Geum.ru

Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве

Вид материалаДокументы
D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия, как элемент римского уголовно-правового умысла
E. Элемент воли в римском уголовно-правовом умысле
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   43

D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия, как элемент римского уголовно-правового умысла


Если мы поставим себе целью выяснить, входило ли сознание противозаконности, предпринимаемого виновником деяния, в состав римского dolus'a, как его существенная часть, то нельзя, кажется нам, ограничиться, как это делают некоторые и в том числе Биндинг*(1216) нагромождением ряда случаев, в которых, по словам источников, а скорее по догадкам толкователей, сознание противозаконности входило, как необходимый признак, в римский dolus. Простое перечисление отдельных случаев, в виду общего казуистического характера Дигест и Кодекса, вряд ли может доказать, что требование элемента сознания противозаконности имело для римского уголовно-правового dolus'a принципиальный характер. Для того, чтобы дать, сколько-нибудь заслуживающий серьезного внимания, ответ на вопрос о том, входило ли сознание противозаконности в качестве признака, существенного для dolus'a, необходимо показать, по крайней мере, относительно важнейших преступлений, что, при отсутствии сознашя противозаконности, отпадала уголовная реакция за dolus. В дальнейшем изложении нашем мы и попытаемся сделать, отчасти в этом смысле, опыт проверки положения о том, входило ли сознание противозаконности в римский dolus; такой опыт приведет, нас, однако, как мы увидим ниже, к необходимости дать отрицательный ответ на вопрос о существенности сознания противозаконности для понятия dolus'a.

Мы предполагаем начать с той группы свидетельств в пользу мнения, по которому сознание противозаконности, безусловно, необходимо для dolus'a, которые носят характер, более или менее, общий.

Мест этого рода очень немного в источниках. Вот одно из них: "Quaefitum est, an poenam sustinere debeat, qui ignorans adversus decretum fecit. Respondit, huiusmodi poenas adversus scientes paratas esse"*(1217). Несмотря на общую и, по-видимому, ничем не ограничиваемую, формулировку того, что наказания должны постигать только знавших о них, легко видеть, что мы имеем дело с постановлением, далеко не имевшим такого характера; место, цитированное нами, заимствовано из постановлений муниципальных декурионов, которые предписывали своими декретами какие-нибудь специальные правила поведения, совершенно, может статься, исключительные, обязательные, только для данного города или местности. Декреты декурионов, о которых свидетельствуется в приведенном нами отрывке, были далеко не законодательными актами, на что указывают совершенно недвусмысленно источники, и имели характер, подходящий к современным административным распоряжениям*(1218).

Главную массу доводов в пользу того, что в римский уголовно-правовой dolus входит, в качестве существенного момента, сознание противозаконности, образуют, по мнению некоторых романистов, постановления, не носящие характера общих правил. Затруднение для признания в этих местах доказательств в пользу существенности элемента противозаконности сводится, в большинстве случаев, к тому, что трудно доказать, действительно ли в dolus, требовавшийся для состава, тех или других, правонарушений, входил элемент сознания противозаконности.

Lex Favia, каравшая за похищение и продажу в рабство свободных людей, характеризует довольно детально момент сознания в dolus'е у лица, виновного в plagium. Это обстоятельство дает основание некоторым предполагать, что для состава этого последнего преступления требовалосьсознание противозаконности. Но вряд ли правилен такой взгляд. Lex Favia требует, чтобы лицо, обвиняющееся в plagium, содержало человека, в похищении или обращении которого в рабство оно обвиняется, связанным; закон этот требует, далее, чтобы лицо это приобрело его с знанием того, что человек этот принадлежит другому или свободен*(1219). Как ни детально подчеркивает закон в этих случаях элемент сознания в умысле, мы не видим, однако, в нем указаний на то, чтобы от лица виновного в plagium требовалось сознание противозаконности его образа действий. Мы не сомневаемся, что такое знание законодатель подразумевает, но столь же верно, что in expressis verbis он его здесь не высказывает. Между тем, в частности, Биндинг ссылается на это место, как на такое, которое подтверждает необходимость элемента сознания противозаконности для наличности умысла*(1220).

Но посмотрим, как обстоит с ссылками на другие места источников. Указание на то, что сознание противозаконности входило в состав преступления клеветы-calumnia также не бесспорно. И на самом деле, ни известный взгляд юриста Павла, что клеветником является тот, кто заведомо приписывает кому-либо что-либо при помощи обмана*(1221), ни случаи, которые подводятся под calumnia преторским эдиктом*(1222), ничего не говорят нам о том, что calumniator действует с сознанием противозаконности своего поведения. Тот же вывод должен быть сделан из определения calumnia, которое мы встречаем у Гая и которое характеризует ее, как заведомо неправильное действие, предпринимаемое для цели мучения своего противника*(1223). Из всех этих определении вытекает только то, что calumniator сознает заведомую ложность своих утверждений. Это еще не равносильно, однако, тому, что он сознает противозаконность своего образа действий. Целью calumniator'a зачастую является vexatio adversarii, по словам Гая, но calumniator может в то же время и не сознавать, что его образ действий противозаконен. Во всяком случае, сознание такой противозаконности не было, несомненно, элементом, от наличности которого зависело признание состава calumnia. Для состава этой последней было необходимо только, по свидетельству источников, чтобы calumniator действовал вопреки своей уверенности в невинности обвиняемого; суд мог отклонить обвинение в calumnia того, кто находился в добросовестном заблуждении или в простительной неприязни против обвиняемого*(1224).

Никаких указаний на требование сознания противозаконности не находим мы, вопреки мнению Биндинга*(1225), и в том отрывке из комментария Гая на законы Х?? табл., в котором говорится о заведомом поджоге здания или кучи хлеба в зерне-отрывке, который мы неоднократно уже цитировали по другим поводам*(1226). Не более оснований для признания наличности сознания противозаконности имеется и в преступлении stellionatus'a*(1227), в случаях, приравниваемых к краже*(1228) и, наконец, в комбинациях нарушения lех Julia et Рарiа, т. е. в случаях, когда лицо привилегированного сословия женится на вольноотпущеннице, а равно дочери лиц, выступавших на театральных подмостках или особе, посвящающей себя лично театральному искусству*(1229).

То, что в целом ряде этих законодательных постановлений говорится о sciens prudensque-обстоятельство, на которое особенно указывает Биндинг*(1230), - и о sciens dolo malo, само по себе, еще недостаточно. Сознание действующим фактического и отчасти юридического значения предпринимаемого действия не предполагает еще того, что данный образ поведения заведомо противозаконен, в смысле знания того закона, которомшу он противоречит. Мы не имеем права постулировать такого рода знания в, перечисляемых Биндингом, комбинациях по тому простому основанию, что об этом мы не замечаем ни малейшего упоминания в источниках*(1231). Картина несколько меняется только по отношению к другому ряду примеров, которые приводятся у этого же ученого, примеров, которые на самом деле как бы подтверждают, что источники говорят о сознании противозаконности, как элементе dolus'a.

С наличностью сознания противозаконности, того или другого, действия, как элементом dolus'a, мы встречаемся в римском уголовном праве, главным образом, в ряду преступлений, субъектами которых являются такие лица, на обязанности которых лежит знание тех законов, которые они своими действиями нарушают. Сознание противозаконности может быть фактически, таким образом, признано, в качестве необходимого элемента субъективного состава в комбинациях служебных преступлений, по воззрениям римского права.

Расхищение государственной казны со стороны тех лиц, хранению которых она вверена, требует для вменения этого деяния, как такового, сознания на стороне виновников таких действий противозаконности их поведения по. известной lex Julia peculatus et de residuis*(1232). Биндинг перестает, однако, быть правым, когда утверждает, что сознание противозаконности входит в состав dolus'a лица, виновного в peculatus вообще*(1233), опираясь на то, что субъектом этого преступления могло быть не только должностное лицо, но и лицо частное. Последнее вытекает из слов Марциана, что lege Julia peculatus tenetur, qui pecuniam sacram, religiosam abstulerit, interceperit*(1234). Сознания противозаконности нельзя фактически отрицать и в случае заведомого уклонения от исполнения своих обязанностей лица, командующего военным отрядом. Если такое лицо действовало in dolo, то, будучи поставлено для строго определенной цели, оно не может не знать тех норм, которыми оно призвано руководствоваться. Действуя in dolo, военачальник действует, несомненно, и с сознанием противозаконности своего образа поведения. Так именно действует тот командир в конституции императора Константина от 323 г., который отпускает солдат в то время, когда в римские владения вторгаются варвары*(1235).

Тот же элемент сознания противозаконности в dolus'е не может быть игнорирован и в деятельности тех лиц, призванных для защиты по юридическому делу, которые учиняют подлоги в актах и документах, пользуясь своими познаниями в области действующего законодательства*(1236). Вообще, ряд случаев такого рода может быть, без особого труда, увеличен до желательных размеров. Элемент сознания противозаконности не может быть признан отсутствующим и в тех комбинациях consussio, т. е. вымогательства, когда лицо, стоящее у власти, под угрозою репрессалий, понуждает предоставить в свою пользу какие-либо блага*(1237). Существование этого элемента противозаконности в dolus'а становится, однако, уже факультативным на тот конец, когда субъектом преступления вымогательства становится частное лицо. Действуя in dolo, такое лицо вполне может не знать о том, что образ поведения его является преступным. Сознание противозаконности, как необходимый составной элемент dolus'a, может быть констатировано и в, так называемом, crimen repetundarum*(1238), которое обнимает собой случаи принятия денег лицом, состоящим на государственной службе, для предоставления лицу, дающему эти деньги, каких-нибудь противозаконных выгод, льгот и проч.

Но эти служебные преступления, относительно которых нетрудно доказать, что фактически в dolus, потребный для их наличности, входило, в качестве существенного момента, сознание противозаконности, как бы ни были многочисленны случаи и виды этих преступлений, не могут еще свидетельствовать в пользу того, что и в комбинациях нормальных сознание противозаконности выступало существенным признаком dolus'a. Мы не спорим, что фактически, наприм., в случаях кражи, убийства и др. преступлениях этого рода сознание противозаконности предпринимаемых действий входило в состав dolus'a в каждом данном конкретном случае. Мы настаиваем только, что юридически это не было необходимо для ответственности по этим преступлениям за dolus.

В римском hirtum, в котором о такой тщательностью были установлены римскими юристами все признаки, потребного для состава этого правонарушения, dolus'a, совершенно не предусмотрена необходимость сознавания вором противозаконности его действий. Когда источники говорят о dolus malus вора*(1239), о необходимом для этого преступления animus furandi и furti faciendi*(1240), affectus furandi и проч. то этими терминами предполагается только указать на необходимость того, чтобы вор имел сознание, что он берет чужую вещь invito domino*(1241), что он берет ее lucri faciendi*(1242), для извлечения имущественной выгоды и проч. Но источники нигде не требуют, чтобы берущий чужую вещь, при этих условиях, знал еще, вдобавок, о том, что действие его карается уголовным законом. На это указывают нам косвенно те места источников, которые требуют, чтобы вор был только doli capax и что "impuberem furtum faeere posse, si iam doli capax sit"*(1243); но, само собой разумеется, что ссылка на dolus не постулирует еще, сама по себе, сознания преступности, - противозаконности деяния.

На то же обстоятельство, что сознание противозаконности не является необходимой чертой римского уголовно-правового dolus'a, указывает столь же наглядно анализ элемента сознания в dolus'е, потребном для преступления убийства. Детальное доказательство этого положения отвлекло бы нас, однако, слишком далеко в сторону, а главное вряд ли, вообще, необходимо после всего изложенного выше.

Мы видим, таким образом, что только в исключительных случаях относительно субъективного состава преступлений может быть принято то предположение, что точка зрения римского уголовного права требует наличности в dolus'е сознания противозаконности предпринимаемого действия не факультативно, но de iure. Общий дух уголовно - правовых постановлений римского законодательства не оставляет только, по-видимому, сомнения в том, что сознание противозаконности подразумевается само собой, в качестве элемента умысла, в тех случаях, в которых идет речь о нарушении закона лицами, поставленными на страже закона, - лицами, допущение относительно которых предположения, что они не сознавали противозаконности своих действий, представляется абсурдным. Настаивая на такой точке зрения, мы высказываем, вместе с тем, мнение, противоположное выводам, к которым приходит по этому вопросу Биндинг, и принимаем взгляд, который находится в полном соответствии с голосом господствующей доктрины, в особенности в литературе немецкой. Взгляд, по которому постановления римского уголовного права применяются в каждом отдельном случае независимо от того, было ли известно это постановление лицу, его нарушившему, представляется одним из самых бесспорных*(1244). Последовательному проведению этого принципа в римском уголовном праве не мешало, однако, то, что римское право знало случаи, когда из данного, так сурово формулированного начала, делались отступления для некоторых лиц, по соображениям справедливости.


E. Элемент воли в римском уголовно-правовом умысле


Мы видели уже, в какой форме сознание фактической и юридической обстановки, сопровождающей данное действие, и представление о необходимых и возможных последствиях этого действия является необходимым элементом, необходимым предположением римского уголовно-правового dolus'a. Но возникает вопрос, был ли этот элемент сознания, сам по себе, достаточен для того, чтобы констатировать, в случае его наличности, dolus. Источники дают на этот вопрос, как мы увидим ниже, ответ отрицательный. Большинство мест требует для наличности умысла, кроме элемента сознания, еще окраски этого признака моментом воленаправления и, вместе с тем, римский уголовно-правовой умысел выступает чаще всего феноменом, волевая природа которого не представляет сколько-нибудь серьезных сомнений. Но такова квалификация природы dolus'a, если считаться с большинством указаний источников. Источники допускают, однако, и некоторые как бы исключения из этого общего правила. Они не составляют, тем не менее, сколько-нибудь серьезного препятствия для характеризования римского dolus'a, как воли. направленной на результат. Сознания возможности или необходимости возникновения пожара вполне достаточно, по-видимому, как можно заключить из, неоднократно цитированного нами, отрывка из комментария Гая на законы XII табл., для того, чтобы был констатирован поджог умышленный*(1245). Отрывок этот совершенно умалчивает о том, нужно ли для наличности dolus'a, чтобы лицо хотело возникновения пожара. Гай ставит исключительным условием "si modo sciens prudensque id commiserit". Толкуя это место, некоторые романисты справедливо отмечают, однако, что выражение sciens prudensque, с которым мы встречаемся в этом случае, вряд ли является достоверным свидетельством того, что здесь идет речь о наличности одного сознания; эти романисты указывают также, что сомнительно, чтобы мы имели в данном случае дело с действительно юридическим термином. Выражение sciens prudensque не встречается, по свидетельству знатоков языка источников римского права, ни в законах, ни в отрывках эдикта, но попадается только у отдельных юристов и в императорских указах. На то, что sciens prudensque не является термином, вполне эквивалентным, так сказать, понятию dolus'a указывает уже и то., что, встречаясь у римских юристов всего около 12 раз, в том числе 9 раз у Ульпиана и 3 раза у Павла, термин этот упоминается нередко с оттенком волевого характера. В пользу такого предположения говорит то место из Павла, в котором прибавка prudens не исключает собой оттенка воленаправления, передаваемого словом consulto*(1246).

Такой взгляд является тем более вероятным, что, в особенности по поводу применения уголовно-правового dolus'a, может быть приведен целый ряд аутентических указаний, из которых следует, что в римский умысел входило сознание возможных и необходимых последствий предпринимаемого действия, если не всегда в смысле намерения, то в исключительных случаях в смысле одобрения, допущения этих последствий, а, следовательно, с римской точки зрения, и косвенного хотения этих последствий.

Источники римского права целым рядом мест свидетельствуют, что одного сознании самого по себе, сознания, которое не выступает с оттенком воленаправления, недостаточно для dolus'a. Знание, которое, по каким бы то ни было причинам, исключает момент воленаправления, не признается источниками за dolus.

Говоря об ответственности опекуна, напр., источники отмечают, что она наступает не в зависимости от того, что опекун действует заведомо-sciens, но только в зависимости от того, что он действовал умышленно. Действуя под влиянием страха или принуждения, опекун действует с знанием, но без умысла, а отсюда следует, что, для наличности умысла необходимо такое знание, которое выступает с оттенком воленаправления, - такое знание, которым лицо, в данном случае опекун, может руководствоваться*(1247). То же, в существенных чертах, мы имеем и в другом месте Дигест*(1248), в котором речь идет о нарушении Senatusconsultum Silanianum, требовавшего, чтобы завещание убитого вскрывалось только после того, как все совершеннолетние рабы, находящиеся в доме во время убийства их господина, были подвергнуты пытке. Если наследник, постановляет это место Дигест, вскроет завещание без выполнения формальностей, предписываемых Sc. Silanianum, узнав о смерти наследодателя, то этой scientia еще недостаточно для наличности dolus'a. Этот последний имеет место только тогда, когда мы имеем дело с таким знанием, которое может быть констатировано у лица, не отличающегося ни неопытностью, ни умственной ограниченностью. Но если завещание вскрывается при наличности- знания, не отличающегося чертами, указываемыми разбираемым нами местом Дигест, т. е. знания, отдающего себе отчет и в существовании не только факта смерти, но факта запрета, налагаемого Sc. Silanianum, то нельзя не видеть, что мы имеем дело, в сущности, не с scientia, недостаточной для dolus'a, но с dolus malus, в виду того, что на стороне лица, вскрывающего завещание, может быть констатирована воля вскрыть его с нарушением постановлений Sc. Silanianum и эдикта.

Не говоря в некоторых местах in expressis verbis о воле, источники римского права, постулируют ее, тем не менее, для наличности умысла не только в отдельных фрагментах, Дигест непосредственно перед этим разобранных нами, но и в целом ряде других мест, носящих общий, абстрактный характер и требующих для наличности dolus'a нечто такое, что свидетельствует о намерении принести кому-либо вред, а следовательно, предполагает воленаправление.

Никто не действует злоумышленно, замечает Гай, раз он пользуется своим правом*(1249); dolus malus не может быть допущен там, говорит Ульпиан*(1250), где идет речь об осуществлении своегог права. В том же смысле высказывается и Цельз*(1251). В применении к вопросу, занимающему нас, смысл этих мест тот, что необходимой чертой dolus'a является намерение вредить. Пользование своим правом, по правовым воззрениям того времени, не могло считаться проявлением намерения вредить кому-либо и безусловно исключало dolus. Но, вместе с высказыванием этого принципа, обрисовывается и то, что понималось под dolus'oм, обнаруживается, что в его коренном и основном значении умысел предполагает намерение вредить кому-либо. О том, что это намерение вредить должно для наличности ответственности возникнуть и реализоваться при условиях, гарантирующих. отсутствие внешнего давления и удовлетворяющих требованию того, что в обыденной жизни называется, конечно не точно, свободным волеопределением, свидетельствуют, уже прежде приведенные нами, места источников, которые говорят, об отпадении умысла при наличности принуждения. То же высказывает еще более отчетливо Ульпиан, когда замечает, что принуждение силой или угрозой устраняет dolus*(1252); и притом, добавим мы, устраняет только потому, что при помощи этих элементов устраняется существенный элементdolus'a, - устраняется, характеризующее его, воленаправление.

Черта римско-правового уголовного dolus'a, по которой он является, в сущности, намерением, направленным на причинение вреда, как направление воли, мы иллюстрируем тотчас целым рядом примеров, отчасти затрагивавшихся в нашем предыдущем изложении и отчасти еще не приводившихся нами.

С указаниями на волевую природу умысла мы встречаемся в том, уже цитированном нами, отрывке указа императора Антонина (215 г.), в котором дается по поводу частного случая аутентический ответ на вопрос о принципах уголовного вменения. В указе этом противополагаются умышленная форма совершения и случайная. При этом первая выступает, по словам указа, в проявлении воли и умышленное объявляется эквивалентом волимого. "Crimen enim contrahitur, гласит указ, si et voluntas nocendi intercedat"*(1253). Ту же истину высказывает и отрывок Дигест, в котором говорится о противоположении dolus'a и casus'a и первый отождествляется с понятием consulto, в смысле намеренного, волевого совершения*(1254). То же сказывается и в тех выражениях, которыми пользуется имп. Адриан в своем рескрипте, вошедшем в Дигесты и трактующем о случаях умышленного убийства*(1255). Эти последние автор рескрипта отождествляет с теми комбинациями, в которых лицо действует cum occidendi animo и противополагает эти случаи тем, в которых лицо casu magis, quam voluntate homicidium admisit. Этот взгляд, будучи высказан Адрианом (117-138 р. Chr. n.), сохраняется и развивается в позднейшую эпоху. С конструированием умысла, как воли, мы встречаемся в рескрипте императора Диоклециана, относящемся к 290 г. р. Chr. и настаивающем на том, что подлежащими уголовной каре являются только такие умышленные действия, которые имеют своим последствием смерть и которые учинены voluntate*(1256). Этим рескриптом вновь подтверждается, таким образом, точка зрения эпохи Адриана, того императора, которому, по словам юриста Каллистрата, принадлежит известный афоризм "in maleficiis voluntas spectatur non exitus"*(1257). Тот же взгляд на dolus, как проявление воли, мы находим выраженным in expressis verbis в еще более поздний момент существования римской империи в указе императора Константина, относящемся к 319 г. р. Chr. Говоря об ответственности господина, чрезмерно наказывающего своего раба, рескрипт отмечает, что хозяин в том случае виновен в убийстве, когда хотел убить наказываемого ударами палки или камня- "tunc reus homicidii sit, si volunfate eum ictu fustis aut lapidis occiderit"*(1258).

Было бы ошибочно полагать, что такую формулировку dolus получил только по отногаению к преступлению убийства. Воленаправление, как характеристическая черта dolus'a, сказывается не менее отчетливо и в применении к другим, самым разнообразным, преступлениям; она проявляется по отношению, напр., к преступлению поджога, осквернения гробниц и проч. Говоря об умышленном поджоге, Ульпиан пользуется выражением data opera, термином, оттеняющим волевой элемент dolus'a*(1259). Dolus, необходимый для наличности преступления осквернения гробниц, тот же Ульпиан, на основании преторского эдикта, характеризует, как animus violandf*(1260). Элемент воленаправления является решающим для dolus'a и в сфере преступлений против половой нравственности*(1261). Тот же характер воленаправления мы можем наблюдать и в тех комбинациях dolus'a, когда речь идет не о наказании в собственном смысле, но о возмещении ущерба*(1262).

После всего сказанного является, кажется, не необоснованным тот взгляд, что римский уголовно-правовой dolus должен быть характеризован, как феномен волевой, как воля, реализующаяся вовне и, притом, направленная на причинение вреда. С этим определением совпадает тот взгляд на dolus, который высказывал Сенека, учивший, что действующий in dolo, "curavit, ut nocens esset"*(1263).

В пределах того, что обнимает собой римско-правовой уголовный dolus, в пределах того элемента сознания, которое проникнуто воленаправлением, некоторые римские юристы старались различать дальнейшие оттенки умысла в собственном смысле и намерения. С некоторыми, сюда относящимися замечаниями, мы встречаемся, между прочим, у Павла, Ульпиана, Помпония и др.

Первый из них отличает умысел-волю от намерения в собственном смысле*(1264). Умысел-воля, хотя и направлен, по мнению этого юриста, на совершение преступления, напр., в том случае, когда кто либо выламывает дверь, но представляет собой еще форму вины не специализированную. Такое лицо может вторгнуться в чужой дом для кражи, грабежа или только для нарушения спокойствия обитателей дома. Рядом с voluntas, полагает в виду этого Павел, должно различать propositum, другими словами, то намерение-propositum, которое имеет в виду вламывающийся. Павел, насколько нам известно, не останавливается на оценке того сравнительного значения для наказуемости, которое имеют в отдельности voluntas и proposituni. Вряд ли, однако, на это место следует смотреть, если мы не ошибаемся, как на такое, которое устанавливает, вообще, строго техническое, значение терминов voluntas и propositum. С одной стороны, мы знаем, что и voluntas нередко выступает, особенно в Дигестах, со значением специализированного намерения. Чтобы подтвердить это достаточно указать на то место Папиниана*(1265), в котором он замечает, что при заключении сделок должно больше обращать внимания на намерение контрагентов, чем на слова, а, равно, привести слова известного рескрипта императора Адриана, провозгласившего принцип in maleficiis voluntas spectatur, non exitus*(1266), и толкующего, очевидно, voluntas в смысле намерения. Но если, повторяем, с одной стороны, не подтверждается, чтобы слово voluntas выступало с значением умысла, противополагаемого специализированному намерению, то, с другой стороны, и слово propositum не имеет, по-видимому, строго выдержанного, значения такого намерения. Мы видели уже, напротив, что, именно, propositum выступает просто с значением предумышления, вообще, в том, разбиравшемся нами уже, отрывке Марциана, в котором он замечает, что "delinquitur aut proposito, aux impetu aut easu"*(1267).

Если попытка Павла различать voluntas и propositum никогда не получила, сколько-нибудь широкого, применения в римской уголовно-правовой практике, то далеко нельзя сказать того же о самом принципе, положенном Павлом в основание, допускаемого им, деления. Мы встречаемся, в сущности, с теми же voluntas и propositum y Ульпиана и Папшиана, но только под другим наименованием, - в образе различения dolus и animus. Ульпиан указывает, что лицо может действовать умышленно без того, однако, чтобы у такого лица могло быть констатировано намерение, необходимое для применения к нему какого-нибудь известного закона. Если кто-либо передает кому-нибудь завещание "non supprimendi animo vel consilio"*(1268), то этого недостаточно еще для подведения образа действия такого лица под lех Согпеииа, testamentaria, карающую похищение завещания или его утайку. В применении к сфере уголовного права, мы встречаемся в источниках с animus occidendi*(1269), animus furti faciendi, damni dandi*(1270), iniuriae faciendae causa*(1271) и т. д. В этом смысле может быть речь и о том, чтобы dolus проявился в форме animus violandi*(1272), в форме причннения насилия-vis и проч. Это различение dolus'a в более широком и специальном смысле, в смысле умысла и специализированного намерения, объясняет то несколько темное место Ульпиана, в котором идет речь об отождествлении dolus'a с vis*(1273).

После выяснения огромного значения элемента воли, в обыденном значении этого слова, в dolus'е, мы считаем определенным, в самых существенных чертах, природу римского уголовно-правового умысла. Переходим, наконец, к характеристике правонарушений, каравшихся римским уголовным правом без подведения их под dolus.