весьма искусно. Где-то внизу старые покрасневшие листья сжигали асфальт. Кажется, собирался дождь.

Скажите, - как-то просил Балан президента, - неужели вы и в самом деле рассчитываете убедить Штаты выдать вам денег под эту совершенно идиотскую идею, с тараканами?
А что, - забеспокоился Снегур, - американцы говорят, что денег не дадут?
Нет, дадут, конечно, - пошел на попятную Балан, - но лично я бы не дал. Зачем Молдавии деньги? Все равно толку не будет.
А зачем нам деньги, можешь сказать? Улыбнулся Снегур.
Ну, - неуверенно сказал Балан, - для учителей и медиков, для студентов, и этих, как их, рабочих…
Это все для ботвы, - сказал президент, отойдя от окна. - Да, да, для ботвы. Так я их называю. За любой осенью придет весна. Хорошо осенью. Увы. Весна придет. Жаркая и потная, как семиклассница после урока физкультуры. Любишь молоденьких?
Нет, - поджал губы Балан. – Я слишком молод, чтобы быть педофилом.
А мне нравятся. Неважно. От пота - прыщи. Не будем меланхоликами, мой друг. Американцы – большие знатоки виртуальности. У них все ненастоящее. Еда, деньги, фильмы, женщины. Я предлагаю американцам нечто большее, чем мир. Он, мир этот, нереален. Повсюду только формы, формы, формы, мать их! Смысла нет. Вернее, он в том, чтобы видоизменять формы. Выпьем!
Выпьем, - легко согласился Балан. – Хорошо, что вы так просты в общении. Я обязательно напишу об этом книгу. Все ваши пресс-секретари пишут книги, когда выходят на пенсию. Я тоже готовлюсь. В газеты вот писал, стиль оттачивал.
Надо отметить, что газетная публицистика удается тебе не всегда. Изредка ты высказываешь верные мысли. Например, о том, что Молдавия никогда не станет раем. И, стало быть, реформаторы облажались.
Вы чудовище, - смеялся Балан, потягивая вино, - откровенное чудовище.
Я похож на чудовище? Чудовищ нет. Мне тоже хочется рая. Всеобщего благоденствия. Так было бы легче для всех. Выпьем! Справедливость, прогресс, свободная воля человека - увы, фикция и все это знают. Помни - человеку или везет или нет. Точка. Ему везет, и он родился в богатой семье. Этакий засранец с гувернанткой, няней и учителем французского. Ему везет и он на вершине. Не везет, и он в пропасти. Все летит, летит. Только так: везет или не везет.
Гнусный, примитивный фатализм.
Плевать. Но для везения нужна вера. Выпьем! Ты больше не будешь, у тебя глаза блестят. У меня была идея. Гениальная идея. Мир основан на форме. На иллюзии. Мы придумали новую форму. Овладели маразмом. Мир ведь скатывается в маразм, ты заметил? Глубочайший! Я пью за нас и нашу победу! Хочешь бредовую фразу? Получай - «Молдова интегрируется в структуру экономически развитых государств с гибкой инфраструктурой управления глобальными мировыми ресурсами». Что еще лучше - она интегрируется. Клянусь!
Вы же сами в это не верите.
Плевать, - повторил президент, - я всегда уважал мальтийских рыцарей. Когда их остров осадили турки, пятьсот рыцарей сражались десять дней, хотя знали, что обречены.
Они явно не прижились бы в Молдавии.
Это точно. Мы получим все, не затратив ничего, кроме наших нервов. Молдова станет раем. Как? Не спеши. Лучше выпей, хоть ты и не умеешь пить, у тебя блестят глаза после третьей рюмки.
Да ну вас, - обиделся Балан.
Не обижайся, - потрепал его по плечу президент, - я тоже был слаб к выпивке. Это необходиммая часть алхимического процесса, которая превращает юношу в мужчину, выпивка. Если не сопьешься, станешь настоящим человеком. Как я.
Рассказывайте уж, - смягчился Балан, - каким образом здесь будет рай.
Здесь не станет лучше, даже если все население этой клятой республики надорвет задницы на восемнадцатичасовой работе и станет складывать использованные спички в коробки. Страны… Они как люди. Или им везет или нет. Нам повезет. Но надо верить. Ты веришь мне, друг мой? Мосты в Долине Роз украсят цветами в нашу честь. Ты видел эти мосты? Старые, как проклятие моей жизни.
Господи, почему все молдаване пытаются изъясняться, как неудавшиеся поэты?
Потому что они и есть неудавшиеся поэты, мой друг. Но я люблю их, и этот город, и Арку Победы в ночные часы, когда только отсветы от неоновой рекламы освещают часы на них, и кромешную тьму в парке Пушкина, и танец теней в под уличными фонарями на Лазо.
Да? – приятно удивился Балан. – Фонари на улице Лазо и мне нравятся.
Я специально по ночам езжу туда, прогоняю охрану и любуюсь этими танцами, несколько десятков лет они не меняют фигуры, а я уже стар, мать бога в душу!
Ничего, - успокоил президента Балан, - скоро отмучаетесь. Я буду плакать. Надеюсь, смерть будет скоротечной и безболезненной.
Так вот, - закончил Снегур, - богатство страны зависит исключительно от ее везения. А везет всегда сумасшедшим. И если я все верно рассчитал, сумасшедшие американцы дадут нам денег на сумасшедшую идею.
А что мы сделаем с деньгами? – воодушевился Балан. – Это же огромный куш! Неужели на самом деле потратим на страну?! Зачем?!

Президент улыбнулся:

Пятьдесят процентов заплатим послу, чтобы не бомбили. Остальное - наше.

ХХХХХХХХХХ

ХХХХХХХХ

Балан уныло поглядел на часы. Без четверти полночь. Ночные сидения с президентом его изматывали. Сегодня он вспомнил, что рассказывает Снегуру вымышленные доклады о тревожной ситуации в Заднестровье и о фантастических успехах идеи с тараканами вот уже год. Весну и лето Балан почти не заметил. Слава Богу, снова наступала осень. Увы, президента надо еще чем-то занять, ведь ложился он часа в два ночи, а оставлять его вот так, без присмотра, было опасно. Еще выберется на улицу, газет свежих купит…

Мой президент, - сказал Балан, - спать я уже не хочу, а пить как-то скучно. Расскажите что-нибудь.
С удовольствием, - оживился старик. – Давай я расскажу тебе о своем сне.
Валяйте, - положил ноги на стол Балан.
На заре своего увядания, - начал Снегур, - в то утро, когда я проснулся от запаха гниющей пыльцы и понял, что он исходит от моего тела, мне вспомнился удивительный сон, предшествовавший пробуждению в серой от утренней грусти спальне. Он был так чудесен и странен, что я не мог не повернуть головы, чтобы увидеть его остатки, пляшущие и размазанные на ковре, что висит на стене моей спальни. Мне захотелось вернуться туда, что я и сделал, отдав соответствующий приказ - я же все еще глава страны, черт возьми!
Вот ведь фантазер! – засмеялся Балан.
Напрасно, - ответил Снегур, - ты мне не веришь. Власть это такая сила, которая может вернуть даже сны.
Ладно, - умиротворяюще поднял руки Балан. – Прошу вас, продолжайте.
За приказом, - вспоминал Снегур, - и его исполнением последовала вспышка ослепительного света, ударившая меня в живот, мощная и опьяняющая настолько, что голова моя закружилась, и я попал обратно. Это была Земля времен сотворения мира. Это правда, истинная правда, слушай меня и не скалься, говорю тебе, потому что это была Земля времен сотворения мира, и сейчас я открою тебе небольшую тайну, вот только подожди немного. Я стоял на земле без травы, глядя, как небо прорезают электрические разряды. Помню, еще подумал, что где-то - испортившаяся электросеть. Но ее не было. Справа от меня бил гейзер, это земля исходила соками, формируясь. Знаешь, как непоседливый ребенок.
У меня нет детей, - пробормотал уже клевавший носом Балан.
Внезапно в воздухе посветлело. Где-то в небесах закружились тени, и я понял, что это птеродактили, такие огромные птицы с глазами грусти и клювами пеликанов. Я помахал им рукой, и осторожно ступая, ушел от гейзера, опасаясь, волн раскаленного пара. Земля выглядела грозной. Он возникала. Она строилась, и я был единственным человеком на планете. Ты не можешь представить себе этого, потому что твои сородичи всю твою жизнь сопровождают тебя, как эти самые тараканы. Планета Земля. Человек. Один на один. Вселенская тоска и счастье хрупкого властелина, жажда женщины и одиночество. Я был велик там, десятки миллиардов лет назад, единственный раз в своей жизни.
Вы и сейчас, - успокаивающе бормотал Балан, - велики, мой президент.
Под моими ногами, - монотонно говорил президент, - разворачивались хвощи, росли прямо на глазах, как в ускоренных съемках. Суша и вода сосуществовали, везде был океан, и земля представляла собой островки, кое-как связанные. Где-то вдалеке поднималась горная ряда. Как единственный свидетель всего этого, заявляю тебе со всей ответственностью - на формирующейся планете не было Бога.
Старый безбожник, - шептал с улыбкой в полусне Балан.
Во всяком случае, он не мог не заметить единственного незапланированного человечка на своей территории, правда ведь? А впрочем, это неважно. Я шел по сырому песку, порой по щиколотку в воде, которая кишела зарождающимися только, и оттого не страшными тварями, и, казалось, все эти молнии пронзают меня, добавляя сил и сознания. Под их воздействием я стал, как бы точнее… величественным. Да, величественным. Грациозно ступая, я дошел до груды камней, все еще дышавших и теплых, где внезапно столкнулся с Человеком в Синей Мантии. Он сидел и наслаждался зрелищем, которое опустошило мое сердце и не вернуло все то, что было в нем, до сих пор. Старый осел, скажешь ты…
Что вы, - сопел Балан, покачиваясь на стуле, - что вы, мой президент.
Старый осел считал, что он - один, а потом нашел себе компанию, ну так знай, что мне не было обидно, ни минуты. Я точно знал, что он не человек. И глаза его заворожили меня так же, как та Земля. Она была такой, как я люблю - схематичной, упрощенной, и ясной - не было трав, рисунка на листе дерева, каменного бордюра, булыжной мостовой, походки незнакомки, порхания бабочки или взгляда. Существовали основы - начала начал: вода, воздух, камень, огонь, и мне хватило и этого.
Примитивизм…
Человек в Синей Мантии улыбнулся мне, и я молча присел рядом. Мы так и не поговорили, о чем я жалею до сих пор. Спустя несколько миллионов лет он все так же молча поднялся и ушел, даже не взглянув на меня. Наверное, ему было неинтересно. А планета уже преобразилась. Где-то ревели многоголосые стада ранних динозавров, но мне было так хорошо, что я не находил в себе сил подняться и пройтись по образовавшемуся в двадцати метрах от меня лесу. Но я нашел в себе силы встать и перескочить на другую планету, как раз пролетавшую мимо Земли, медленно, как прогулочный катер на морском побережье. Об этом я тоже жалею, потому что та Земля была бы лучшим для меня местом.
Дворец – вот лучшее место для президента, - хлопал заспанными глазами Балан, - впрочем, я опять перебил, простите…
На другой же планете, - говорил Снегур, - сияла почва, и радужная пыль поднималась до моей груди. Я увидел там много странных и необычных людей, вещей и звуков. Девушку из своего любимого публичного дома - она проплыла на пенопластовом кораблике моего детства, с тремя мачтами и каютой, которую я выковырял, чтобы хранить там фальшивые алмазы, знаешь, такие дешевые, из недорогой бижутерии. Серого попугая жако, возившего в пыли атласный пояс лучшего шелка. Волшебную карусель, она кружила детей, жующих резинку в виде сигарет, только вместо цепей на ней были гирлянды света - зеленого, бежевого и просто полыхающего. На этой планете я видел только синюю ночь, в то время как на той Земле все время было серое утро. Укутавшись в серебро, оплавив им себя, я застыл и наблюдал хороводы непонятных мне существ, что отплясывали везде и нигде. Я хотел умереть и быть вечно.
Это старость, старость, и боязнь смерти…
И здесь я видел, - Снегур не обращал внимания на редкие реплики Балана, которые тот подавал из вежливости, и усилием воли, потому что почти спал. – Кого? Человека в Синей Мантии. Он проходил мимо, наигрывая на игрушечной губной гармошке, лишь мельком глянув на меня. Этим взглядом он дал мне силу, которой прежде никогда не было. Я широко раскрыл глаза, и в небе замелькали вновь родившиеся звезды. Я расставил ноги, как столбы, и суша покачнулась, на востоке запел рассвет, но я остановил его лишь кивком головы, потому что не хотел света и пробуждения вселенной. Человек в Синей Мантии одарил меня тем, что я стал вселенной, и она мною, я перестал существовать, и стал БЫТЬ.
Это, батенька, мания величия…
Быть. Быть вечно, как запах гари в осеннем, прожигаемом кострами воздухе. А потом я проснулся и пожалел, что все еще жив.

Балан резко поднял голову.

Вы хотите сказать, - неожиданно ясно сказал он, - что все это вам приснилось?
Клянусь тебе, - перекрестился президент.

Балан достал записную книжку, со вздохом поглядел на часы, и сказал:

Повторите, пожалуйста, еще раз всю эту историю. Ничего, если я напишу по ней маленький рассказ?

ХХХХХ

Шлюха, шлюха, проклятая шлюха! – в ярости пинал Балан стул в кабинете президента.
Что случилось, - улыбался Снегур, - прекрати кричать. Это приказ.
А, - зло махнул рукой Балан, - ерунда. Проклятые женщины!
Неудачи на личном фронте? – тактично спросил президент, усаживаясь.
Прошу вас, - недовольно заметил Балан, - не говорите штампами.
Но так значительно удобнее! – возразил Снегур. – Ну, что у нас сегодня с Заднестровьем.
Заметно снижение активности мятежников в их подпольной агитации, - быстро сказал Балан, которому не хотелось сегодня ничего выдумывать, - да и по делу тараканов говорить нечего. Парафирован договор о выделении денег. Осталось дождаться окончательного подписания.
Да? – довольно улыбнулся президент. – Ну, и что же мы будем тогда обсуждать.
Расскажите что-нибудь, - попросил Балан, - о любви. Только медленно. Я записываю.

Президент рассмеялся:

И шорох листов в твоем блокноте послужит аккомпанементом шорохов осени и томному предчувствию может быть последнего в этом году дождя. Спасибо. Позволь мне рассказать тебе не историю о любви, а сон о ней.
Вот заливает, - восхищенно сказал майору секретной службы референт президента (они подслушивали разговоры в кабинете Снегура) – а меня заставлял речи писать. Вот старая скотина!
Удивительно яркий и чувственный сон, - говорил Балану президент, - но, прошу заметить, в нем ты не встретишь пошлости, по крайней мере, в моем ее понимании.
Дальше, дальше, - с интересом торопил пресс-секретарь. – К делу. Итак…
Итак, и ты об этом прекрасно знаешь, начинал я свою карьеру с того, что руководил странным сельскохозяйственным объединением. Так называемым колхозом.
Как же, наслышан, хоть и сам и не застал.
Колхоз, - презрительно скривился Снегур. - Деревенская община, просыпавшаяся ранним утром по удару железной палкой о подвешенную к балке рельсу. Люди, черные, как земля, в которой они копались большую часть своей жизни. Мрачные женщины в пестрых платках, чей смех ужаснее слез. Водовороты грязи осенью, да-да, очарование этого времени года свойственно лишь городу, нашему миленькому Молоху, на алтарь которого мы возлегли рядышком с выводком из сотни тараканов. Или ты всерьез полагаешь, что наша затея посвящена провинции, этой неведомой мне и до сих пор стране?
Не отвлекайтесь.
Ладно. Не буду отвлекаться - я работал там не меньше десяти лет, все это время, пребывая в состоянии анабиоза, или как там называют спячку? Хрустальные сны и неведение не позволяли всем этим людям-жукам дотянуться до моей души заскорузлыми, бр-р-р, что за слово! пальцами. Но вот настал день, и скорлупа эта разбилась, звеня, и осыпаясь у моих ног, а я стоял у фонтана, того самого, что снесли ради дурацкой колокольни, и голуби слетелись полакомиться осколками.
То есть, - тупо спросил Балан, - вас перевели в город?
Ну, да. Меня перевели в город. О, ты не знаешь, что это значит для человека, десяток, а может и сотню лет прозябавшего под саманными крышами, среди запаха жареной рыбы и пьяной мути молодого вина. Город.
Кишинев…
Да. О, да. Я поймал свою сказку, нежно ухватил за талию, и чуть было сдуру не бросил работу, намереваясь снять чердак в высоком доме, в самом сердце моей родины. Разумеется, чтобы писать там стихи, а может, картины, или конструировать макеты погибших кораблей, всплывающих пузырьками в воде из фонтана. Это прошло, конечно, но не сразу, нет. Тогда я нашел ее, буквально нашел…
Женщину?
Ну, разумеется. Я нашел ее, потому что гадалка за несколько дней до того, глядя в плачущий на воде свинец, предсказала ей все. Но я не поленился заглянуть в огромную каменную чашу, коей неизвестный скульптор надумал было обезобразить наш город. Она лежала там, свернувшись ребенком в материнском чреве, и по ее прекрасной белой руке неторопливо шествовал жук из тех, которых дети называют «пожарными», красный, в черных пятнышках. Я снял его и подержал на ладони, она проснулась, и мы долго сидели в этой чаше, даря ей тепло, распивая теплое белое вино, головокружась и танцуя ветром.
Прекрасно, - довольно говорил Балан, записывая, - прекрасно.
Я тогда был, - вспоминал Снегур, - секретарем странной и смешной организации, то ли КПСС, то ли ВЛКСМ, не помню, неважно. И вот я сидел, и мы пили вино.
Расскажите о ней.
Может быть даже, она старше меня, а может и нет, я не мог быть уверен ни в чем, и даже имени ее не знаю, потому что был с ней один день, и, вновь открою тебе секрет, которых у меня - по десять на каждый сон. Я все еще там, с ней.
Это как?!
С вами меня нет. Мы сейчас с ней молча смотрим другу другу в глаза и она чуть улыбается, а это жирное старое тело, что ты видишь перед собой - уже твой сон. Твой.
Неплохо. Пелевина прочитали, наконец?
Об этом чуть позже. Обычно я не рассказываю о человеке, о том, как он выглядит, ведь запоминаю я людей по другим приметам. И в этом случае исключений делать не стану - какая тебе разница, выше она, чем я, или нет, какой длины ее волосы, и сколько цветов радуги пляшут в зрачках этой женщины?
Отчего же… Ну, раз не хотите… Что вы делали? Тогда, с ней?
Мы гуляли по крышам домов, и перебраться с одной на другую было легко, очень легко.
Как?!
Ты просто хочешь туда попасть, - улыбнулся президент, - вот и все. Ладно, сам знал, что проболтаюсь, у нее были широкие запястья, совсем не такие, как у дам на рисунках двухвековой давности. Но мне это нравилось - к чему лишний изгиб тела там, где его все равно никто не заметит? Да, и я все еще люблю ее длинные волосы, до сих пор гляжу через них на мир.
Длинные волосы…
На том доме, чьи окна смотрят на здание правительства, а крыша открыта небу, мы встретились с удивительной говорящей птицей. Я подарил ей целую кучу переводных картинок и сумрачных взглядов, а она в благодарность овеяла мою возлюбленную своим счастливым крылом. С тех пор эта женщина не знает грусти и всегда куда-то летит, никогда не падая. Разве тебе доводилось знать такую женщину?
Увы, - взгрустнул Балан, - мне попадались исключительно стервы. Впрочем, извините.
Взмах очарованных крыльев снял неведомое заклятие и подарил ей и ранее дарованную возможность парить над нашими головами. Я спросил говорящую птицу, куда уходят души тех, чье тело изнашивается, совсем как мое сейчас. Она-то мне и ответила, что они становятся снами других людей. Молодых. С тех пор я никогда не боюсь присниться глупым, или желчным, брюзжащим. А может, даже и умершим. Птица рассказала мне, чем следует запивать слезы и как провожать звезды по утрам.
Вы никогда не хотели писать сказки? – спросил Балан, когда президент закончил.

Снегур, - расстроенный, очевидно, воспоминаниями, - отрицательно покачал головой.

Blog

Эра милосердия