Geum.ru

Эра милосердия

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   20
  • А, - покашляв, решился Балан, - Маркеса вы читали? Наверняка, да. Маркес, как это ни парадоксально, любимый писатель диктаторов.
  • Терпеть его, - соврал Снегур, - не могу!


Когда Балан ушел, президент скользнул в угол кабинета, достал из сейфа книгу, пролистал несколько страниц, глянул на себя в зеркало, пошевелил губами, повертел головой, и удовлетворенный, отложил книгу на стол. Продекламировал:

  • И лишь души наши отлетят в синее небо серебром паутины… Не так ли, ты, торговец чудесами в пыльной лавке турецкого менялы, приехавшего в наше селение с первыми каплями последнего в этом году дождя… Послушай меня, Мария, пусть в этой куче опавших листьев хранится моя любовь к воспоминаниям детства, тебе все равно не раскидать их, не добраться до нее, потому что… Черт бы вас побрал, полковник Диего, каждый лист этой клятой кучи весит больше, чем весь свинец мира: ведь прожилки этих листов полны, как вены кровью, слезами детей, не зачатых в утробе моей сестры, чтоб вас!


Потом снова посмотрел на себя в профиль, и, выходя из комнаты,

негромко и довольно сказал:

  • Похож!


На столе лежала «Осень патриарха».


ХХХХХХХХХХ


Село дремало в сизом тумане. Изредка тишину над домами будили ошалевшие от холода петухи. Кое-где из трубы над домом начинал подниматься робкий дым. Село начало постепенно посыпаться. Костика угрюмо улыбнулся, поправил сумку на плече, и зашагал вниз с холма. Идти ему оставалось еще часа три: близость села в осеннем утреннем воздухе была обманчивой, и Костика знал это. Но все равно спешил. Уж слишком давно он не видел родной дом.


В селе Кондрица Костика жил с самого рождения. Он даже на свет появился не в родильном доме соседнего городка Калараш, - как большинство жителей Кондрицы, - а в самом селе. Вернее, на близлежащем поле табака. Там его мать, Софья, собирала зеленые6 листы, пачкая руки клейким, терпким соком, на последних днях беременности. Выходить в поле ей не следовало бы, да заставил председатель колхоза, работающего при селе, кавалер Ордена Труда и обладатель медали «За упорный труд», Семен Постолаки.

  • Рук не хватает, - тревожно объяснял он, не глядя в глаза будущей роженице, - а план нам выполнить надо. Кровь из носу, а надо, Сонька. Ты уж превозмоги себя.


И, насупившись, садился в углу саманного дома, где жила Софья с престарелой матерью. Отца Костаки в доме не было: вот уже три года, как он, с группой сельской молодежи, уехал на БАМ. Молодые, черноволосые, в зеленоватых комбинезонах, все как один с усами а-ля Григорий Григориу (популярнейший молдавский актер – прим. автора), уехали они на комсомольскую стройку по путевке, которую им «пробил» председатель колхоза. Он сам так об этом говорил. Хотя все в селе знали, что Семен Постолаки рассчитывал получить еще один орден за труд и группу комсомольцев-ударников, которые будут валить лес и прокладывать шпалы в далекой и холодной России.

  • Чужая страна, - сопел на колхозном сборе дед Ион, счищая с сапога ножом налипшую грязь, - что им там делать? Лучше бы здесь остались работать. Что у нас, дел мало?
  • Ты мне, дед, - хмуро отвечал председатель Постолаки, - контру не разводи тут. Вот скажи, кто мы? Правильно, граждане великого государства, которое называется Советский Союз. Все оно нам дало. А если вдуматься… Давно ли так было? Нет! Наша Молдавия в Союзе с 45-го года всего. Это значит, что мы граждане Советского Союза всего тридцать каких-то лет. Видишь как, к хорошему-то быстро привыкаешь…
  • Ой, гляди, - не соглашался дед, - уборка табака наступит, а у нас в селе и рук-то не будет рабочих…
  • Не каркай. Справимся. Преодолеем. На то мы и советские крестьяне и колхозники. Вот!


Тут председатель встал, рубанул сплеча воздух (это он видел в фильме про красногвардейцев), сплюнул, и велел всем расходиться. Софья, на четвертом месяце беременности, шла из клуба с молодым мужем, Николаем, и все тревожилась.

  • Ты чего? – спросил Коля обычно разговорчивую жену.
  • Ой, не знаю, - призналась она, - кажись, беременная я.
  • Так кажись, или беременная? – улыбнулся Николай.
  • Не знаю еще, - сокрушенно сказала Софья, - может, и беременная, а может, и задержка такая. Организм, он ведь штука такая, не разберешь.


К восьмому месяцу Софья окончательно поняла, что беременная, потому что таких задержек уж точно не бывает. И потому Николая, которого председатель поставил главой над комсомольской группой села Кондрица, едущей на БАМ представлять ударным трудом Советскую Молдавию, провожала неохотно.

  • Родишь сына, - ласково потрепал ее Николай по щеке, - назовешь Петрикой. Будет дочь, назови Варварой.


Софья пообещала сделать так, и ласково чмокнула мужа в щеку. Она знала, что мужчины упрямые, и с ними лучше не спорить. Сына она решила назвать Костикой, а дочку – Вероникой.


Несколько недель от комсомольцев из Кондрицы не было ни слуху, ни духу, а потом начали приходить письма. Писали, что устроились хорошо, что прокладывают железную дорогу, что кормят их неплохо. Только слишком много мяса, и слишком мало овощей.

  • В России всегда так, - с осуждением сказал дед Ион, зашедший проведать Софью - они овощей почти не едят. Даже курицу, и то, не на подсолнечном, а на сливочном масле жарят!
  • Ой, - усомнилась Софья, - дедушка, да разве так бывает?
  • А я тебе что говорю?! – рассердился дед. – На сливочном масле, и все тут!
  • И откуда ты, дедушка, - вытаскивала Софья из печи баклажаны, - все знаешь?
  • Я в Сибири, - хвастливо выпячивал грудь дед, - четыре года прожил. Я про них все знаю.
  • А правда, дедушка, - садилась Софья на кровать, - что в Сибири лета не бывает.
  • Враки, - утешал ее Ион, - не считая питания и зимних холодов, у них все, как у людей. Не замерзнет, чай, твой Ион.


Успокоенная Софья наливала кормила деда, и наливала ему вина. А на следующее утро, хоть ей и подходила пора рожать, пошла на табак. Работала там часа четыре, а потом отошла в сторонку, задрала юбки, и заорала. Слава Богу, опытных баб на поле было много, потому младенец выжил. А вот Софья – нет. И потому первое, что услышал Костика, когда явился на свет, был слабый запах зеленого табака и громкие ругательства женщин в адрес председателя колхоза.

  • Ну, - развел руками Постолаки, - что уж поделать…


Быстренько развернулся, и потрусил к своему, председателеву, дому. Да все оглядывался: не ткнут ли, случайно, вилами в спину. Не ткнули. Гордости и достоинства у народа уже давно не было. Лет так с триста.


Председатель, закрывшись, долго думал, что делать дальше. Уж очень ему не хотелось лишаться должности за перегибы в руководстве. И пригласил в село журналистов из газеты «Комсомолец Молдавии».


Те приехали, и написали про Софью очерк. Про то, как она, комсомолка, жена комсомольца, который на БАМ поехал, вышла в поле на табак. Хоть ее все и удерживали. А она, - читали по слогам газетное вранье бабы в селе, - сказала, что нет, мол, ей покою, пока урожай табака не собран. Будто бы, сказала Софья, она из-за этого родить не сможет – если они не соберут табака, и не отправят телеграмму в Кишинев товарищу Бодюлу, что, мол, табаку собрали столько, что им можно весь земной шар окурить. И пошла в поле…

  • Врут, сволочи, - даже восхищенно сказала старуха Мария, которой шел сто второй год, и которая была слепа, как крот, - и не моргают. Какой шар, если земля перед тобой вся, как на ладони, плоская…


На старуху зашикали, и дед Ион продолжил чтение газетной передовицы, поверх которой строго и печально глядела на односельчан молодая Софья.


С фотографией тоже морока получилась. При жизни-то Сонька сфотографировалась всего один раз, на паспорт. И карточка получилась не то, чтобы очень удачной. Поэтому толстый и рыжий (не наш, не из молдаван, определили в селе) фотограф долго ругался. А потом заперся с Соней в комнате. И, как говорили мальчишки, подглядывавшие за фотографом, якобы, раздвинул губы покойницы в печальной улыбке, закрепил уголки губ воском со свечи, и так ее сфотографировал. Ох, страсти Господни.


И вот, значит, писали журналисты из «Комсомольца Молдавии», Софья вышла на поле, и все переживала, оправдает ли она доверие партии, и мужа, коли, который сейчас ударно трудится в лесах Сибири. Конечно, думала она об этом не по-городскому, - чтоб отойти в сторонку, присесть, да и подумать, - а по-нашему, по сельскому, в работе. И насобирала она будто бы четыре грузовика табаку, хотя все, кто с табаком дело имели, знают, что его, собаку, больше трех охапок за день вручную не соберешь. Ну, да неважно. А потом комсомолке Софье стало плохо, и, якоблы, председатель колхоза товарищ Постолаки крикнул ей:

  • Товарищ Софья. Не вернуться ли вам в дом, поберечь себя для Советской Молдавии?!
  • Нет, товарищ Постолаки, - зычным (хотя все в селе знали, что у Сони голос тихий, как у ребенка) голосом ответила комсомолец Софья, и принялась работать с удвоенной энергией, - не время нам, комсомольцам, беречь себя. Ведь партия доверила нам самый ответственный участок работ: самую перспективную и развивающуюся бурными темпами табачную отрасль нашей молодой советской республики!
  • Ура товарищам из Политбюро ЦК КПСС, - крикнул на это в ответ товарищ председатель колхоза, - троекратное ура.
  • Ура! – поддержала председателя комсомолка Софья, и продолжила свой ударный труд.


Но, конечно, самым удивительным было не это вранье, а вранье про то, что и как Соня думала, совершая ударный подвиг на табачном поле. Ладно, про слова можно сказать: свидетели услышали. Но мысли-то как подслушаешь? Но журналисты «Комсомольца Молдавии», видимо, лучше знали.

По их словам выходило, что Соня, почувствовав, как младенец просится наружу, подумала, что это будет, наверняка, мальчик. Уж больно сильные были толчки.

  • Рвется наружу так, - с гордостью подумала, Соня, - будто хочет уже сейчас встать на свои маленькие, но крепкие ножки, и помочь матери в созидательном труде на благо Молдавской ССР. Я знаю, что рожу сейчас богатыря.


И уж собралась было комсомолка Софья Табакару идти на край поля, рожать сына-богатыря, как вдруг взгляд ее упал на три несобранных ряда табака. Торчали они посреди поля, как занозы. Словно занозы в совести комсомолки Софьи, которая, пусть и не по своей вине, не сумела-таки перевыполнить план на восемьсот процентов, а остановилась на семистах… Но если комсомолец не может исполнить чего-то не по своей вине, значит, дала трещинку его стальная душа, значит, все-таки он виноват. И Софья пошла к неубранному табаку, ласково молвив своему большому животу:

  • Обожди, сынок. Обожди. Ведь это – ради тебя, и твоего будущего, потому что, перевыполнив план не на семьсот, как сейчас, а на восемьсот процентов, мы сумеем добиться того, что наш колхоз-миллионер станет колхозом миллиардером. А уже тогда мы сможем выкроить пять тысяч рублей на строительство яслей. И, может быть, две тысячи бросим на строительство родильного дома. И уже твои дети будут рождаться не в поле, как ты, а в стерильных, чистых палатах, под присмотром настоящих советских врачей.


И, сказав это, Софья с удвоенной силой бросилась на уборку оставшихся клиньев табака. И работа кипела, и уж последний клин был собран, как почуяла комсомолка, что больше работать ей не в моготу, и легла на сырую землю. И родила сына. А у самой у нее сил жить не осталось…

  • Не ревите, бабы, - всхлипнув, сказал председатель Постолаки, - ведь все равно ничего мы поделать не можем. Будем память о Соне хранить. Память о настоящем товарище, в наших настоящих комсомольских и коммунистических сердцах.


Соню похоронили, а на второй день в село спешно приехал ее муж, Николай Табакару. Наскоро перекусив, сходил он на могилку к жене, поцеловал сына, и собрал вещи, обратно на БАМ, трудиться. Перед отъездом председатель Постолаки вручил Николаю орден, которым наградили Софью посмертно: мужчины всплакнули. И поехал Табакару на БАМ.


Правда, с БАМА его в Молдавию вернули. Ведь в ночь перед отъездом комсомолец и ударник социалистического труда, герой БАМА, Николай Табакару выпил очень много вина.


И зарезал председателя Постолаки.


ХХХХХХХХХХХХХХХ


Вот из-за этой-то истории, - убийства председателя колхоза отцом, - Костика Табакару и не стал героем всесоюзного масштаба. Тираж «Комсомольца Молдавии», в котором шла речь о беспримерном подвиге его мамаши, предали забвению, отца посадили на долгих пятнадцать лет, а репортеров из республиканской газеты, поторопившихся с красивой историей, сослали по районам. Будто в насмешку, один из репортеров, молодой и подававший надежды Тудор Ляху, попал в «районку» Калараша, рядом с которым было село Костики. Журналист Ляху продержался недолго: буквально через несколько лет стал пить, лез, выпив в драку с собутыльниками, а потом обнимал их, плакал, и кричал, что он – самое талантливое перо Молдавской ССР. Через десять лет Ляху запил так сильно, что держать его в должности журналиста возможным ну никак не представлялось. Поэтому Тудора назначили редактором районной газеты.

  • На этой должности писать не нужно, - сказал инструктор района от ЦК, - значит, дел нехороших он здесь не наворотит. Пускай… гм, руководит.


Ляху выделили персональную «Волгу» с водителем, отдельный кабинет, и повысили зарплату до двухсот рублей. Пораженный, видимо, очередным крутым поворотом судьбы, Тудор стал пить еще больше. И уж непременно перевели бы его в столицу, подальше от греха, как наступил 1989 год, а с ним и независимость. Так что она, независимость, определенно Тудору испортила карьеру. И хоть был он раньше ярый антисоветчик в душе (ведь, как никак, первый раз карьеру ему испортили партийный товарищи), да и остался им, но приверженцем демократии и западных ценностей Тудор стать не успел. И лишь изредка, приезжая в село навестить своего «крестника», как называл Ляху маленького Костику, Тудор привозил малышу импортные шоколад, жевательную резинку, и журнал детский журнал «Амик».


Несмотря на это, Костика вырос довольно-таки озлобленным парнем. Да и как ему было не озлобиться: над сиротой в селе многие глумились, работать его заставляли с четырнадцати лет, и часто били.

  • А ты не гнись, - поучал его дед Ион, вместе с которым Костика за пропитание пас общественный скот, - ты прямо спину держи. Придут еще наши времена, бедняцкие, пролетарские. Над нами, босотой, так в 1940 глумились. И что? Пришли Советы, и дали нам равные права, возможности, и один трудодень на всех.


Костика деда Иона уважал, и слушал того, раскрыв рот. Дед Ион был очень мудрый: слушать его было сплошное удовольствие. А

Старику внимание хоть такого, но все же слушателя, льстило. Хотя и он не мог удержаться от соблазна над недалеким и неразвитым Костикой подшутить.


Когда мальчонка байками Иона совсем уж заслушивался, старик ловко хватал подпаска за подбородок и щелкал тому челюсть. Получалось очень громко, смешно для Иона, и обидно для Костики. Поэтому Костика со временем перестал уважать и этого своего единственного авторитета. А когда исполнилось ему пятнадцать лет, купил в сельском магазине на деньги, полученные за пять сезонов,

новые туфли, хороший ранец, и цепь для велосипеда.


Этой-то цепью Костика и побил деда Иона, когда тот в очередной раз попробовал подшутить над подпаском. Побил так сильно, что дед Ион приполз в село только на второй день, охая и стеная. Сельские мужики все поняли по взгляду старика, и побежали искать подпаска. Костика телом был тщедушен, поэтому побежали все: никто бить тщедушного подпаска не боялся. И когда нашли, - а Костика, прирезав теленка, уже коптил мясо, мальчишка собирался в кругосветный поход, потому и туфли купил, - побили очень сильно. Еще сильнее, чем Костика – деда Иона. Потом заперли подростка в заброшенном сельском клубе, - после того, как Советы ушли, здание обветшало, и использовалось как огромный общественный туалет, - и велели через неделю, как придет в себя, выходить на работу.


Но Костика, - на то в нем и текла кровь упрямой Софью и прямого, как железная палка, Николая, - сельского схода не послушался. И когда пришел в себя, пошел не на работу, а по селу. Дело было ночью, потому Петр Постолаки (сын того самого председателя колхоза) и не заметил, как от забора к нему метнулась тень. А когда увидел блеск ножа в свете Луны, было поздно.


Так Костика Табакару на собственном примере показал: жизнь молдавского села подобна круговороту в величавом Днестре. Также она плавна, коварна, обманчива, и повторяется из века в век. Как сбор первого винограда, как сок первых ягод, как запах свежего самана, что идет на кирпичи для сельских домов…


ХХХХХХХХХ

  • Значит, я и поехал. Ехали мы в товарном вагоне.


Дед Ион помолчал, и смахнул слезу. Журналистка кишиневской газеты «Без акцента», Алина Бес, уважительно помолчала. Тихо шуршала лента диктофона. На окраине села отчаянно лаяли собаки.

  • Завтра – очередная годовщина высылки бессарабских семей в Сибирь, - сказал ей вчера вечером редактор, - вот и найди нам жертву сталинских репрессий. Только учти, это должен быть колоритный типаж.


Алина закурила тонкую сигарету «Мо», и кивнула. В лицо редактору повеяло приятным запахом ополаскивателя волос. Но поцеловать Алину в макушку, - чего ему так хотелось с каждым днем все больше и больше, - начальник не решился. Уж больно Алина была независимая, гордая и порывистая.

  • Настоящая кишиневская интеллигентка! – с уважением говорили про нее дамы в корректуре, и задумчиво добавляли. – Чересчур гордая…


Алине на перешептывания старых дев было плевать. Она точно знала, что настоящий репортер должен много курить, уважать «Би-би-си», двигаться порывисто, говорить, как лаять, ценить свободу и демократию, и не любить русских. Настоящий репортер западного образца, конечно. Потому что везде, восточнее Бухареста, репортеров нет. Есть лишь продажные шлюхи, обслуживающие интересы Москвы.


В село Алина приехала по наитию. Просто велела шоферу остановиться у ближайшей развилки, и поехать направо. Едва они приехали, как девушка, опять же, по наитию (Алина вообще очень много значения придавала интуиции – это у меня от гето-дакских предков, говорила она, раздувая ноздри) зашла в ближайший дом. Там-то ей и встретился бадя (уважительное, «дядя», «дедушка» - прим. авт.) Ион.

  • Были в Сибири?! – выкрикнула Алин в лицо старику, с которым даже не поздоровалась.
  • Был, - скромно кивнул бадя Ион.
  • Рассказывайте, - велела Алина, и присела у порога на корточки. – Только все в мельчайших подробностях.


Рядом стоял стул, но Алин все равно присела на корточки. Ведь настоящие репортеры никогда не плюхнутся на стул. Ведь может случиться так, что им нужно будет резко вскочить и бежать.

  • Значит, загрузили нас, - начал неторопливо бадя Ион, - в вагоны. Теплушками они назывались, девочка. Большие такие вагоны, без окон, с одной дверью на засове. Человек двадцать в вагоне было.
  • Мерзли?
  • А то, как же! Я, помню, даже руку левую поморозил сильно. Шрам с тех пор остался, наподобие как от ожога. Да ты чьих-то будешь, родимая?
  • Неважно! Дальше! Сибирь, отрыв от Родины, а дальше?!
  • Ну, отрыв, какой же он отрыв, если наших-то целый эшелон был. Значит, вагон, где я был, еще десять вагонов, и замыкающий. Тысячи три человек.


Прикрыв глаза, бадя Ион вошел во вкус, и начал рассказывать быстрее. Сибирь, снег, еловые шишки в кипяток (это они такой чай пили), плач женщин, крики детей. Всех собрали в одну ночь. Никакого имущества даже с собой не дали взять.

  • Совсем никакого? – гавкнула пораженно Алина.
  • Вот те крест! – истово обмахнул себя щепотью дед Ион. – Никакого. Вот что на мне было, то и взял. А так, чтобы чемоданчик там какой собрать, или маслица из подвалу наскрести – нет. Строго с этим было. Да, ничего. Я молодой был, крепкий. Знал, перебьюсь как-нибудь в тайге этой…
  • А дальше?
  • Ну, значит-ца…

Картины жизни людей, сосланных в Сибирь русскими коммунистами, вставали перед Алиной в сером свете зари, сошедшей на село. Девушка почувствовала, как у нее сжимаются кулаки. Нет, она не имеет ничего против русских, это великий народ, но коммунизм – это их болезнь, а они, вместо того, чтобы себя от нее излечить, принесли ее нам. Принесли голод, холод, депортацию… Алина сглотнула слезы:

  • Достаточно, дедушка, - мягко сказала она, взяв старика за руку, - расскажите мне лучше о другом…
  • Так спрашивай, спрашивай, - обрадовано закивал бадя Ион, - я тебе все расскажу.
  • Как вам удалось вырваться оттуда?
  • А чего ж тут вырываться. Дык по этой… как ее… Ну, когда срок службы выходит…


Бадя Ион мучительно вспоминал, сглатывая морщинистой шеей, а потом, наконец, вспомнил, и радостно завопил:

  • По демобилизации!


Алина посидела некоторое время с закрытыми глазами, потом тихо спросила:

  • А вы, простите, кем в Сибирь были сосланы?
  • Так не сослан я был, а послан. В конвое я был. Сосланных охранял.
  • Вы же говорили, что вещей вам собрать не дали…
  • Ясное дело. Дело срочное, партийное. Собрали нас всех ночью, выдали по винтовке только. Вот мы за ночь контру и вывезли. Нас, понятное дело, тоже в Сибирь послали. За своими земляками-контриками присматривать.
  • Кто – мы? Кого – нас?!


Дед приосанился: