Geum.ru

Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве

Вид материалаДокументы
D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   43
Глава вторая. Конструкция виновности в римском уголовном праве


1. Общие замечания

2. Очерк постепенного развития начал субъективного вменения в римском

уголовном праве раннего периода

3. Составные элементы умышленности в римском уголовном праве периода

его законченного развития

А. Терминология умышленной формы виновности

В. Отличие уголовно-правового умысла от гражданско-правового

С. Элемент знания в римском уголовно-правовом умысле

D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия,

как элемент римского уголовно-правового умысла

Е. Элемент воли в римском уголовно-правовом умысле

4. Характерные черты правонарушений, караемых римским уголовным правом

без подведения их под dolus

A. Терминология деяний, подлежащих по римскому праву уголовной

реакции, но не подпадающих под умысел - dolus

В. Общая характеристика правонарушений, подлежащих уголовной

реакции, несмотря на то, что в них отсутствует dolus


1


Римское уголовное право не является исключением из ряда других законодательств в отношении возникновения в нем субъективного взгляда на правонарушение только после некоторого периода господства системы вменения объективного. И в римском уголовном праве, как мы видели уже в своем месте, может быть отмечена такая эпоха, в которую реакция следует за каждым, вообще, нарушением правопорядка, независимо от субъективного настроения действующего. Такая реакция носит, притом, уголовный характер, направляясь против самой личности виновника и его имущественной сферы,

Принцип объективного вменения в римском уголовном праве вымирает только постепенно. Строго говоря, может быть допущено, что принцип этот сохраняется в римском праве так долго, как могут быть отмечены в нем следы религиозного влияния в деле оказания уголовной реакции на нарушения правопорядка. Принцип объективного вменения начинает, однако, вымирать в римском праве уже вместе с тем, как уголовную реакцию на некоторые правонарушения начинают заменять мерами, не направляющимися непосредственно на личность нарушителя. И на самом деле, нельзя не видеть некоторого ограничения объективного вменения в тех случаях, когда, вместо непосредственного личного воздействия на правонарушителя, начинают довольствоваться религиозными актами, заменяющими наказания в тех комбинациях, когда, по устанавливающимся воззрениям, это считают вполне достаточным. На некотором протяжении такого периода вымирания объективного вменения самый принцип этот продолжает, однако, еще сохранять формальное значение. Он находит некоторое подтверждение в том, что, вытекающая из правонарушения, обязанность имущественного вознаграждения пострадавшего, в виду неполного дифференцирования сферы гражданско-правовой из области уголовно-правовой, не отличается сколько-нибудь существенными чертами от последствий уголовно-правовых. Но, по мере того, как устанавливается, более или менее определенное, различие между неправдой уголовной и гражданской, а, вместе с тем, то, что заменяет в некоторых случаях непосредственное воздействие на личность виновника, начинает находить свое выражение в форме совершения некоторых религиозных обрядов, которые постепенно утрачивают всякое, сколько-нибудь серьезное, значение реакции на правонарушение, в римском праве наступает фактическое, действительное ограничение порядка объективного вменения в сфере уголовной. Что касается тех субъективных элементов, которые начинают требоваться в деяниях, квалифицируемых в римском уголовном праве, как такие, которые могут влечь за собой уголовную реакцию, то в дальнейшем изложении нашем мы будем иметь случай прийти к следующему общему заключению.

Римское уголовное право на всех стадиях своего развития не знает другой формы субъективной виновности, кроме умысла-dolus*(965). Область вины неосторожной - culpa в течение всего долгого периода существования римского права, как права живого и действующего, была неизвестна ему в смысле неосторожности уголовно-правовой. Мы увидим в своем месте, что далеко не одни только умышленные деяния влекли за собой, по римскому уголовному праву, известные невыгодные последствия для виновника. О таких последствиях может быть речь и при деяниях неосторожных, с современной точки зрения, но лишения эти не носят характера уголовного наказания. Когда, в качестве переживания принципа объективного вменения, мы наблюдаем, что известные меры принимаются и по отношению в явлениям, с точки зрения современного правовоззрения, неосторожным и даже случайным, то это не подтверждает еще, в наших глазах, реальности существования на известной стадии развития вменения объективного. Никто не станет настаивать, что современное уголовное право продолжает стоять на ступени объективного вменения только потому, что в современных законодательствах мы встречаемся с случаями уголовной ответственности за деяния, в которых не имеет места ни умысел, ни неосторожность. Но с положением, аналогичным этому, мы встречаемся в римском уголовном праве по отношению к неосторожности.

Для доказательства того положения, что dolus на всех стадиях развития римского уголовного законодательства был единственной формой виновности, нам недостаточно, конечно, ограничиться установлением того положения, что такой порядок характеризует собой только, достигшее своего окончательного развития, римское уголовное право. Только тогда наше положение о том, что dolus-единственная форма вины в области уголовно-правовых отношений будет доказано, когда мы, сделав экскурсию в более раннюю эпоху развития римского уголовного права, обнаружим. что конструкция эта была предопределена всем ходом развития римского уголовного права..

В нашем введении мы с достаточной полнотой указали уже на ту огромную роль, которую сыграло римское право в деле создания и сформирования учения о формах виновности в, современных нам, законодательствах культурных народов. В этой руководящей роли римского уголовного права мы и усматриваем то непосредственное основание, которое побуждает нас заняться вопросом о конструкции учения о формах виновности в римском уголовном праве.


2


Зачатки выделения некоторых случаев правонарушений, по их субъективной окраске, в комбинации, наказуемые особенно тяжко, мы наблюдаем еще в тот весьма ранний период развития римского права*(966), когда говорят о сакральном его характере.

В области нарушений ритуальных, касающихся церемониала жертвоприношений, религиозных процессий, почитания dies nefasti, обрядов совершения погребения и проч. с древнейших времен различали две категории проступков, влекших за собой различные последствия. Одну из этих категорий образуют нарушения такого рода, которые налагали на лицо, их совершившее, печать impietas. Ряд других нарушений не налагал такого пятна, но требовал, тем не менее, искупления перед божеством-piaculum. Есть значительное основание допускать, что обе эти категории нарушений противополагались друг другу, как деяния умышленные-деяниям неумышленным. Impietas, как последствие, характеризующее нарушение, которое не может быть искуплено, наступала обыкновенно в тех случаях, когда нарушение совершалось заведомоprudenter. Напротив, допускалось piaculum в тех случаях, когда речь шла о непредвидевшемся нарушении. В этих случаях римляне говорили об imprudentia*(967). Такое противоположение деянии, совершенных prudenter, деянием, учиненным imprudenter, т. е. при отсутствии сознания, может, несомненно, свидетельствовать о том, что известные субъективные признаки полагались в основание выделения некоторых категорий деяний в более и менее наказуемые. Эти субъективные признаки, характеризуемые источниками, как знание, дают, кроме того, право предполагать, что в этих случаях шла речь именно об умысле. Но если это и может быть допущено на основании еще некоторых дополнительных соображений, на которые будет указано нами в своем месте, то нет, тем не менее, никакого повода предполагать, что постановлениями римского сакрального права предусматривались случаи нарушения неосторожного*(968).

С той же обрисовкой субъективной стороны деяния, влекущего за собой наиболее тяжкое наказание, мы встречаемся в, несомненно весьма древнем и приписываемом обыкновенно Нуме Помпилию, законе об убийстве свободного человека. Закон этот, о котором находятся упоминания у некоторых римских писателей*(969), определял полную меру наказания за убийство только тому виновнику, который убивал умышленно-dolo sciens. Историки права, специально занимавшиеся вопросом о подлинности закона полумистического царя Нумы Помпилия*(970), считают текст этого юридического памятника в том виде, как он приводится у Павла Диакона, несвободным от позднейших прибавлений*(971). В формулировке этого закона, гласящей "Si qui hominem liberum dolo sciens morti duit, paricidas esto", уже Фойгт отмечал необходимость добавить к слову "dolo" слово "malo" потому соображению, что выражение "dolo sciens" совершенно неизвестно из других источников римского права*(972). Тот же Фойгт считает вместе с Шеллемъ*(973) позднейшей прибавкой слово "qui", которое, по времени своего возникновения, вообще, не старее эпохи пунических войн*(974). Наконец, Брунненмейстер подвергает сомнению самый факт возможности употребления выражения dolo sciens, или dolo malo sciens, в законе Нумы по тому основанию, что оборот этого рода встречается не ранее эпохи республиканского законодательства. В связи с этим, Брунненмейстер допускает, что текст закона, приписываемого Нуме Помпилию, предусматривал только глухо случай убийства свободного человека. Вместе с тем, однако, ученый этот предполагает параллельное существование в древнейшем римском праве закона, по которому убийство, совершенное imprudenter, должно было влечь за собой приношение в жертву барана*(975) со стороны виновника. В пользу вероятности такого предположения проф. Брунненмейстера свидетельствуют указания некоторых римских писателей*(976). Среди филологов и историков считается весьма вероятной подлинность не только первого, приведенного нами, закона, приписываемого Нуме, но и второго, существование которого предполагает проф. Брунненмейстер, опираясь на, цитированный нами в примечании, отрывок из Сервия. Сомнению подвергаются только отдельные выражения и в частности, слово "imprudens". Одним из аргументов против подлинности этого слова служит то, что оно не встречается в позднейшем законодательстве XII таблиц, прибегающих к описательной форме и характеризующих неумышленность известным оборотом "si telum manu fugit magis quam iecit".

Ho, оставляя в стороне редакционные поправки и не высказывая окончательного мнения по вопросу о том, заслуживают ли одобрения те исправления, которые делаются в тексте закона, приписываемого Нуме Помпилию, или нет, несомненно то, что закон этот предусматривал случаи убийства, отличающиеся известными субъективными чертами, и, по своей вероятности, случаи умышленного совершения. На то обстоятельство, что, вообще, в древнейшем римском законодательстве, на случай трактования вопроса о субъективных условиях правонарушения, речь идет об умышленности, достаточно указывают выражение, sciens, независимо от того, какими терминами ни обозначалось бы то, чему этот вид совершения противополагается, характеризование известного отношения к правонарушению, как знания предполагает, само собой разумеется, что та же норма не может быть применена к случаям, такими признаками, не отличающимися. Но мы можем сделать еще одно заключение из самого факта существования двух законов, из которых один предполагает сознавание возможности наступления правонарушения, а другой, ему противоположный, такого знания не предполагает. Убийство, противополагаемое убийству заведомому, умышленному, не предусматривало случаи убийства неосторожного в виде дифференцированном от комбинаций случая-casus. Ни выражение impudenter, которое некоторыми признается не аутентическим, ни даже вполне аутентическое "si telum manu fugit magis quani iecit" не исключают, наравне с неосторожными, и случайных последствий. Выражения imprudens, imprudentia, некоторыми оспариваемые, не оставляют, однако, в свою очередь, какого-нибудь сомнения в том, что термин этот достаточно широк для понимания его и в смысле неосторожности, и случайности. Термины эти означают уже в весьма раннюю эпоху недостаточное предвидение, незнание и, кроме того, употребляются риторами в смысле necessitas и fortuna. Мы можем, таким образом, в конечном результате принять, что юридические памятники, о которых у нас шла до сих пор речь, различая умышленную форму совершения от неумышленной, не возвышаются еще до различения деяний неосторожных от случайных*(977).

Момент умышленности, который предусматривается законом или законами Нумы Помпилия, не может быть определен, ближайшим образом, в отношении его составных элементов за полным отсутствием данных, которые обнаружили бы, как применялся закон этот в отдельных случаях. Единственным надежным путеводителем является та терминология.. к которой он прибегает, но которая, в свою очередь, представляется далеко не бесспорной. Принимая в руководство эту терминологию случаев умышленного совершения для решения, занимающего нас в данный момент, вопроса, приходится признать, что элемент знания, а не стремления. играет первенствующую роль в понятии умысла. И на самом деле, выражения, с которыми мы до сих пор встречались вроде: "sciens, sciens pradensque, sciens dolo malo" и, с другой стороны, "imprudens, insciens, sine dolo malo" оттеняют, что единственная форма виновности, о которой упоминают древнейшие памятники римского уголовного права; предполагает исключительно элемент знания о последствиях предпринимаемого действия*(978).

Но пойдем далее и посмотрим, как продолжала развиваться в римском уголовном праве проблема субъективного вменения. Ответ на это дает взгляд законов Х??-ти таблиц на вопрос о значении для уголовной ответственности субъективных моментов.

Усматривая в законодательстве ХI?-ти таблиц значительный шаг вперед, по сравнении с, предшествовавшим этому памятнику, правом, некоторые исследователи идут уже слишком далеко, Они настаивают на том, что уголовно-правовые постановления законов Х??-ти таблиц вводят в римское уголовное право понятие преступления неосторожного. Одним из видных представителей такого воззрения является, между прочим, Цумпт*(979) Между тем как в эпоху, предшествовавшую изданию законов Х??-ти таблиц, различали, по-видимому, только между умышленным и случайным убийством, со времени этого памятника, думает Цумпт, появляется новая точка зрения на преступление убийства, - точка зрения, которая не проявляется, однако, в создании соответствующего термина для ее обозначения. О существовании такой новой точки зрения Цумпт заключает из того, что Цицерон в своей речи за М. Туллия*(980) делает следующее замечание: тот, кто убивает другого неумышленно, заслуживает прощения; наши предки, однако, поступали иначе, как это следует из закона ХII-ти таблиц, предписывающего наказывать и того, у кого, оружие скорее скользнуло, чем было брошено рукой. Отсюда, продолжает Цумпт, следует, в свою очередь, что по действовавшему -римскому праву существовало наказание за деяния, учиненные неумышленно, по крайней мере, при известных условиях. Но, вместе с этим, невозможно, думает Цумпт, предположить, чтобы наказывались последствия случайные, - убийство, учиненное случайно. Против такой возможности говорят уже слова Цицерона. При этих обстоятельствах, остается предположить, что в законах Х??-ти таблиц были отмечены особо некоторые случаи, в которых могла быть констатируема вина действующего, несмотря на то, что он действовал неумышленно. Цумпт принимает, другими словами, что в законах Х??-ти таблиц были постановления о неосторожном совершении убийства, как о случаях, в которых действующий наказывался на столь тяжко, как на тот конец, когда он действовал умышленно*(981).

Обращаясь к оценке попытки Цумпта, считающей возможным возводить ко времени XII таблиц дифференциацию неосторожной формы совершения преступления убийства, как самостоятельного вида виновности, нам кажется несомненным следующее. Трудно допустить, чтобы неосторожность, в качестве самостоятельной формы виновности, упоминалась в законах XII таблиц, но чтобы, вместе с тем, об обстоятельстве "этом можно было узнать единственно из упомянутого отрывка речи Цицерона. Легко видеть, что если бы предположение Цумпта было правильным, мы могли бы и из целого ряда других источников узнать о существовании специальной формы виновности, стоящей на ряду с умыслом.

Но обратимся, кроме того, к критике самого отрывка из речи Цицерона, на котором строит свое предположение Цумпт, и посмотрим, действительно ли это извлечение из речи великого оратора древности с необходимостью постулирует признание самостоятельного значения culpa, хотя и без существования этого термина и без указания на... какой-либо другой. Беспристрастное толкование отрыва речи Цицерона, на который ссылается Цумпт и который приводится нами в примечании 68, способно дать только самое общее, неопределенное впечатление по вопросу о том, существовала ли в римском праве XII табл. неосторожность, как самостоятельная форма виновности. Но стоит только стать на ту точку зрения, которую защищаем мы и которая не допускает существования culpa в области уголовно-правовых отношений в период признания XII таблиц действующим правом, чтобы увидеть, что отрывок речи Цицерона вполне объясним и при таком взгляде. И, на самом деле, в отрывке этом великий оратор не допускает ссылки на то место ХII таблиц, которое гласит "si quis quem imprudens occiderit", не потому, что бы случай, о котором идет речь, обсуждался, как ненаказуемый в законодательстве XII таблиц. Цицерон говорит, что эти случаи ненаказуемы только по общим соображениям человечности, но не по законам XII таблиц. Напротив, с точки зрения этих последних, такие случаи подлежали наказанию, что следует уже из слов Цицерона "tamen huiusce rei veniam maiores non dederunt. Nam lex est in XII tabulis: si teluna manu fugit magis quam iecit". Цицерон, стремясь оправдать лицо, которое он защищал, и требуя его освобождения от наказания, ссылается не на текст закона, который, повидимому, против него, но на законы человечности. "Наес enim tacita lex est humanitas, ut ab humine consilii, non fortunae poena repetatur". Говоря о наказании случаев, противополагаемых умышленным в XII таблицах, Цицерон разумеет, по-видимому, сохранявшееся еще в законе XII таблиц, как переживание периода объективного вменения, принесение во всех случаях нарушения правопорядка очистительной жертвы в виде барана*(982),*(983). Смысл отрывка из речи Цицерона за М.Туллия сводится, таким образом, к следующему. Цицерон высказывается в нем в том смысле, что он отлично знает постановление законов Х?? таблиц, на которые ссылается обвинитель. Но против допущения применения нормы, высказанной в этих законах.говорит tacita lex humanitas. Вполне возможно, что в устах Цицерона эта ссылка на humanitas является выражением протеста против остатков объективного вменения, уцелевших еще в, действовавшем в его время, праве, но полагать, что этими словами делаются намеки на существование в законах XII табл. неосторожности, как самостоятельного вида виновности, кажется нам тем менее вероятным, что этому противоречит все то, что мы знаем о дальнейшем состоянии римского уголовного законодательства по этому вопросу. Итак, мы видим, что следует отнестись безусловно отрицательно к предположению Цумпта о том, что уже законодательству XII таблиц известна неосторожная форма виновности по отношению к преступлению убийства. Но нет никакого основания полагать-, что законы XII таблиц знают неосторожное совершенно по отношению к другим каким-либо нарушениям правопорядка. Мы имеем положительные указания, что по вопросу о нарушениях телесной неприкосновенности, не грозящих жизни, законодательство XII таблиц знает однородные наказания независимо от того, учинены ли соответственные деяния умышленно или случайно. На это обстоятельство мы находим указания у Геллия*(984), а равно у целого ряда других писателей и юристов*(985),*(986).

Но это является, однако, далеко не единственным примером того, что неосторожность, как самостоятельная форма виновности еще, не дифференцировалась. Законодательство Х?? таб. снабжает собственника украденной вещи, так наз., actio furti concepti, по которому может быть взыскана с лица, у которого нашли путем обыска краденную вещь, в виде штрафа, тройная ее ценность без отношения к тому, знало или не знало такое лицо об ее покраже*(987).

Некоторое сомнение возникает только по вопросу о того, игнорировало ли законодательство XII таблиц внутреннюю, субъективную сторону, одного из важнейших преступлений - поджога или, напротив, признавало по отношению к этому деянию, наряду с умыслом, и неосторожность. По этому вопросу существует некоторое разногласие между исследователями, обусловливающееся, главным образом, отсутствием надлежащих исторических свидетельств. Но и то, что уцелело, не дает никакого прямого основания для истолкования его в том смысле, что законодательству XII таблиц было известно неосторожное совершение поджога, как определенное юридическое понятие, имевшее известные, предусмотренные законом, последствия*(988).

Основным текстом по вопросу о взгляде законодательства XII таблиц на преступление поджога считается, как известно, приводимое в Дигестах извлечение из комментария Гая на законы XII табл.*(989). Из этого места может быть выведено, что на тот конец, когда идет речь. о случайном или неосторожном поджоге, "вред должен быть возмещен и совершитель, по возможности, легче наказан; но это место, тем не менее, далеко еще не устанавливает того обстоятельства, как думают, между прочим, некоторые исследователи, что неумышленный поджигатель подлежал не только более легкому наказанию, по сравнению с умышленным виновником поджога, и что здесь шла специально речь о неосторожном поджигателе. Из немецких исследователей уже Рейн