Geum.ru

Материалы 3-й региональной научной конференции, посвященной 780-летию крещения карелов (16–17 октября 2007 года, г. Петрозаводск)

Вид материалаДокументы
К вопросу о формировании сословия
Русский север в духовно-практической
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   36

К ВОПРОСУ О ФОРМИРОВАНИИ СОСЛОВИЯ

ДУХОВЕНСТВА В КАРЕЛИИ В РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ

(по материалам Шуйского погоста)1


Цель и задачи, предмет исследования. Одним из центральных вопросов в истории русского православия является формирование наследственной передачи священно- и церковнослужительских должностей и мест внутри духовенства и превращение его в узко-сословную группу. Особое значение, с нашей точки зрения, имеет изучение проблемы на локальном уровне в ракурсе микроистории в период раннего Нового времени, оставившего по сравнению с предшествующей эпохой значительно больший комплекс источников, до сих пор недостаточно введенных в научный оборот. Изучение разнообразных аспектов указанной проблемы, в том числе об особенностях передачи мест внутри семейств духовенства, о причинах, препятствовавших развитию принципа наследственности, о случаях выхода ближайших родственников лиц духовного звания в другие социальные слои и возвращения к профессиональной деятельности отцов, позволяет выявить имевшую место специфику процесса замены выборного начала наследственной передачей церковно- и священнослужительских мест. В качестве предмета исследования взяты приходы Шуйского погоста. Первоначально причетнический клир составился при церквах, выстроенных в центральном поселении. В частности, косвенные упоминания о существовании одной или даже уже двух церквей, стоявших на погосте, уходят вглубь веков и относятся, судя по косвенным упоминаниям Андрея Лихачева, составлявшего писцовую книгу в середине XVI в., к 1496 г. В дальнейшем писцовые описания первой трети XVII в. фиксируют наличие двух церквей на погосте во имя Великого Чудотворца Николы и Рождества Иоанна Предтечи. Между писцовым описанием 1628―1631 гг. и составлением переписной книги 1678 г. придел церкви Николая Чудотворца был преобразован в храм во имя Рождества Пресвятой Богородицы.

На протяжение XVI—XVII вв. в Шуйском погосте появились четыре выставки, то есть поселения с церковью, нередко являвшиеся волостными центрами. Наиболее раннее упоминание о выставках относится ко второй половине XVI в. В это время в Кондопоге была возведена церковь в честь праздника Успения Святой Богородицы, а в Мунозере в деревне Ульяновой ― храм Ильи Пророка. В начале XVII в. писец Петр Воейков и дьяк Иван Льговский зафиксировали церковь во имя Николы Чюдотворца в деревушке «на Илгоши Онисимкова Еремеевская» (нынешняя Ялгуба), а в конце 1640-х гг. другой писец Иван Пи-семский с подьячим Яковом Еуфимьевым упомянули церковь, появившуюся в волостке «Видина» (нынешние Виданы) во имя Великого Чудотворца Николы. Таким образом, в XVII в. в Шуйском погосте функционировало не менее пяти приходов, четыре из которых являлись выставочными. Как представляется, комплексный анализ информации о данных приходах позволяет не только выявить специфические черты, но и обозначить общие тенденции развития принципа наследственной передачи церковно- и священнослужительских должностей.

Источниковая база исследования. Основу исследования составили материалы писцового и приказного делопроизводства, а также акты церковного законодательства. В ходе анализа были исследованы четыре писцовые описания (1563, 1582/83, 1616—1619, 1628—1631 гг.), а также две переписные книги (1646, 1678 гг.), содержащие ценную информацию о состоянии храмов, их посвящениях, именах и отчествах клириков, именах и возрасте их детей-недорослей мужского пола. Сравнительно небольшой интервал, разделяющий составление одного описания от другого, позволяет проследить возможные цепочки родства между представителями духовенства, служившими в разное время. Данные источников массового характера существенно дополняют акты — документы архивной коллекции «Олонецкая воеводская изба». В настоящее время около половины фонда, включающего более двенадцати тысяч сставов, готовится к публикации Исследовательской лабораторией локальной и микроистории Карелии, действующей на Историческом факультете Петрозаводского государственного университета, под руководством И. А. Черняковой. Среди транслитерированных текстов, относящихся к третьей четверти XVII в. (1648—1677 гг.), нами было выявлено 45 архивных дел, в которых встретились упоминания о священниках и причетниках, служивших в приходах Шуйского погоста. Подчеркнем, что 19 из указанных дел связаны с историей четырех выставочных приходов (в том числе 8 — по Кондопожской выставке, 5 — по Мунозерской, 5 — по Ялгубской, 1 —по Виданскому приходу). К исследованию также привлечены несколько документов, опубликованных еще в середине прошлого столетия старейшей исследовательницей истории Карелии Р. Б. Мюллер. Материалы приказного делопроизводства создают уникальную возможность не только реконструировать недостающие звенья в цепочках родства, но и выявить занятия и деятельность духовенства изучаемых приходов.

Шуйский погост в середине XVI—XVII веках. Согласно писцовому описанию 1563 г. в Шуйском погосте и основанном при церкви Николая Чудотворца местном «Никольском монастыре» служили игумен Никифор и два белых священника. Один из них, поп Тихон Гаврилов обитал «за манастырем на церковной земле», а другой поп Никифор — в новопоселенной деревушке ― починке «на Шуе реке на Исаеве наволоке». В монастыре, окормлявшем «9 старцов» и, вероятно, трех стариц, проживавших «на погосте», был свой монастырский староста — Стеш Васильев, а при церквах служил сторож Онанка. События Ливонской войны начала 80-х гг. XVI в. опустошили край, но не прервали, несмотря на страшное запустение, церковную жизнь. Хотя обе церкви превратились в «места церковные», был разорен монастырь, все причетнические «хоромы... пожгли немецкие люди», на погосте продолжал служить священник Тихон Гаврилов, а в церковных дьячках состоял Ондрюшка Яковлев, еще в 1660-е гг. проживавший с братом Гридкой Яковлевым Романовым в починке «на Исаеве наволоке». Не менее опустошительное разорение последовало зимой 1613—1614 гг., когда разбитые под Толвуей черкасы под предводительством атаманов Барышпольца и Сидорка бежали в Шуйский погост. Согласно отписке Каргопольских воевод Ивана Дашкова и Степана Пустошкина, «литовские люди и черкасы» пришли «изгоном в Шуйскую волость» в марте 1614 г. и «попа и многих крестьян побили». Казалось, Смута окончательно прервала церковную жизнь, которую надо было заново восстанавливать. Однако, смена состава духовенства, как представляется, была обусловлена не только внешними катаклизмами. Документы Олонецкой воеводской избы позволили выявить детей и внуков священника Никифора, некогда проживавшего в починке «Исаев наволок», — Первушку Микифорова сына Попова «з братом и з детишками», четырьмя сыновьями. Последние, как следует из челобитной Первушки, в 60-х гг. XVII в. «жили во крестьянех» и несли «солдатскую и драгунскую службу». Можно думать, что выбор ими рода деятельности во многом был обусловлен личными мотивами.

На протяжение всего XVII в. документы позволяют выявить два семейства, члены которых служили в разное время при погостских церквах. Родоначальником одного из них был священник Дорофей Савельев, согласно описанию 1646 г. проживавший в деревне «на Исаеве наволоке». Информация, выявленная о двух из трех его сыновей лапидарна, но даже крупицы, найденные в фонде Олонецкой воеводской избы, имеют принципиальное значение. Один из них, Иван Дорофеев, стал священником и служил на погосте в 60-х гг. XVII в. Его сын, известный нам по переписной книге 1678 г., Гаврила Иванов, продолжил дело отца и унаследовал участок земли в деревне Исаев наволок, где, имея двухгодовалого сына Кирилку, проживал в одном дворе «з братом Мишкою». Другой сын попа Дорофея Савельева, Сидорко Дорофеев сын Попов, занимал в 1672 г. наиболее важную административную должность в погосте — был старостой. Спустя шесть лет находим его в бобыльском дворе «на погосте ж на церковной земле» с четырьмя сыновьями — Стахейкой, Федкой, Ивашкой и Петрушкой.

Родоначальником другого семейства был священник Василий Васильев, проживавший в начале века в уже упоминавшейся деревне «Олисаеве наволоке» (искаженное от Исаев наволок). Его сын, Стенка Васильев, двор которого стоял близ погоста, служил в 1640-х годах церковным дьячком. Один из сыновей последнего, Савка Степанов в 70-е гг. XVII в. также упоминается как церковный дьячок. Он жил на погосте, возможно, во дворе отца, с двухгодовалым сыном Иваном. Таким образом, при церквах Шуйского погоста на протяжение всего XVII в. прослеживается четкая тенденция передачи священнических и церковных должностей и мест внутри нескольких семейств духовенства. Подобная ситуация с еще большей очевидностью прослеживается и на материалах выставочных приходов.

Ильинский приход Мунозерской выставки. Источники свидетельствуют, что в Мунозерской выставке, в отличие от прихода, сложившегося вокруг церквей, стоявших на самом погосте, священническая должность и место передавались не только по прямой линии от сына к отцу, но и от брата к брату. Родоначальником целой династии священнослужителей был Иван Данилов, который проживал в третьей четверти XVI в. в тяглой деревне «Ульяновой у церкви», приписанной к деревне «на Мунозере Микитки Федоркова» в вотчине Спасо-Хутынского монастыря. В начале следующего века в местной церкви служил один из его старших сыновей ― Федор Иванов. В 1640-е гг. он передал должность родному брату Пимену Иванову. В 70-е гг. XVII в. в приходе служил сын последнего Сергий. В то же время ближайшие родственники мунозерских клириков не принимали участия в церковной жизни прихода, но проявили себя на мирском поприще. Так, сын священника Пимина Иванова Ивашко Пиминов Попов известен нам как олонецкий посадский человек. В 1674/75 г. он исполнял должность кабацкого «головы», то есть начальника Шуйского кабака. «Питейную прибыль» этого года, составившую порядка 122 рублей, местная администрация повелела использовать «для дачи к медному рудокопному сыску». Вероятно, в этом новом предпринимательском деле немаловажную роль играл сам кабацкий голова, а также его дядя, родной брат попа Пимина Иванова, Семен Иванов. Согласно документам Олонецкой воеводской избы, последние, а также сам священник закупали у местных жителей и жителей Семчеозерского погоста «уклад», то есть листовое железо. По всей вероятности, семейство затем с выгодой для себя перепродавало его.

Никольский приход Виданской выставки. В Виданской выставке священнослужительская должность и место также передавались на протяжении XVII в. внутри одного семейства, от отца к сыновьям. Родоначальником династии был священник Мина Лазорев, служивший здесь в 40-е гг. XVII в. Вместе со своим сыном Тихонком он проживал у церкви в деревне «Похомовская под порогом на Бесовце на реке на Шуе». Позже он передал должность сыну, который, как удалось установить по документам Олонецкой воеводской избы, в конце 1650-х гг. овдовел. Согласно законодательной норме, он должен был, если хотел сохранить священнический чин, уйти в монастырь, либо же, ведя благочестивый образ жизни, «вся священническая... действовати, и вечерни, и утрени, и молебны все по прежнему, оприче Божественной литургии». Как свидетельствуют источники, вдовый священник избрал второй путь, и стал помогать родному брату Панфилу Минину, который служил священником в приходе в 60—70х гг. XVII в.

Никольский приход Ялгубской выставки. В Ялгубской выставке тенденция к наследованию священнической должности в рамках одного семейства отчетливо проявляется с середины XVII в. Родоначальником здесь стал священник Иван Терентьев, служивший в церкви в середине 40-х гг. XVII в. Свою должность и место он передал сыну Пахому Иванову, который постарался закрепить за своим семейством право на дальнейшее служение в приходе. Вероятно, не без его влияния и покровительства, один из трех сыновей, проживавших, согласно переписи 1678 г., с ним в одном дворе, занимал должность пономаря. Пономарские функции помимо профессионального звона и пения на клиросе включали заведывание церковной ризницей, которая была одновременно архивом и хранилищем церковной казны, продажу свечей, охрану церковного строения. Можно думать, что в подобных случаях пономари-недоросли имели хороших наставников и помощников в лице отца-священника. Важно подчеркнуть, что приходская община, по всей видимости, восприняла данный факт как нечто естественное и должное.

Успенский приход Кондопожской выставки. Как мы упоминали выше, история духовенства, служившего в Кондопожской выставке на протяжение XVII—XVIII в., была тщательно исследована И. А. Чер-няковой. На установленных ею исторических фактах базируются следующие выводы относительно ситуации, сложившейся в Успенском приходе. Процесс наследственного замещения священнослужительских должностей наметился здесь уже во второй трети XVII в. Родоначальником одного из священнических семейств был поп Игнатий Федоров, служивший со времени окончания Смуты, в течение первой трети XVII в. За это время он переселился из деревни Гриши Ортемова в деревню Щеголевскую, где жил со своим семейством. Писцовая книга называет по имени одного из его сыновей, Савку. Как выяснила И. А. Чернякова, сыном священника являлся и Агей Игнатьев. Документы Олонецкой воеводской избы косвенно свидетельствуют о том, что отец готовил его в возможные преемники, хотя Агей Игнатьев так и не унаследовал его должности. Будучи человеком грамотным, он активно участвовал в мирской жизни прихода — разбирал судное дело между священником Кондопожской выставки Борисом Ивановым и крестьянкой Агафьицей Лумбиной (1663 г.), избирался в волостные посыльщики «к Москве бить челом» (1674 г.). Однако сыновья Агея Игнатьева продолжили дело деда. Согласно переписи 1678 г. Ивашко, сын Агея, являлся церковным дьячком прихода и проживал в деревне «Щеголевской Кирилова» в одном дворе с отцом. Но еще дальше пошел Прохор, сын Агея, который в конце столетия стал священником.

Необходимо подчеркнуть, что в Кондопожской выставке так и не сложилось в XVII в. священнической династии, как случилось в других выставках. По всей вероятности, это было обусловлено тем, что клирики долгое время не могли, или не успевали по каким-либо причинам закрепить за своим потомством священническое место. После Игнатия Федорова иерейские функции стал исполнять и делал это до 1642 г., вероятно, по выбору прихожан, Григорий Петров. Однако спустя несколько лет, как следует из рукоприкладной записи на одной из мирских челобитных, датируемой не позднее конца апреля 1650 г., он овдовел. Это поставило приходскую общину вновь перед проблемой выбора духовного пастыря, которым стал в 1660/61 г. Борис Иванов. Это был, вероятно, один из первых священников, кому удалось изменить ситуацию. Его старший сын Ивашко, согласно переписной книге 1678 г. подросток 13 лет, выполнял функции пономаря, — должность, которую он, без сомнения, получил не без помощи отца. Священнику также удалось закрепить за собой часть запустевшего земельного участка, некогда принадлежавшего клирикам кондопожской церкви на «Поповском острову», которым завладело семейство Агафьицы Лумбиной.

Выводы. Уже на данном этапе исследования ясно, что с начала XVII в. в приходах Шуйского погоста вполне отчетливо наметился процесс закрепления священно- и церковнослужительских мест по наследству внутри одного или нескольких семейств духовенства. Источники свидетельствуют, что передача должностей происходила не только по прямой линии от отца к сыну, но и от брата к брату, от деда к внуку. С целью утверждения наследственного принципа священники стремились уже с малых лет приучать сыновей к службе, поручали им разнообразные функции, вводили, вероятно, с согласия общины, воспринимавшей данное обстоятельство как естественный факт, в число причетников. Однако ближайшие родственники лиц духовного звания не всегда продолжали дело отцов. Большинство из них, будучи людьми грамотными, принимали активное участие в административной и экономической жизни не только своей приходской общины, но и погоста в целом, и даже региона. Необходимо также учитывать и значительную роль приходского сообщества, продолжавшую сохраняться, проявлявшуюся более всего в тех случаях, когда приход сталкивался с необходимостью выбора новых церковников, так как в силу разнообразных причин прежде служившие священники не находили себе преемников. Прерывание в наследовании мест и должностей не только способствовало усилению роли приходской общины, но и ставило нового священнослужителя перед многочисленными трудностями, связанными с закреплением за собой не только должности, но и церковного участка земли. Как представляется, планируемое нами продолжение комплексного изучения ситуации, складывавшейся во всех приходах Олонецкого уезда, позволит добавить новые штрихи к уже намеченной картине и выйти на качественно новый уровень обобщений.


И. Н. Ружинская


РУССКИЙ СЕВЕР В ДУХОВНО-ПРАКТИЧЕСКОЙ

ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СВЯТИТЕЛЯ ИГНАТИЯ (БРЯНЧАНИНОВА)


Возрождение аскетического идеала в российском монашестве на рубеже XVIII―XIX вв. выявило целую плеяду ярчайших представителей иноческого подвижничества, таких как Святитель Игнатий (в миру Д. А. Брянчанинов, 1807―1867 гг.). Ощущая «духовную немощь столиц», становление многих православных подвижников истинного благочестия проходило на благоприятной почве российских окраин. Духовно-практический подвиг Святителя Игнатия был неразрывно связан с православными центрами Русского Севера.

Дворянское происхождение, благородное воспитание и разностороннее образование предполагали талантливому отпрыску рода Брянчаниновых блестящие перспективы светской жизни. Однако вымоленный родителями у Бога, выросший на древних традициях православия вологодской земли, мальчик рано ощутил Божественное предопределение своего жизненного пути ― «Я сотворен был, что бы любить души человеческие… Лицо, форму, черты тот час забываю, душу помню»1. Детство задумчивого и не по годам взрослого мальчика отличалось внешним благополучием, но внутренне ― было «преисполнено скорбями». Остро ощущая духовное одиночество, Дмитрий начал молиться Богу, читать Евангелие, что «мало-помалу приносило мир и спокойствие в душу»2. Возможно, что именно тогда, в глубоких раздумиях и духовных исканиях Истины, Дмитрий осознал свой иноческий путь ― «во дни юности моей я стремился в глубокие пустыни». Открывшись родителю, он встретил глухую стену непонимания. Вынужденный подчиниться воле отца, желавшего наследнику карьерных вершин военной службы, юноша продолжил обучение в инженерном училище Санкт-Петербурга. Блестящая внешне северная столица поразила Дмитрия своей «страшной внутренней пустотой», науки «развили разум», но явили в душе «невыносимую тоску по Богу» ― «где ты скрываешься вера истинная и святая?»3 Ища свой «правильный путь», пытливый юноша обратился к святоотеческим писаниям, что стало «основой духовного созидания души моей»4. Однако чем больше юноша постигал «истинное богопознание, тем острее ощущал необходимость помощи на этом пути со стороны опытного Учителя, ибо «писания Отцов можно уподобить аптеке, в которой находится множество целительнейших лекарств, но больной, не знакомый с врачебным искусством, не имея руководителем врача, очень затруднится в выборе лекарства, приличествующего болезни его»5. Эти поиски привели Дмитрия и его верного друга Михаила Чихачева к инокам Валаамского подворья в Петербурге6. В лавре этого периода находились опытные в «духовном делании» монахи: лаврский духовник отец Афанасий, иноки Аарон, Иоанникий, Харитон, ученики старцев отца Леонида и отца Феодора. Многолетняя духовная опытность монахов была для Дмитрия невероятно душеполезна и сделала его «совершенным аскетом по душе». Однако настоящим «Моисеем» юного подвижника, движимого стремлениями к духовным идеалам, стал иеромонах Леонид, прибывший в один из дней в Невскую лавру. Доверительная беседа с подвижником благочестия и наставником иночества укрепила Дмитрия в «охлаждении к миру» и желании уйти в монастырь7. Но «мирские оказались очень крепки: негодование родителей, царственных покровителей, училищного начальства, навалившиеся болезни ― все слилось в «бурю неравного спора». Не изменяя душевному стремлению, молодой офицер был вынужден подчиниться внешним обстоятельствам, начав службу в Динабургской крепости. Однако ни профессиональные обязанности, ни усилившаяся череда болезней не отвратили офицера от уже выбранного, но пока не реализованного пути. Переписка с отцом Леонидом укрепляла духовно, развивала твердость характера и непоколебимость воли для многотрудного подвижничества будущего инока.

Сырой и холодный климат европейского севера отозвался новыми «скорбями» непрочного от природы здоровья Дмитрия Александровича. Обострившиеся болезни испытывали его на прочность, однако позволили в 1827 г. получить «вожделенную отставку». Телесная немощь, гнев родителей, прекративших с сыном всяческие контакты, общественный резонанс поступком наделали «много шума», не поколебала воли «искать спасения души в уединении». Поиск такой «пристани» «путем лишения и скорби», многолетним странствием, дороги которого по Божьему предопределению совпали со святынями Русского Севера ― православными обителями Вологодской, Петербургской, Олонецкой епархий в границах XIX века. Свое первое послушание вчерашний офицер получил в Александро-Свирского монастыре, куда он поступил вслед за наставником, отцом Леонидом. Нести послушание выпало на поварне при поваре, бывшем крепостном Брянчаниновых. Но все поведение молодого послушника было проникнуто беспрекословностью, глубоким смирением, чистосердечной исповедью опытному старцу. Этот опыт «начального подвижничества» был характерен среди древних христианских подвижников и стал впоследствии живым воплощением духовного руководства «новоначальными» самим Святителя Игнатия. При всей тяжести «телесного делания» в ежедневных реалиях обители, все устремления молодого послушника были направлены на «душевное делание». Неотъемлемой стороной для богомыслия Святителя стала созерцательность. Наблюдая меняющиеся картины суровой природы Русского Севера, «внезапно упала завеса с души моей: открылась книга природы»8, написанной самим Создателем и открытая для тех, кто «не престает очищать себя покаянием и прочитывать в ней Бога»9. Деревья зимнего сада наводили Святителя на мысль о «воскресении мертвых», закат солнца сравнивался с «нынешним состоянием христианства», осенние листья навевали на размышления о «скоротечности земной жизни», а бурные стихии северных вод повествовали ему о тонущем человеке, забывшем Бога, в пучинах в «житейского моря».

Однако внешняя канва первых лет подвижничества Игнатия проходила в тяжких испытаниях: изнурительные болезни, материальные лишения при частых сменах обителей, вынужденное расставание с наставником, непонимание самых близких людей ― все стихии мирской жизни испытывали силу духа Святителя, но не изменили в нем искреннего желания к монашескому уединению. В новоначалии Дмитрий ни как не мог найти монаха, который был бы живым изображением аскетического учения Отцов Православной Церкви. В то же время неоценимую поддержку молодому скитальцу оказал Вологодский епископ Стефан. По благословению владыки Дмитрий Александрович нашел приют в Семигородной пустыни. Истовая молитва к Богу выразилась в искренний «Плач», раздававшийся в тиши келейного уединения. Мятущейся душе пришлось столкнуться с суровой реальностью бытия, что больно ранило, но не ослабило стремления к Богу. Стремясь к большему уединению, как наиболее верному способу иноческого «делания», пустынник подвизался в Глушицкий Дионисьев монастырь, где стал новоначальным послушником. Участливое расположение к новоначальному со стороны Преосвященного Стефана способствовало осуществлению главного ― монашескому постригу. 28 июня 1831 года в кафедральном Воскресенском соборе Вологды Дмитрий Александрович был пострижен в малую схиму с наречением в честь священномученика Игнатия Богоносца. «Свершилось! Я пострижен и посвящен... Когда меня постригали ― казалось мне, что я умер, когда посвятили, казалось ― воскрес»10. В лице Игнатия православие обрело деятельного подвижника, в глазах родителей ― сын не оправдал честолюбивых планов рода и окончательно утратил «полезность» обществу. Эти мирские обстоятельства мало волновали молодого монаха. Все мысли его были направлены на аскетические устремления. Однако мирской опыт инженера-строителя оказался весьма кстати, когда в 1832 г. Игнатий отправился восстанавливать разрушенный Лопотов монастырь. Обитель, располагавшаяся в 40 верстах от Вологды, была практически разрушена и находилась на грани упразднения. Неутомимая энергия молодого игумена способствовала внешнему и внутреннему обновлению монастыря в традициях иноческого общежительства. Однако северный климат болотистой местности губительно подействовал на слабое здоровье монаха. «В сей обители вологодской местоположение низменное, атмосфера наполнена гнилостными испарениями ― все сие вместе с большим вредом действовало на мое здоровье, при слабом состоянии коего я был до избытка обременен трудом телесным»11. На собственном опыте Игнатий убедился в истинности идеи Святых Отцов о «сильном влиянии климата, особенно на тех, которые проводят жизнь иноческую»12. Несмотря на усилившиеся «телесные скорби», монах не уставал благодарить Бога за все ниспосланное, неутомимо молился о даровании ему терпения и смирения. Однако дальнейшее пребывания в Лопотовом монастыре означало бы для Игнатия быструю физическую смерть. Это побудило начать поиски обители, расположенной в более сухой местности.

Новым пристанищем в духовно-практическом служении инока мог стать Николо-Угрешский вологодский монастырь. Но, «неисповедимы пути Твои, Господи», вместо уединенной «пристани», располагающей аскета к духовному деланию, «державная воля» Николая I определила инока в Свято-Троицкая Сергиева пустынь. Император, покровительствовавший Брянчанинову со времен учебы в Инженерном училище, напомнил о «долге» и распорядился превратить развалины подстоличного монастыря в «образцовую» (во всех смыслах) обитель. К моменту приезда туда Игнатия, пустынь имела 100-летнюю историю. Однако в реальности она представляла собой жалкое зрелище, как по внешнему, так и по внутреннему состоянию, вызывая у обывателей всплески анекдотического творчества. «Промыслом Божьим был помещен я в ту обитель, которую не хотел даже видеть по несоответствию монашеским целям», с горечью вспоминал Святитель. Но именно здесь предстояло ему провести почти четверть века своего духовно-практичес-кого служения13. Много «огорчений» доставляло соседство с инвалидным домом, построенным на средства графа Зубова и располагавшимся на территории монастыря. Морально-нравственные «пороки» тамошних обитателей были непрестанными скорбями для всей братии. «Полную чашу бесчестий» пришлось испытать Святителю и от «столичной публики, требовавшей, чтобы я немедленно начал принимать всех, а не находя во мне сценического эффекта»14, «зашипела» злобою.

Первоначально Игнатий составил план строительных работ. В его реализации «пригодились все познания, полученные в инженерном училище Брянчаниновым, здесь они были использованы с исчерпывающей возможностью»15. Постепенно из запущенного состояния было выведено хозяйство монастыря, его финансы и вся внутренняя жизнь обители. За два года трудами Игнатия монастырь поднялся до уровня 1-го класса.

Постепенно обитель стало отличать точное уставное богослужение, высокий уровень церковного пения и строгость монашеской жизни. Посреди «надежды и безнадежия, посреди частых побед и побеждений, первоначально нужен усиленный телесный подвиг», внушал ученикам мудрый Учитель. Недостаточно иноку найти свою «пустыню», оставить «имущество и сродников», отрешиться от «сношений с миром», надо «не сочинять в себе разные духовные состояния», а стяжать в душе покаяние, ибо «при самомнении покаяние невозможно»16. Если благочестие будет «сценическим», показным и не искренним, то под этим «покровом очень быстро вырастут и окрепнут душевные страсти»17. При этом «духовное богатство, полученное легко», только даст повод к тщеславию.

Прививая новоначальным христианские традиции, Игнатий приучал монахов быть откровенными во всех делах и помыслах. «Если демоны увидят, что кто-то из христиан, особенно из монахов, начинают подвизаться и преуспевать, то приступают к нему и тотчас же начинают полагать препятствия на его пути»18. Поэтому над собой нужна «строжайшая бдительность, недопускающая греховных помышлений. Посредством ежедневной исповеди Святитель помогал своим ученикам в «целении душевных струпов», «не ради себя, а ради любви вашей и вашего назидания»19. Становление инока в умной молитве, чтении Евангелия и творений Святых отцов, терпении, чистоте душевных помыслов, смирении, стяжании хороших навыков, трезвенности ума, кротости, тщании в делании добродетелей, высоких и тонких раздумий, познании себя. При чтении Евангелия «не ищи наслаждения, восторгов, блестящих мыслей», это ― «книга жизни и надо читать ее жизнью»20. В лета старости и изнеможения, когда и годы, и болезненность заключат инока почти безысходно в келье, он будет питаться тем припасом, который собрал во время юности и крепости своей»21. Не случайно поэтому, что воспитанные таким Учителем, многие наставники Брянчанинова будут способствовать восстановлению иноческой жизни: «ни уже иеромонахи, и главный из них ― наместник Аполлос, кажется, не ложно может быть назван образцовым иноком нашего времени»22.

Призывая человека к покаянию, Господь или «посылает ему болезни, или гонения от человеков»23. И того, и другого досталось Святителю в избытке ― приведение пустыни в «цветущее состояние» проходило в непрестанной «брани» Игнатия с внешними и внутренними обстоятельствами. С одной стороны, это было вызвано негативным воздействием северного климата, до предела обострившего физическую немощь настоятеля. «Сергиева пустынь, пишет он в письме С. Д. Нечаеву, расцветает год от году более, а я год от году хилею, слабею и по зимам почти не выхожу из своих келий»24. С другой стороны, зависть, недоброжелательство, интриги противников Игнатия выразились в его сложные отношения с «власть имущими». Пример тому ― «французский инцидент»: «Государь император нашел неприличным и достойным наказания»25 встречи Игнатия с посланником французского короля в 1840 г., за что незамедлительно последовало распоряжение о воспрещении выезда игумена из монастыря». Соседство Сергиевой пустыни с «шумным, интрижным Петербургом» превратило обитель в «село при пути», сокрушается Святитель в письме к Макарию Оптинскому26. Сторонник аскетического монашеского уединения и вдохновенной созерцательности, Игнатий «образовал себя совсем не для такого монастыря и не для такого рода жизни, долженствующей состоять из беспрестанных телесных попечений и пустых занятий с приезжающими»27, «мне донельзя опротивела жизнь в шумной Сергиевой пустыни, на этом аристократическом кладбище»28, но «нечего делать: живешь не так и не там, как и где хотелось бы, а где и как приводит непостижимый промысел Божий»29.

Все эти обстоятельства усугублялись возросшими профессиональными обязанностями игумена, поставленного благочинным монастырей Петербургской епархии. Почетное, но и тягостное назначение требовало от нездорового Игнатия продолжительных и утомительных поездок, однако очень благотворно повлияло на возрождение северных монастырей. Посещая обители, Игнатий не мог не заметить плачевного состояния северных обителей. Политика светской власти по отношению к монастырям в течение XVIII века больно ударила по экономическому благосостоянию обителей. Они имели преимущественно лесные угодья, но мало пашни и лугов. В течение XIX столетия центры общероссийской религиозной жизни заметно сдвинулись с севера на юг. При посещении Валаамского, Зеленецкого, Коневского, Череменецкого, Введенского Островского и Старо-Ладожских монастырей ― везде благочинный Игнатий обращал внимание на экономическое запустение обителей, Исходя из собственного административно-хозяйственного опыта, при встречах, в переписке, благочинный помогал игуменам в рациональной организации монастырских хозяйств.

От внимания Игнатия не ускользали горькие признаки «ослабления иноческой жизни» ― важной приметы кончины монашества. С одной стороны, это объяснялось Святителем возросшими пороками общества, когда в монашество стало пополняются преимущественно не за счет «образованных сословий», а из «членов низших сословий с навыками к порокам», «слабыми по телу и душе»30. Это способствовало «столкновению разнородных направлений монастырских», увиденному благочинным на Валааме: «Я видел столкновение разнородных направлений монастырских в Валаамском монастыре, куда был назначен игуменом из Новоезерского монастыря Вениамин, человек, не пивший вина, ходящий к службам и в трапезу неупустительно. Эти достоинства не имели цены пред валаамцами, которые требовали от Вениамина недостающих ему монашеских познаний и начитанности, которые в нем видели мирянина, а не монаха»31.

С другой стороны, от пытливого взгляда Игнатия не ускользнул еще один опасный для развития монашества признак ― увлечение иноками внешним, «телесным деланием» (столь любимым обывателем), «благовидностью наружного поведения», «актерством», «плодами самообольщения»32, повсеместным оставлением «внутреннего делания»33. Духовные назидания Игнатия игуменам по восстановлению благочестивой жизни иночества были проникнуты искренней любовью, сопереживанием и сопричастностью. Благочинный советовал поддерживать людей34.

Особенно теплые «душевные узы» соединили благочинного с игуменом Валаамской обители Дамаскиным. Игнатий посещал это «пристанище духовной высоты» неоднократно, питал к нему «сердечную заботу». Дикая, угрюмая, строгая красота Валаама была для Игнатия источником созерцательности и «поэтического вдохновения»35. Оставив подробное описание Валаама, благочинный, безусловно, способствовал как экономическому, так и духовному процветанию монастыря. Устройство Валаамской обители Игнатий признавал «первым в России», даже выше Оптины и Сарова. Существенное значение имело и особое расположение Игнатия к Дамаскину по «образу мыслей, взглядам на иночество, по естественным способностям, по служебным отношениям, по тому, что Дамаскин не искал возвышения»36. Многолетняя переписка Игнатия с Дамаскиным свидетельствует о мудром наставничестве Святителя в игуменской деятельности Дамаскина37. Одолеваемый болезнями, Святитель Игнатий до конца дней своих переносился в мыслях к Валааму, «обители которую я особенно люблю и уважаю по особенным удобствам к монашеской жизни»38.

В Сергиевой пустыни монах-аскет не находил желаемого уединения ― «живу какою-то полужизнью, каким-то движущимся мертвецом»39 и ощущает непреодолимое одиночество. Телесный и духовный подвиг монашества в неблагоприятных условиях Русского Севера выработал в Святителе непоколебимость воли, самоотвержение, глубокое смирение и непрестанное душевное делание, но ощущение непреодолимого душевного одиночества не покидало его40. Проводя дни в телесных страданиях и духовных исканиях, пытаясь понять свое предназначение на фоне примеров возрождающегося в России старчества, Святитель Игнатий сравнивает подвижничество Макария Оптинского с собственным опытом. Макарий Оптинский в понимании Игнатия ― «неоцененное сокровище для христиан, живущих среди мира»41. Старцу были свойственны простота и свобода в обращении, врожденные любовь и смирение, образованность чтением отеческих книг, что позволило ему рано сделаться духовником и наставником42.

Уйдя на покой в 1861 году, Святитель получил, наконец, «Божью милость» ― «удобный приют, соответствующий и потребностям душевного настроения, и потребностям крайне расстроенного здоровья, гораздо уединеннее и Коневца, и Валаама»43. Свои последние годы жизни он проведет в уединении Бабаевского монастыря, на берегу «царственной» Волги. «У меня болят руки и ноги, очень болит голова, но главная боль в левом боку, около сердца, боль как бы от язвы копием, от чего прихожу в крайнее изнеможение и чувствую себя как бы умирающим»44. Принимая со смирением боль, он неустанно благодарил Бога «за все, совершившееся надо мною, за все скорби и искушения», просил помиловать и спасти все «орудия врачевания», всех людей, нанесших ему оскорбления45. Искренне любя человеческие души, из волжской глуши Святитель приглашал страждующих в свою «пристань». Настоящей пристанью для нас стало духовное наследие Святителя Игнатия, его «божественные помышления и чувствования». Со страниц своих творений он приглашает читателя «войти, отдохнуть, вкусить спокойствие и сделаться его друзьями!»46


Е. Н. Кутькова