Geum.ru

Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве

Вид материалаДокументы
1. Взаимодействие физического и психического, как начало, оправдывающее
Часть вторая
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   43
Глава четвертая. Основные выводы по вопросу о значении психологических данных для проблемы виновности


1. Взаимодействие физического и психического, как начало, оправдывающее

целесообразность уголовной реакции

2. Данные о латентном материале психической деятельности, как элемент,

убеждающий в существовании скрытых факторов вменения

3. Актуальные формы психической деятельности в их отношении к формам

латентным, как признак, дающий возможность разграничивать отдельные

формы виновности

4. Рациональный взгляд на природу воли в роли элемента, дающего

возможность конструировать волевой момент в сфере вины умышленной

и неосторожной.


1


Отдел нашего труда, посвященный вопросу о том, в какой форме могут быть использованы, приведенные нами, психологические данные для целей объяснения, интересующих нас, институтов уголовного права, мы предполагаем разбить, в соответствии с характером этих данных, на следующие части. Прежде всего, мы укажем на те последствия, которые вытекают из факта взаимодействия физического и психического для оправдания целесообразности попытки воздействовать на личность, в видах регулирования ее поведения, при помощи уголовной угрозы применением наказания и действительной реализацией угрозы. Вслед за установлением того, что психологическая природа личности вполне допускает возможность влияния на нее при помощи средств психических, мы перейдем к тем выводам для уголовно-правовой практики, которые подсказываются нам существованием того, что мы назвали латентным материалом сознания. Мы укажем здесь, как наличность такого материала обнаруживает существование в личности таких, скрытых сторон, которые не смотря на то, что он только косвенно проявляются во вне, имеют для уголовного вменения весьма существенное значение. Мы перейдем затем к тем заключениям, которые могут быть извлечены из противоположения актуального и латентного материала нашего сознания для разграничения отдельных форм виновности. Наконец, на основании установленного нами, рационального, с нашей точки зрения, взгляда на природу феномена воли, мы сделаем попытку поставить на надежную почву конструирование волевого момента в области вины умышленной и некоторых комбинациях вины неосторожной.

Переходим, однако, ближайшим образом, согласно нашему плану, к тем выводам, которые постулируются в области вопросов об уголовном вменении данными взаимодействия физического и психического.

В предшествующем изложении нами был вполне доказан, думается нам, факт взаимодействия в человеке элемента физического и психического. Взаимодействие это предполагает следующее: изменения в сфере психической находят себе некоторый коррелатив в области физической и, наоборот, изменения в области физической отражаются, в свою очередь, на сфере психической.

Если данные взаимоотношения физического и психического в человеке убеждают нас, что психические явления, вроде, например, чувства грусти, обусловливают собой некоторые, резко выраженные, физические последствия, что феномен испуга необходимо вызывает расстройства вазомоторной деятельности и даже самое физическое из физических явлений - смерть, то может ли казаться чем-нибудь абсолютно недопустимым предположение о том, что угроза злом и, тем более, действительное причинение какого-нибудь лишения способны оказывать известное физическое воздействие на лицо, подвергающееся действию угрозы. Физические последствия угрозы могут выразиться, при этом, в форме задержки или разряда известных движений, т.е. в форме целого ряда физических феноменов, вызываемых или непосредственно действием угрозы, или через посредство звеньев опять таки чисто психических. Такой посредственный путь воздействия психического на физическое через психическое представляет собой наиболее обычную схему реакции человека на мир, его окружающий.

Настаивая на возможности воздействия психическим путем на физическое, мы не утверждаем, однако, вместе с тем, что возможность эта безгранична, что любой физический результат зависит от психического и что при помощи любого психического фактора можно заставить лицо вести себя известным образом. Не следует забывать, что и физический, и психический порядок явлений поставлены в зависимости от целого ряда других условий, действующих на них с необходимостью. В частности, на явления физические в человеке, помимо фактора психического, действуют с не меньшей необходимостью и неотразимостью и другие факторы. Говоря это, мы разумеем влияния космические. Факторы психического свойства, хотя и могущественны, но космические. Факторы психического свойства, хотя и могущественны, но не абсорбируют, конечно, всех других воздействий.. Если мы и можем констатировать некоторые прямо поразительные случаи всемогущества факторов психических, то отнюдь нельзя еще возводить этого в общее правило, не знающее исключений. Если у некоторых, религиозно настроенных, психопаток мысль о страданиях Христа вызывает кровавые пятна на тех частях тела, которыми Он был пригвожден на кресте, если у некоторых нервных субъектов представление о том, что им поставлена мушка, вызывает явления, которыми сопровождается действие этого медикамента, несмотря на то, что вместо мушки была поставлена только, внешним образом на нее похожая, смесь, то эти примеры не оставляют никакого сомнения в том, что психические факторы способны действовать весьма интенсивно. Но не следует забывать, что это бывает так только при тех обстоятельствах, когда к влияниям психическим присоединяются необходимые физические условия, которые не всегда и не везде на лицо. Но, так или иначе, психический толчок является началом цепи, взаимно связанных между собой феноменов, заканчивающихся явлениями физического порядка. А этого достаточно для принятия того, что нельзя игнорировать реальности психического, фактора.

В приложении к сфере уголовного права, из связи психического с физическим в форме взаимодействия, мы вправе сделать тот вывод, что угроза известным злом, а в необходимых случаях и причинение этого зла для поддержания авторитета угрозы, в качестве средства психического воздействия, могут самым действительным образом отражаться на поведении лица, мощно заставляя его действовать и воздерживаться от действий в известном направлении.

Но раз под влиянием угрозы, т.е. воздействия психической природы, то или другое, лицо может изменять свое поведение, то можно ждать, что оно его изменить в известном желательном направлении и, в частности, может изменить его в том смысле, чтобы проявлять свою деятельность в такой форме, которая совместима с безопасностью общества. Вместе с этим, мы получаем, однако, могучий аргумент в пользу того, что уголовное право в качестве института, оперирующего при помощи угрозы, наказанием и его действительного применения, располагает правильным взглядом по вопросу о свойствах и modus operandi того объекта, с которым ему приходится иметь дело.

Настаивание на том, что угроза причинением зла способна выступать в качестве деятельного фактора человеческих поступков; еще не предрешает собой того, что такая угроза является фактором решающим, что она всегда и побеждает в ряду других мотивов. Несомненно только то, что она всегда выступает в роли мотива, удерживающего от совершения, того или другого, запрещенного деяния. Даже в тех комбинациях, когда запрещенность деяния служит как бы приманкой, мы имеем, в сущности, дело не с полной недействительностью угрозы, как таковой, но с явлением, при котором сознание запрещенности входит в игру мотивов, как выражаются немецкие писатели, и вносит ту дозу задержания, на которую она способно, но которая, тем не менее, поглощается другими мотивами, более сильными.

В виду всего этого, к голосам о том, что принцип, на котором покоится институт уголовного права, как институт, оперирующий при помощи наказания, абсолютно не выдерживает строгой критики, должно отнестись безусловно отрицательно. Угроза наказанием является фактором могучим, всегда действующим, но не всегда действительным. Это последнее обстоятельство побуждает бороться с деятельностью индивидов, носящей антисоциальный и, вместе с тем, преступный характер, помимо угрозы наказанием и его применения еще и другими средствами.

Покончив с первой категорией заключений, вытекающих из приведенных нами психологических данных, мы переходим к обзору тех консенвенций, которые постулируются данными о латентном материале нашего сознания.


2


В психологической части нашей работы мы старались доказать необходимость существования некоторых элементов, которые являются, несознаваемыми нами непосредственно, результатами предыдущих опытов, элементами входящими, однако, безусловно во все сколько-нибудь сложные психические явления. Мы отметили уже в своем месте, что совершенно безразлично для целей, преследуемых нами, установление того, нужно ли видеть в этих, неподдающихся непосредственному наблюдению, элементах деятельность чисто психическую или физиологическую. Если отождествлять психическое с сознаваемым, то придется конструировать эти скрытые элементы, как чисто физиологические. Но не в этом суть дела, и важно только то, что элементы эти существуют. То обстоятельство, является ли то, что мы называем латентным материалом, элементом физическим или психическим, не важно, вдобавок, по тому соображению, что в тех формах, в которых мы себе представляем физическое и психическое, между ними вполне возможно взаимодействие.

Мы видели уже в своем месте, что скрытые, непосредственно несознаваемые нами, элементы душевной жизни, в качестве ингредиентов нашей сознательной жизни, оказывают на нее могучее и, ничем незаменимое, воздействие. Но элементы эти влияют, в частности, и на ту сферу нашей душевной жизни, которая релевантна для области уголовного права. Остановимся, однако, несколько подробнее на уяснении этого положения.

Мы уже знаем, что уголовное право является институтом, оперирующим при помощи угрозы наказанием и его применения в интересах подавления деяний опасных и, вообще, нежелательных для общества. Считаясь в этой борьбе с особенностями того объекта, с которым приходится оперировать, с психическими свойствами лица, которое надлежит или удержать от вступления на путь преступления, или подвергнуть воздействию, ограждающему общество от повторения того же в будущем, считаясь со всем этим, повторяем, уголовное право не может не обращать самого серьезного внимания на субъективные моменты, обусловливающие, то или другое, преступное деяние. Это вытекает уже из того, что главной и руководящей целью наказания является, как мы показали в своем месте, с нашей точки зрения, предупреждение частное, т.е. исправление лица, уже впавшего в преступление, в смысле устранения опасности от совершения им в будущем таких же или, аналогичных учиненному, деяний. Но если субъективная сторона преступления, поскольку она характеризуется настроением деятеля, столь существенна, то интересно проследить, из каких элементов она слагается. Вряд ли может быть какое-нибудь сомнение, что субъективный момент преступления, в смысле характеристики субъективного настроения деятеля, сводится в конечном анализе к тому представлению, которое вызвало, в свою очередь, ряд, представлений, приведших в процессе своей реализации к последствию, квалифицируемому, как правонарушение, к последствию, против которого общество борется и против которого успешно бороться можно только тогда, когда последствию этому противодействуют в его причинах. В наше настоящее исследование не входит выяснение всех тех факторов, против которых целесообразно бороться для устранения нежелательных последствий правонарушения. Мы ставим себе целью выяснение только того, поскольку может оказывать влияние на вменение фактор субъективный в форме предвидения и оттенков предвидения возможности наступления результата. Нам предстоит, поэтому, вести речь только о представлениях деятеля, как условиях, определяющих его поведение и делающих возможным наступление правонарушительной деятельности. Но уже и это ограничение приводит нас к необходимости считаться не только с представлениями, деятеля, но с самим деятелем. Социальному исправлению подлежат не отдельные представления, но сам деятель. И на самом деле, за то, что, положим, у А представления о нежелательных для общества проступках принимают форму столь интенсивную, что переходят в действие или сами по себе, или путем возбуждения других представлений, переходящих в действие, А, как носитель этих представлений, становится объектом уголовного воздействия не только в смысле угрозы наказанием, но и в смысле его применения к нему. Но представление о преступном результате, само по себе, еще не способно характеризовать всех сторон того индивида, который становится объектом уголовно-правового воздействия. Краснота на теле может быть последствием ушиба и последствием нервного расстройства, последствием начинающегося нарыва и проч. Во всех этих случаях и меры к устранению этого, однородного во всех трех случаях, последствия - красноты будут различны. То же в неизмеримо еще более сложной степени мы имеем на случай наличности у преступного деятеля представления, давшего толчок к действию, нежелательному для общества, как целого. При возникновении вопроса, каким образом достичь социального исправления такого деятеля, всегда возникает целый ряд самых разнообразных путей, в зависимости от того, каков тот фон, на котором развиваются сходные, по своему содержанию, представления. Ознакомление со всей личностью преступного агента, по признаку представления, совершается только симптоматически. Но исследование более полное предполагает не только знакомство с миром актуальных представлений преступного агента, но и с той почвой, на которой данное представление возросло, которая его породила, - знакомство с теми скрытыми элементами, которыми вызываются представления, приводящие к нежелательным для общества последствиям. Уголовное вменение только тогда может быть актом разумным, когда станет считаться не только с тем, каким характеризуется человек по представлениям актуальным, но с тем, каким он выступает по тем своим свойствам, которые с необходимостью вызывают представления актуальные и столь интенсивные, притом, что они составляют серьезную угрозу для общественной безопасности.

Считаясь со скрытыми элементами представлений актуальных, приводящих к правонарушительным последствиям, одни криминалисты говорят о преступном типе, другие толкуют о личном состоянии преступности, не определяя его, однако, ближайшим образом. Вместо всех этих названий, лишенных, в значительной степени, определенного содержания, мы считаем возможным конструировать, тот психологический фон, который характеризует преступного деятеля, как совокупность того, что делает возможными представления наши в том их виде, в каком мы знакомимся с ними в формах актуальных. Психологические особенности наши, подготовляющие представления, в значительной части своей, совпадают с тем, что мы в психологической части нашей работы назвали латентным материалом нашего сознания. Не подлежит, с нашей точки зрения, сомнению, что этот скрытый материал, придающий определенную окраску и направление нашим представлениям, не рождается, однако, вместе с человеком, а приобретается им постепенно в связи с тени опытами психической жизни, которые ему приходится переживать. Опыт этот, а вместе с тем и результаты его, поскольку они отражаются в индивиде и способны собой определять его дальнейшую деятельность, в качестве элементов его личности, в качестве факторов его образа поведения, представляют собой, вообще, момент, играющий огромную роль в деле уголовного вменения, предполагая при этом, что при помощи последнего имеется в виду подвергнуть преступного агента такого рода воздействию, которое сделает правонарушителя, в конце концов, способным действовать или воздерживаться от действования в том направлении, которое желательно для общества.

Огромная важность латентного материала сознания для дела уголовного вменения не представляет собой, при этом, чего-либо такого, что никогда не учитывалось в деле карательного правосудия. Правосознание времен, могущих претендовать на эпитет культурных, всегда, так или иначе, прибегало, в той или другой форме, к мерилу скрытого материала психической жизни правонарушителя, в качестве элемента, оказывающего влияние на уголовное вменение. Самые формы, при этом, в которые отливается учитывание карательным правосудием элемента латентного материала, значительно разнятся в различные эпохи эволюции уголовного права.

Скрытый материал сознания начинает уже утилизироваться в качестве элемента уголовного вменения вместе с тем, как начинают подвергаться каре деяния неосторожные, в качестве таких, при которых может быть речь об опасности преступного деятеля для общества, хотя по самому воленаправлению своему такое лицо опасности не представляет. Учитывать для дела уголовного вменение латентный материал стараются и те классификации преступников, которые дают некоторые законодательства на ранних ступенях своего развития. "Лихие" люди русского уголовного законодательства представляют собой типичный образчик учитывания того, что может быть названо психологическим фоном, на котором развивается наша деятельность представлений или, другими словами, скрытый материал нашего сознания. С особенной рельефностью выясняется значение скрытого материала наших актуальных представлений с того времени, когда начинают отчетливо формулировать главную цель наказания, как предупреждение частное, и самой каре придавать значение меры, направленной на социальное исправление лица, совершившего правонарушение. С этого момента скрытый материал нашей сознательной жизни приобретает для дела уголовного вменения первенствующее значение и является той переменной величиной, которая должна входить в каждое наказание и индвидуализировать его в эависимости от конкретных условий данного случая.

Перейдем, однако, к тем сторонам противололожения актуального и латентного материала нашей душевной жизни, которые могут и действительно дают, с нашей точки зрения, надежный критерий для разграничения отдельных форм виновности в праве уголовном.


3


Если понимать виновность в смысле того особого субъективного отношения правонарушителя к данному правонарушению, которое свидетельствует о желательности социального исправления правонарушителя, то придется, очерчивая границы виновного отношения к какому-нибудь нарушению правопорядка, исходить из следующего. Виновность, будучи взята, как изолированный и самостоятельный фактор уголовного вменения, отпадает при таком отношении деятеля к наступившему правонарушению, которое делает излишним социальное исправление правонарушителя. Но спрашивается, когда правонарушитель безусловно не нуждается в социальном исправлении? Ответить на этот вопрос не представляет особого затруднения. В социальном исправлении правонарушителя не является ни малейшей надобности там, где он не представляет ни малейшей доли опасности для общества в будущем. Опасность для общества должна быть принята уже и в том случае, если правонарушитель угрожает не только данному общественному союзу, но какому бы то ни было культурному обществу вообще. О такой опасности не может быть речи, когда лицо в своей деятельности, приводящей к правонарушению, не только не предвидело наступления этого последнего, но и не могло его предвидеть, если бы даже употребило на это вое свое внимание среднего нормального члена общества. В таких случаях правонарушитель не нуждается в исправлении в виду того, что то, что им учинено, не обнаруживает такой его антисоциальности, которая должна быть устранена мерами карательного воздействия. Но если такова характеристика тех комбинаций, в которых не может быть речи о виновности, то этот вид отношения деятеля к наступившему правонарушительному последствию должен быть охарактеризован в отношении психологическом, не только как отсутствие какого-нибудь представления о возможности, имеющих наступить последствий, но как полное отсутствие подобного рода представлений и в прошлых опытах лица действующего. Другими словами, в этой комбинации, т. е. в случае отсутствия субъективной виновности, нам придется зарегистрировать полное отсутствие предвидения возможности наступления данного правонарушения, в смысле наличности в действующем соответственного психического актуального материала. и материала латентного.

Перейдем, однако, от комбинаций, которые мы здесь охарактеризовали к тем случаям, когда уже имеет место некоторое такое отношение к наступившему правонарушению, которое позволяет говорить о субъективной связи в собственном смысле. Представим себе, что лицо вызвавшее своим действием какой либо правонарушительный результат, хотя и не предвидело его, могло, темь не менее, предвидеть правонарушение, если бы обнаружило больше внимания, приложило бы н этому больше усилий и проч. Зерно субъективного отношения к результату заключается здесь в том, что у действующего имеется некоторый запас опытов, который он мог бы утилизировать, но который остался без употребления. Этот вид субъективного отношения к наступающему правонарушительному результату, представляя собой, по своим психологическим особенностям более или менее определенную, величину и выступая проявлением, главным образом, того, что мы назвали в нашем предшествующем изложении латентным, потенциальным материалом сознания, дает и в смысле использования его для целей уголовно-политических вполне надежную точку опоры.

Но субъективная виновность, понимаемая в смысле абсолютного предвидения наступления правонарушения и отдельных оттенков такого предвидения в случаях, о которых у нас была речь выше, проявляется только в зачаточной форме. Она стоит к виновности в собственном смысле в том же, не определившемся еще, отношении, в каком латентный материал сознания стоит к материалу актуальному, в каком представление о возможности наступления известных последствий in abstracto стоит к представлению их in concreto. Истинная субъективная виновность начинается только с того момента, когда имеет место действительное, вполне конкретное предвидение возможности наступления правонарушения. Возможность предвидения наступления правонарушения является, при этом, той гранью, которая дает в руки исследователя надежный критерий для разграничения отдельных форм виновности. Но, начиная с момента предвидения возможности наступления правонарушительного результата и кончая предвидением полной неизбежности и необходимости такого результата, мы имеем дело с такими отдельными оттенками предвидения наступления правонарушения, которые не позволяют усматривать в них разницы качественной и дают случай убеждаться только в существовании отдельных оттенков различия величественного. И, на самом деле, категории предвидения, которые могут быть охарактеризованы терминами "правонарушение наступить непременно", "наступит по всем вероятиям" и "наступит, но вряд ли" не представляют сколько-нибудь, принципиально различных в качественном отношении, групп. Совершенно произвольно ограничивать, при этом, число таких категорий тремя, так как количество их по произволу всегда может быть увеличено. Трехчленное деление форм предвидения -носит такой же формальный характер,. как и констатирование того, что предметы, по их величине, следует различать в форме больших, средних и малых. Различие между отдельными оттенками предвидения становится на прочную. почву только на тот конец, когда противополагают предвидение возможности наступления правонарушительного результата тем случаям, когда такое конкретное предвидение совершенно отсутствует; мы уже видели в своем месте, что в комбинациях отсутствия конкретного предвидения не устранена еще совершенно виновность субъективная; на стороне лица, действующего без конкретного предвидения возможности наступления правонарушения, может иметь место предвидение возможности наступления известных правонарушительных последствий in abstracto. Мы останавливались на этом вопросе с достаточной подробностью в нашем введении и считаем совершенно излишним повторять эти рассуждения еще раз.

Но если такова, с нашей точки зрения, разница между отдельными, категориями виновности и если психологическим субстратом вины, характеризующейся в нашем построении непредвидением наступления последствий in concreto, является латентный материал нашего сознания, то какова же психологическая природа тех комбинаций, в которых имеет место предвидение возможности наступления известных последствий in concreto. После всего сказанного нами, не представляет особого затруднения предугадать наш ответ на этот вопрос. В психической деятельности предвидения возможности, а тем более необходимости известных последствий in concreto, мы имеем дело с актуализованными представлениями, образующимися, хотя и не без содействия материала латентного, но являющимися материалом актулизованным в смысле отражения того, что лицо непосредственно ощущает и чувствует.

Мы видим, таким образом, что если возможно резкое разграничение отдельных форм виновности в том смысле, как мы его даем, то лишним аргументом в пользу допустимости такого разграничения является и различная природа психической деятельности в обоих этих случаях. Между тем как в первой комбинации мы имеем дело со случаями, в которых первенствующую роль играет материал латентный, проявляясь, главным образом, в форме представления о возможности наступления известного правонарушительного результата in abstracto, мы имеем, в случае предвидения возможности наступления известных последствий in concreto, такую деятельность актуальных представлений, которая возникает на почве, более или менее непосредственного, восприятия окружающей действительности.

Мы предполагаем, в заключение, остановиться еще на существенно важном вопросе, затронутом нами уже с значительной подробностью во введении, - на вопросе о конструировании волевого момента вины умышленной и неосторожной.


4


Принимаемая нами, доктрина о воле находиться, думается нам, в полном соответствии с тем, что обнаруживает внимательный анализ волевых действий. Доктрина эта делает, вдобавок, возможным констатирование волевого момента не только в комбинации умысла, но и в области вины неосторожной.

Господствующее учение о формах виновности в уголовном праве признает, как мы видели, in exspressis verbis или косвенно, необходимость воли в проявлениях виновной деятельности. Да оно и невозможно иначе при сохранении, с одной стороны, прbнципа строго субъективной ответственности и безусловной необходимости, с другой стороны, для уголовного вменения деятельности, проявленной во вне. Доводы, говорящие в пользу существенности и с точки зрения господствующей доктрины элемента воли, занимали нас на стр. 63, 64, 75 и след., а равно на стр. 88 настоящего труда. Но, требуя воли и добавляя обыкновенно, что воля может проявляться в форме стремления к произведению правонарушительного результата, в форме допущения его и, наконец, в форме, так наз., negative Willenschuld, представители господствующей доктрины настаивают, вместе с тем, на наказуемости таких комбинаций, в которых воля в смысле стремления не всегда налицо (ср. стр. 68 и след., прим, 84, а равно стр. 76 след. нашей работы). Но что же это за воля, которая имеется налицо при отсутствии стремления? Этот-то вопрос представители господствующего учения оставляют без ответа. Не отвечая на него, они, прежде всего, подвергаются или риску указания на то, что они продолжают оставаться на почве взгляда на волю, как стремления, но не заботятся об устранении, вытекающих отсюда, противоречий, или же делают возможным указание на то, что они не заботятся о конструировании такого учения о воле, которое годилось бы для всех форм и виновностей. Восполнение именно последнего пробела, с нашей точки зрения, в учении господствующей школы представлялось нам весьма желательным.

Понимая волю в смысле интенсивных, предполагающих действование, представлений, - представлений, реализующихся во вне в форме движения и его задержки, мы можем говорить о воле в тех комбинациях, в которых это совершенно невозможно для доктрины господствующей. Мы указывали уже, при этом, в своем вместе (стр. 90), что для того, чтобы говорить о желании или хотении известного результата, не должно требовать, чтобы само представление этого результата непосредственно вело, к его реализации. Напротив, о волевом произведении результата может быть речь уже тогда, когда какое-либо, представление, само по себе, дает толчок другим представлениям, приводящим в своей реализации к представлявшемуся результату. Благодаря всему этому, с нашей точки зрения, о волении может быть уже речь во всех тех случаях, когда мы имеем дело с таким представлением, которое, прямо или косвенно, отражается на каком-нибудь правонарушительном последствии чрез посредство тех движении или их задержки, которые были развиты энергией наших представлений*(901),*(902).

Мы считаем возможным ограничиться в данном месте этими общими замечаниями в виду того, что останавливались уже с достаточной подробностью в соответственных частях нашего введения*(903) на обосновании волевого момента отдельных категорий вины умышленной и неосторожной. Сделаем, в заключение, еще несколько замечаний по поводу некоторых консеквенций нашей доктрины о воле.

Одним из последствий применения господствующей доктрины об умысле является создание целого ряда, иногда чисто внешних, иногда более глубоких, контроверз по вопросу о том, как отделить то, что, выступая проявлением злой воли лица, не является, вместе с тем, умыслом, или, входя в умысел, не оказывает сколько-нибудь существенного влияния на размеры уголовного вменения.

Криминалисты, в особенности немецкие, наравне с понятием умысла уголовно-правого, выставляют целую фалангу аналогических понятий, отчасти более широких, отчасти более узких, чем умысел, - понятий в форме Motiv, Zweck, Absiehtn проч., оказывающих то большее, то меньшее влияние на размеры уголовного вменения. Приведем, для характеристики этого рода течений в уголовно-правовой литературе, несколько типичных взглядов по этому вопросу.

Воля, пишет Бернер*(904), вызывается к действию под влиянием того, что субъект чувствует некоторую потребность. Удовлетворение такой потребности, как, напр., ревности, стяжания, мести и проч., является мотивом в целью (Motiv und Zweck) лица действующего. Для удовлетворения субъективной потребности, воля, однако, должна быть направлена на воспроизведение результата, напр., на присвоение чужой вещи, на изувечение или убийство ненавистного лица и проч. В этом смысле воли выступает под видом намерения-Absieht. Это последнее реализуется, в свою очередь, при помощи проявления воли, т. е. при помощи, более или менее непоколебимого, умысла - Vorsatz.*(905) Менее сложную схему дает Гуго Мейер*(906).

От умысла Vorsatz, замечает он, отличен мотив (Beweggrund), которым действующий руководствовался, а равно цель (Zweck), которую он преследовал при известном действии. В смысле цели, при этом, конструирует Гуго Мейер понятие-Absicht. Опять с несколько иной схемой выступает Гейер, а вслед за ним из русских криминалистов проф. Таганцев*(907), сознающийся, что можно было бы написать целую монографию по вопросу о различных составных частях умысла в одной только немецкой литературе.

Несмотря на столь частое обсуждение вопросов о взаимоотношении воли и составных частей умысла, криминалисты положительно не пришли к соглашению по конструированию сколько-нибудь устойчивого понятия мотива, цели, намерения, умысла вообще и проч. Между тем как Бернер считает мотив и цель, намерение и умысел вообще понятиями, входящими как бы в состав элементов умысла, с иной конструкцией встречаемся мы у Гуго Мейера, сближающего понятие цели - Zweek с намерением - Absicht. Шапер*(908), в свою очередь, выступает с новой схемой, усматривая умысел - Vorsatz в направлении воли на деятельность, намерение. Absicht - в направлении воли на правонарушение, а цель -в направлении воли на намерение во внешнем мире.

Все деления этого рода взяты в целом, не дают, по-видимому, прямого ответа на вопрос о том, как влияют они на меру наказуемости. И на самом деле, Бернер, например, видит в Absicht существенный момент уголовного вменения; Гуго Мейер, в противность ему, толкует Absicht в смысле такого момента, который оказывает сравнительно незначительное влияние на наказуемость, и центр тяжести переносит на умысел Vorsatz: Шапер, наконец, считает существенным для уголовного вменения опять-таки намерение - Absicht, отводя понятию Vorsatz только второстепенное значение.

Такое впечатление сохраняет, однако, свою силу только до тех пор, пока мы ограничиваемся стороной дела, пока мы не идем далее понятия терминологии. Иногда одинаковым понятиям даются у разных криминалистов разные названия, а вместе с тем получается впечатление, что материальное содержание таких понятий оказывается, с их точки зрения, как бы разным. Оставим чисто внешнюю сторону, постараемся выяснить, прежде всего, о каких моментах, оказывающих влияние на уголовное вменение, в данном случае идет речь, и проследим, кроме того, являются ли эти моменты необходимой консеквенцией господствующей доктрины, или они вполне совместимы с тем учением о воле, которое принимаем мы.

Рассматривая преступление со стороны его проявления в форме злой воли, Бернер отмечает в процессе развития последней, вызывающую ее, потребность, то желание, которое дает преступлению жизнь, и конструирует это желание, как соотношение мотива и цели лица действующего. Здесь, однако, область, которая в уголовном праве, считающемся с действиямим, не может играть поглощающей роли, Случаи, сюда относящиеся, приобретают уголовно-правовой интерес на тот конец, когда не только мотив действует и цель прельщает, но когда у данного лица складывается то, что Бернер называет Absicht - намерение, когда воля действующего направляется к достижению результатов, имеющих значение для состава, того или другого, преступления. Такую специализованную, так сказать, волю Бернер называет намерением и принимает, что умысел - Vorsatz - выступает проявлением такого намерения.

У Гуго Мейера мы встречаемся, со стороны материальной, с теми же элементами мотива и цели, Сближая цель с тем, что он называет Absicht, Гуго Мейер имеет, очевидно, в виду в данном случае то, что в уголовном праве приходится иметь дело со специализированной целью, другими словами - с тем, что Бернер распределяет между Absicht и Vorsatz.

Еще с большей рельефностью отмечает, в сущности, те же основные элементы созревания преступной воли со стороны ее содержания, вслед за Гейером, проф. Таганцев, когда пишет: "Желание является стимулом, мотивом, а как предел, достижением коего должна завершиться наша деятельность, оно составляет цель действия: Постановкой цели исчерпывается психический процесс, путем коего наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее, что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги, мы будем называть созданием намерения, а самый путь - намерением". В заключение, проф. Таганцев считает возможным принять, что ":хотение, как элемент умышленной вины, предполагает возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и обрисовку плана:". Mutatis mutandis и проф. Таганцев стоит на почве различения таких элементов умышленной вины, как мотив и цель и цель, специализированная в отношении средств, или намерение. Проф. Таганцев добавляет при этом, что самое рассмотрение индивидуальной обстановки избираемого пути составляет план действия*(909).

Близка к взгляду проф. Таганцева точка зрения проф. Белогриц-Котляревского, который, в свою очередь, различает в процессе созревания умысла: мотив, цель, намерение, план. Удовлетворение возникшего желания, полагает проф. Белогриц-Котляревский, есть мотив нашей деятельности, "если оно является с возбуждающим ее моментом, или же есть цель, если с достижением названного удовлетворения наша деятельность должна завершиться". "Ни одного мотива, продолжает проф. Белогриц-Котляревский, и поставления цели недостаточно, чтобы желание из пассивного перешло в активное; для этого необходим еще выбор пути, способного привести к цели: образование намерения и, наконец, определение конкретной обстановки пути, т. е. времени, места, средств и способов действия, или образование плана последнего*(910). Пров. Белогриц-Котляревский полагает при этом, что наиболее характеристической чертой умысла является "намерение осуществить желание путем причинения перемены во внешнем мире*(911).

В том же приблизительно смысле о намерении - высказывается, как мы видели выше, и Шапер.

В результате сближения разнообразных взглядов по вопросу об элементах образования вины умышленной, - взглядов, весьма различных, по деталям, у разных криминалистов, можно прийти, думается нам, к следующему заключению. У всех исследователей этого вопроса мы встречаемся с перечислением таких этапов психологического процесса, которые приводят к реализации правонарушения. Мало того, криминалисты отмечают здесь моменты, оцененные не только со стороны психологической, но в то же время и с той специальной точки зрения, которая имеет в виду возможность применения уголовной реакции против действий, свидетельствующих об опасности того или другого лица. С точки зрения психологической, каждое умышленное действие, интересующее криминалиста, предполагает известную внутреннюю историю постепенного созревания. Различные моменты психологического процесса, будучи оцененными со стороны отношения внутреннего мира деятеля с правонарушением, получают, однако, вместе с тем, большее или меньшее, значение для меры вменения в зависимости от того, в какой степени отражаются в них с необходимой отчетливостью те черты, которые свидетельствуют об уместности уголовной реакции. Моментами, оцененными с указанных точек зрения, и выступают у целого ряда криминалистов категори мотива, цели и намерения. Но пойдем дальше.

Господствующая доктрина, конструирующая умысел как хотение и допущение, приступая к ближайшему анализу отдельных элементов умышленной вины, говорит о них, главным образом, в смысле процесса сформирования преступной решимости. Возникает, однако, вопрос, допустимо ли различение каких-нибудь психологических элементов в применении к их уголовно-правовому значению со стороны учения о воле, предлагаемого нами, - с точки зрения той доктрины, которая признает в области волевого процесса одни представления, реализующиеся в форме движения или его задержки. Нам думается, что разложение воли на элементы представления, само по себе, еще не тождественно с неразличением всех представлений, приводящих к последствиям, требующим уголовной реакции.

Вполне естественно и с точки зрения взгляда, считаемого нами правильным, различать е представления, которые руководят лицом, в виде мотива и цели. Представления, повинуясь законам психологическим, могут появляться на нашем умственном горизонте и, по содержанию своему, вызывать действие других представлений, проявляющихся во вне. Соотношение этих групп представлений может быть, при этом, таково, что представления, вызвавшие действие, выступают или в качестве возбуждающего момента нашей деятельности, или же являются, сами по себе, целью в данном конкретном случае. Мы получаем, однако вместе с тем, право конструировать представления, о которых у нас идет речь, в качестве мотива или цели, в зависимости от того, вызывают ли они только нашу деятельность и руководят ею, или являются той конечной целью, с достижением которой деятельность должна завершиться.

В виду того, что в сфере уголовного права мы имеем дело с такими явлениями, антисоциальность которых должна быть обрисована определенным образом и действительно нарушать или только серьезно грозить нарушению каких-нибудь существенных интересов, самые реализующиеся представления правонарушителя, по своему объективному значению, должны обнаруживать несомненную опасность лица в данном случае. Другими словами, необходимо констатирование таких обстоятельств, которые свидетельствуют, что представления, руководящие данным лицом, ставят -его на такой путь, который опасен для общества в той мере, что оправдывает применение уголовной реакции к лицу, избравшему его. Наличность же этих представлений позволяет говорить о существовании у данного лица намерения учинить, то или другое, правонарушение.

Легко, далее, видеть, что те отдельные представления, которые делают возможным проявление намерения и сводятся к представлениям о фактических подробностях, вроде времени, места, средств и способов реализации намерения, составляют то, что входит в понятие самого плана реализации намерения.

Каково же, однако, юридическое значение для дела уголовного вменения тех моментов, которые выступают в форме мотива и цели, намерения и плана?

О значении мотива и цели нами было уже сказано в своем месте, на стр. 35 и след., а равно на стр. 64 и след. настоящего труда. Мы указывали там на недостаточность руководства в деле уголовного вменения такими относительно несущественными сторонами, как мотив и цель, указывали, что придавание им серьезного значения может даже привести к учитыванию, совершенно не интересующих уголовное право, психических феноменов, лишенных всякой окраски противозаконности*(912).

Вместе с тем мы, однако, там же (стр. 64 и след.) указали, что преступному деятелю вменяют зачастую те представления, обусловившие правонарушение, которые повели к этому последнему ближайшим и самым непосредственным образом. Те представления, которые достаточно уже специализированы, чтобы подходить под запреты и приказы уголовного закона, и обрисовывают опасность лица в данной комбинации, могут, несомненно, свидетельствовать о том, что им избран путь, опасный для общества. Те случаи, когда лицо выступает с определенным намерением правонарушительного xapaктepa, представляют достаточное основание для придавания этому моменту существенного значения в ряду других элементов умысла. Мало того. Намерение кладется зачастую в основание классификации отдельных преступных деяний. И это неудивительно, так как намерение обнимает именно ту группу представлений, которые или сами по себе, или по своему влиянию на другие представления, ведущие к действию, выступают в форме самой деятельности, или нарушающей правопорядок, или опасной для этого последнего.

Дам остается сказать еще несколько слов по вопросу о значении для уголовного вменения правонарушения плана его несомненно, что и этот последний может оказывать влияние на меру наказания, по крайней мере постольку, поскольку в нем отражаются черты характера деятеля, свидетельствующие об энергии его преступного настроения и тех сторонах его душевного мира, которые усиливают опасность, грозящую от него обществу.


Часть вторая

Конструирование форм виновности в законодательствах и доктрине