Эра милосердия

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 20

Нас - добровольцев первого молдавского отряда НКВД!

ХХХХХХХ

Костика пришел домой, снял сумку, и повесил ее на крючок у двери. За дверью, во внутреннем дворике, чистила кукурузные початки его бабушка, уже сто двадцатисемилетняя баба Иляна.

Внук, ты? – окликнула она, не поднимая глаз.

Даже если бы Иляна подняла глаза, внука бы она все равно не увидела: старуха вот уже тридцать пять лет, как была слепа.

Я, - нехотя ответил Костика, и спросил, - как узнала?
По шагам. Все так же шаркаешь. Ну, и как оно там, в тюрьме?
Несладко, баба.

Иляна замолкла надолго, потом сказала:

Захочешь кушать, казан на плите. Я как чуяла, что ты вернешься. Голубцы приготовила.
Зачем голубцы? У нас что, умер кто, или свадьба намечается?
Тебе лучше знать.

Костика посопел, и поинтересовался, накладывая голубцы в тарелку:

Дед Ион еще живой?
А как же, - кивнула старушка, - все скот пасет.
Это хорошо, - мрачно сказал Костика, - дай Бог ему долгих лет…

Забор у дома совсем обветшал. Надо бы починить, да все некогда, подумал Костика. Поел, набрал воды из колодца во дворе, помыл тарелку. Поцеловал старушку в голову, и вышел за забор. У стены дома грустно завыла собака.

Костика, - окликнула внука старушка, - на этот раз не будь дураком.
Это как? – хмуро спросил парень, не оборачиваясь.

Старушка очистила зерна в ведро, а початок бросила в кучу за стулом:

На этот раз не попадайся.

ХХХХХХХХ

Весть о возвращении Костики мгновенно облетела село и близлежащие поля, на которых трудились крестьяне.

Костика вернулся, - говорил запыхавшийся мальчонка, посланный матерью к отцу в поле, и бежал дальше, получив шлепок по заду, крича на ходу, - хэй, добрый люд, Костика вернулся.

Крестьянин ласково глядел вслед сыну, после чего бросал мотыгу, и прикрыв рукой глаза от холодного, но яркого осеннего солнца, шептал в небо:

Костика вернулся…

После этого самые отчаянные бросали работу, и пробирались огородами к селу, самые покорные, и таких было большинство, молча принимались за работу, съеживаясь при звуке шагов по дороге (никак Костика идет?), а самые безрассудные смеялись, и садились есть брынзу и хлеб, которые сын передал с весточкой от матери. Над полями Кондрицы неслось:

Костика приехал…

А сам Костика в это время шел по селу, неторопливо и по хозяйски оглядывая заборы. Первую остановку он сделал у дома старика Брагиша, который, - Костика это как сейчас помнил, - все норовил пнуть его в спину, когда мальчонку забирал из села милиционер. Тот, старый служака, самосуда не допустил, но пару подзатыльников маленькому убийце дал. Не со злобы: просто на его участке это было второе за двадцать лет убийство. Первое, - рассказывал милиционер Костике, когда оба они тряслись в кузове попутного грузовика, несущегося в Кишинев, - совершил твой отец. И было это пятнадцать лет назад. Тогда милиционеру объявили выговор по службе, и не дали тринадцатый оклад к Новому году.

Вот и в этом году, - чуть не плакал седой страж порядка, - я из-за тебя, чертово семя, без дополнительных доходов останусь.

Костика, тупо глядя в облупившуюся на борту грузовика краску, все пытался понять, какие же они, эти дополнительные доходы, и что вообще означает это странное словосочетание. Позже, в интернате для малолетних преступников, ему все объяснили на уроке математики. Но это было уже семь лет спустя после того, как старый милиционер укрывал его широкой спиной от камней, пинков, плевков и угроз односельчан. Больше всех, - с живой злостью вспомнил Костика, - старался дед Брагиш.

Что ты, внучок, - едва не плача, яростно замотал головой дед, когда Костика напомнил ему об этом грустном для них обоих эпизоде десятилетней давности, - ить, забыл ты, как я все просил, чтоб отпустили тебя по малолетству?!
Не знаю, старик, - грустно прикрыл глаза Костика, и присел без разрешения. – Память мне другое подсказывает.
А ты забудь ее, - обрадовано удивился Брагиш перемене в настроении Костики, пришедшего, как ему показалось, с недобрыми мыслями, - эту память плохую. Люди, они ведь не звери. Люди всегда скопом живут и скопом решают. И если наказало тебя общество, ты прими это и уважь людей.
Ладно, старик, - провел ладонью по глазам Костика, и опустил ствол ружья, - ты лучше вина выставь, да закусить принеси.

Дед Брагиш, плача от радости, пошатываясь, пошел к подвалу.

Значит, мир? – все еще не веря, спрашивал он.
Мир-мир, - утешал его Костика, помахивая вслед двустволкой.
Забыл обиды?
Забыл, забыл.

Все еще всхлипывая, старик открыл тяжелый люк, ласково улыбнулся Костике, и нырнул в погреб. Быстро задвинул засов на обратной стороне люка, и завопил, что есть мочи:

Караул, убивают! Костика, кровопивец, предать смерти хочет душу безвинную! На помощь!!!

Село, в утренней дымке, вновь вдруг спустившейся поверх нарядного солнца, замерло, не дыша. Конечно, призыв деда Брагиша о помощи слышали все. Но вот бросаться ему на выручку никто не собирался: не принято это было как-то в Молдавии, еще со времен набегов татарских, польских, да турецких, не принято, и все тут. Да и кричать о помощи на все село принято не было, учили старики. Сам погибай, а других затаившихся не выдавай, учили взрослые уму-разуму детишек. И потом, вдруг Костика только деда Брагиша порешить хочет, а остальных и вовсе не тронет? Зачем же тогда шкурой рисковать?

Но посмотреть, что Костика сделает с дедом Брагишем, было бы любопытно. Уж больно испуганно визжал старик. Поэтому у забора дома Брагиша появились головы любопытствующих. Костика знал, что они появились, хоть и не оборачивался: сельские нравы он, хоть десять лет в колонии и просидел, не забыл.

Нет, - покачал головой Костика, - не забыл.

И, накидав на тяжелую деревянную дверь подвала соломы, да кукурузных початков, неторопливо раскурил сигарку. Покурил не спеша, да и бросил окурок в солому. Разгоралась она медленно.

Костика, душегуб, - обратился к нему не почуявший пока дыма дед, - ты меня не смей обижать. У меня внук в Кишиневе большой человек. Этим, как его, комсомольским вожаком был.
Да мне-то что, – меланхолично спросил Костика, закуривая вторую сигарету, - с твоего внука?
Он тебе, - дверь была достаточно прочной, вина в подвале было тонны три, и старик успокоился, - небо с кузькину мать покажет. Не дай бог волос у меня с головы упадет.
Кончилось ваше время, старик, - с ненавистью сказал Костика, - пока я в колонии сидел, отменили ваши комсомолы, колхозы и передовиков-ударников.
А он это, - вспомнил старик, - он все равно перестроился. И теперь в правительстве работает.
Правда, что ли? – заинтересовался Костика.
Вот тебе крест! – побожился старик, и, завидев, наконец, дым, вползавший в щели двери, заскулил. – Не убивай, родимый.
Не переживай ты так, - утешил Костика, - пожил ведь, небось, в свое удовольствие?
Было дело, - рыдал дед Брагиш, - а все равно жить хочу.
Ну так выходи, и дело с концом! – заорал Костика. – Сам ведь в подвал спрятался. Я к тебе с душой, помириться думал.
Так ведь с ружьем пришел…
Поначалу, конечно, злоба во мне кипела. А потом передумал. А ты?! Прыгнул в подвал, как мальчишка какой-то, глупости всякие кричать начал.
Что ж ты дверь поджег-то?
Так ведь, чтобы вышел ты. Вот глупый дед!
Побожись на кресте, что не выстрелишь.
Не выстрелю, - Костика и впрямь, даже ружье отложил, - да не буду я в тебя стрелять.
Перекрестился?
Перекрестился?
Теперь слово дай, что не выстрелишь.
Слово даю, что не выстрелишь.

Дед робко приоткрыл дверь, убедился, что Костика отложил ружье, и улыбается, и тогда уже вышел.

ХХХХХХХ

Допив вино из кувшина, Костика встал, низко поклонился за хлеб, соль, брынзу, и вышел со двора, аккуратно закрыв за собой калитку. Дед Брагиш умиротворенно глядел ему вслед. Костика и в самом деле сдержал слово: старика он прибил мотыгой, но стрелять не стал. Глаза у деда Брагиша почему-то не закрывались, и Костика, промучавшись с ними около часа, плюнул, оставил деда глядящим на мир, да и ушел прочь.

Ружье приятно холодило руку. Вино – согревало желудок. Костика подошел к дому ветеринара, и постучал в окно. В комнате, как они ни глядел в черное от копоти окно, никого разглядеть не удалось.

Эй, доктор, - тихонько позвал Костика, - выходи. Стрелять не буду.
Мотыгой прибьешь? – послышался дрожащий голос. – Ищи дураков. Не выйду.

Голос шел в крыши. Костика отошел на несколько шагов, и увидел ветеринара, спрятавшегося с женой возле печной трубы. В руках ветеринар держал крышку от бака, в котором его супруга обычно стирала белье.

Спускайся, - прицелившись, велел Костика, - бояться не нужно, ты мне пока еще нужен.

Ветеринар тихо заплакал, сжал руку жены, и, неловко дрыгая ногами, спустился по крыше, как ребенок с горки.

Оп-па, - подхватил его внизу Костика, - вот и свиделись.

Жена на крыше завыла.

Не реви, - велел Костика, - женщинам ничего не будет.

Ветеринар стал очень бледным, хотя, казалось, дальше некуда. Когда-то он не захотел давать свидетельские показания в пользу Костики, чем очень подвел парня. И вот, десять лет спустя, тот стоял перед ним с ружьем. Костика толкнул ветеринара ружьем в спину, и велел показывать, кто и где в селе спрятался.

Аурика, - негромко сказал ветеринар, прощаясь с жизнью, - спустишься с крыши, зайди в дом. У печки, в шкатулке, лежит золотой браслет. Помнишь?
Помню, Корнел, - дрожащим голосом сказала жена.

Костика тактично ждал.

Помнишь, мы собрались подарить его Нине, твоей племяннице, на ее свадьбу, которая состоится на следующей неделе. Помнишь, Аурика?
Помню, Корнел.
Ты, конечно, не будешь дарить его Нине.
Конечно, нет, Корнел. Мы же решили, что оставим этот браслет себе, потому что он слишком хорош для Нины.
Да. Это хорошо, что мы так решили. Потому что тебе нужны будут деньги на мои похороны. Ты так уже подумала, Аурика?
Так я и подумала, Корнел. Прости меня.
Ничего, Аурика, наоборот, ты молодец. Ведь похороны даром никто не сделает. Так ты, наверное, отвезешь его, браслет этот, в город, да, Аурика?
Конечно, Корнел. В ломбард, что у центрального автовокзала. А что, там мало дают за золото? Отвезти его в какое-нибудь другое место, где за него больше дадут, Корнел? Ты скажи, я отвезу.
Не надо, Аурика. Ты не вези его никуда, потому что он не из настоящего золота, а из поддельного. И в ломабрде над тобой только посмеются.
Как же так, Корнел?
Я, когда поехал в город, сказал тебе, что купил его за три тысячи леев, помнишь, Аурика?
Помню, Корнел.
Так вот, Аурика, я тогда тебя обманул, потому что купил браслет не в магазине «Золото-серебро», а на центральном рынке, у цыган. Купил с рук. И заплатил за него сто леев.
Корнел, как это?
Так получилось. Мне просто стало жалко денег на подарок для этой дуры набитой, твоей племянницы Нины.
Корнел, не смей так говорить. Это твои родственники все как один – олухи царя небесного.
Да?! А кого тогда выгнали из университета на втором курсе? Не твою ли дуру-племянницу, которая, к тому же, еще и шлюхой оказалась: залетела неизвестно от кого?!
Как неизвестно от кого?! – всплеснула руками Аурика, и едва не упала с крыши, - Корнел, какая же ты все-такри свинья! Прямо как все твои родственники! Я же тебе говорила, что она забеременела не «неизвестно от кого», а от Василия, который на ней и женится.
Ну, да, как же! Женится он потому, что она обещала на него в суд подать.
Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается. Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего жать от уроженца села Цынцерены. Ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры.
Я вор?! Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика! И, боюсь, это у вас семейное по женской линии!
Да чтоб глаза тои лопнули, Корнел, говорить такое женщине, которая воспитала семерых твоих детей, пока ты шлялся по кабакам, подвалам, и разведенным курвам!
Ох, Аурика, боюсь, что из этих семи как минимум один не мой, а твой и твоего дружочка Санду, с которым ты полтора года сожительствовала до того, как я тебя подобрал из грязи и сделал порядочной женщиной!
Скотина!
Дура!
Так куда ты дел оставшиеся две тысячи девятьсот леев, которые, как ты сказал мне тогда, потратил на золотой браслет, который оказался вовсе не золотым?! Пропил со шлюхами, настоящими шлюхами, с которыми путаешься всю жизнь?!

Костика тактично прокашлялся.

Ах, да, - грустно вспомнил ветеринар, пыл которого улетучился, - так вот, Аурика, золотой браслет, который вовсе не золотой. Ты уж прости меня за него.
И это все, что ты хотел мне сказать?!
Да, это. Предостеречь тебя от ломбарда, и попрощаться. Прощай, Аурика.
А на какие шиши я буду тебя хоронить, Корнел?!
Продай дом, Аурика.
Вот еще! Брошу тебя в поле, и пусть собаки тобой закусывают!
Не смей так говорить, Аурика! Мы же христиане! Как ты можешь говорить, что не предашь мое тело земле, как это принято у добрых молдаван?
Да какой ты добрый, какой ты молдаванин? Зверь, скотина, насильник. Сколько раз ты меня бил, когда домой пьяный, среди ночи заваливался?!
Умолкни, женщина!!!

Костика грустно посмотрел на ветеринара, и шумно вздохнул.

Ох, - вспомнила о грустном Аурика, - ты уж прости меня, Корнел. Прости, бога ради. Тебя убивать сейчас будут.
Да не собираюсь я его убивать, уж он-то мне меньше всех зла сделал, - попытался встрять Костика, - просто дам ему пару раз по голове, и на этом хватит.
Конечно, мне тебя будет не хватать, муженек, - причитала женщина, не обращая ни малейшего внимания на Костику, - хоть у нас в жизни было и много плохого.
Но ведь и хорошее было, Аурика. Помнишь июль перед нашей свадьбой?
Конечно, помню, Корнел. А помнишь сад яблоневый, он тогда совсем маленький был, а сейчас как разросся…
Помню, Аурика. Помнишь, как целовались ночью в этом саду?
Ох, Корнел, что ты вечно глупости вспоминаешь. И это при ком, при молодом человеке, можно сказать, при юнце?
Ай, брось, нынче такие молодые пошли, что стариков за пояс заткнут.
Ой, да уж не прибедняйся-то, тоже мне старик нашелся. Седина в бороду, бес в ребро, говорят, так у тебя, судя по седине, три беса в ребрах завелись!
Да уж, - приосанился ветеринар, - я мужик хоть куда. И уж если все равно помирать…
Да не соби…- снова попытался встрять Костика.

Но семейная пара не обращала на него никакого внимания. Костика сжал челюсть.

…Если уж погибать, - решился ветеринар, - то, скажу тебе, Аурика, я ни одной твоей подруги мимо не пропустил. Но любил, конечно, всегда только одну тебя!
Это каких таких подруг, Корнел? Уж не Марчику ли, или Иляну?
Ну, и их, понятное дело, тоже.
Уж не Веронику ли с Розанной?
Ну… Порознь, это да, конечно?
А про то, что вероника приходится нам с тобой кумой, ты не подумал, жирный боров, да? Кого угодно бы тебе простила, только не Веронику! Чтоб ты сдох, конь холощеный!
Какой?!
Что, обидно, да?! Так вот, чтоб ты знал, первенец наш и впрямь не от тебя.
Не от меня?!
Не от тебя!
А от кого?!
А от Него. От Мужчины, настоящего мужчины, который любил меня, руки целовал, на руках носил.
То-то он, тебя обрюхатив, смылся, тоже мне мужчина! К таким только ты и липла, пока я тебя порядочной не сделал!
Я непорядочная?! Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается. Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего жать от уроженца села Цынцерены. Ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры.
Я вор?! Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика! И, боюсь, это у вас семейное по женской линии!
Да чтоб глаза тои лопнули, Корнел, говорить такое почтенной женщине, матери большого семейства. Подонок ты, скотина, сво…

Сначала Аурика упала с крыши, а потом уже Корнел понял, что падению жены предшествовал выстрел.

Костика переломил ружье, и выбросил две пустые гильзы на мертвое тело женщины. То, почему-то, дымилось. Ветеринар понял, почему это происходит, чуть позже: дым шел от ружья.

Наконец-то она заткнулась, - удовлетворенно и мрачно сказал Костика, - и ты, наконец, сможешь показать мне то, о чем я тебя прошу.

Ветеринар взглянул на жену, с которой прожил сорок три года, открыл калитку, и мрачно сказал:

Никогда не женись, сынок.

ХХХХХХХХХХХХХ

Костика вышел на обочину, и аккуратно положил на землю оружие. Ружье было завернуто в ткань, но ладоням было все равно горячо. Костика с усмешкой вспомнил, как утром ствол холодил ему руку. Сейчас все было не так. Там, позади, в селе, остались тридцать четыре селянина. Ветеринар показывал ему место, где пряталась жертва, Костика недолго разговаривал с ней, после чего стрелял. Ветеринара он, кстати, отпустил.

Пусть никто не говорит теперь, - бросил он на прощание старику, - что Костика не держит слово. И не вздумай звонить в полицию раньше, чем наступит ночь. Иначе я снова отсижу, но вернусь, и пристрелю тебя, как бешеную собаку.

Ветеринар от радости чуть не плакал, и провожал Костику до самой окраины села. Даже сала и хлебом на дорогу дал, чудак. Костика присел в пыли, и стал ждать машину. Долго сидеть в пыли не пришлось. Показалась хорошая иномарка с логотипом «Без акцента», остановилась, и симпатичная девушка, сидевшая рядом с шофером, спросила Костику:

Где в этом районе проживают жертвы коммунистических репрессий?

ХХХХХХ

Ветеринар Корнел, не веря своим глазам, проводил Костику взглядом, и осторожно ущипнул себя за руку. Живой. Значит, не убил все-таки сопляк. Потом огляделся. Ему показалось, что он только что родился. Под ногами чуть слышно скрипел гравий. Корнел поморщился.

Тридцать лет, - горестно прошептал он, - тридцать лет.

Сельскую дорогу размывало каждой осенью. Тогда его, молодого ветеринара, прибывшего в село по распределению с молодой женой и ребенком, это дико раздражало. На собрании колхозников Корнел даже выступил по этому поводу с гневной речью.

Товарищи! Советские молдаване! Доколе мы будем жить в нищете и бесправии? – тряс он кулаком с маленькой трибуны. – Ведь у нас не гнусные времена царизма, не годы бесправия при румыно-фашистской оккупации, у нас – советская власть! Власть трудящихся и для трудящихся!

Колхозники поаплодировали, председатель сделал пометки в блокноте, и Корнел, очень довольный, отправился домой: любить молодую, и красивую тогда Аурику.

Проснувшись, Корнел увидел, как на дорогу сгружают щебень. Выскочив во двор, ветеринар протестующе закричал:

Прекратите немедленно, товарищи! Щебень не спасет ситуацию! На следующий год пойдут дожди, и его размоет.
Не горячитесь, товарищ, - одернул его старый, и мудрый, судя по всему, колхозник, - ведь щебень в грязи сваляется, и окаменеет.

Корнел вспомнил, что тогда еще подумал: как, все-таки, мудр человек в селе. Извинился, и пошел в дом: тем более, что из окна ему уже призывно улыбалась молодая и красивая тогда жена, Аурика.

Через десять лет, выступая на собрании колхозников, ветеринар Корнел кричал, потрясая кулаками:

Товарищи! Молдаване! Сколько раз я вам говорил: пойдет дождь, и щебень размоет. И так – каждую осень. А вы все твердите: он сваляется! Будто это шерсть! И что, свалялся ваш щебень?! Нет. Ни черта он не свалялся. Каждый год покупаем десять самосвалов щебня, а дороги как не было, так и нет! И так – уже десять лет! И это сейчас, когда мы живем не при румынско-фашистской оккупации, а при советской власти! Власти трудящихся и для трудящихся!

В 1991 году, выступая на собрании ассоциации фермеров, в которых за несколько дней оборотились колхозники, ветеринар Корнел говорил, ударяя кулаком по трибуне:

Господа! Братья – румыны! Сколько раз я вам говорил: пойдет дождь, и щебень размоет. И так – каждую осень. А вы все твердите: он сваляется! Будто это шерсть! И что, свалялся ваш щебень?! Нет. Ни черта он не свалялся. И так – тридцать лет! Доколе?! И это варварство мы наблюдаем в селе, и когда?! Сейчас, не при проклятой оккупации русских коммунистов, а когда мы живем, обретя независимость и право гордо называть себя тем, кто мы есть – бессарабскими румынами!

Корнел вздохнул. Тридцать лет прошло, и тридцать поколений щебня так и не свалялись на сельской дороге. И каждый раз, когда наступали дожди, она раскисала. Хорошо, хоть сейчас еще ясная погода. Так нет же, проклятый щебень напоминает о себе, скрипит и сейчас. Потом Корнел пришел домой, увидел под стеной Аурику, и вспомнил, что за день был сегодня. Тогда ветеринар помылся, побрился, надел лучший костюм, вынул из брюк ремень и повесился на яблоне у дома. Не то, чтобы он помешался в рассудке.

Просто Корнел очень любил Аурику.

ХХХХХХХХХХ

Первые полчаса пути Костика молчал, искоса поглядывая на девушку. Потом решился:

Blog

Эра милосердия