Иркутский государственный лингвистический университет

Вид материала

Монография

Содержание Лингвокреативная природа синтаксиса De la même façon (анафора к теме-проблеме) que l’on peut toujours changer le thermomètre, ce n’est pas efficace pour faire baiss Il n’y a quand même pas une fatalité qu’on doive étudier dans un endroit sinistre seulement en France. Quand même Глава vii. ошибочные когниции сквозь призму 1. Категоризация ситуаций «ошибочного восприятия» 2. Категоризация «иллюзорного» восприятия

Подобный материал:

• «Иркутский государственный лингвистический университет», 363.03kb.
• Педагогические науки, 198.02kb.
• Функционально-семантическая категория understanding в современном английском языке, 327.33kb.
• Остроумная коммуникативная личность в комическом дискурсе: гендерный аспект, 537.42kb.
• Репрезентация концепта drinking в современном английском языке, 429.63kb.
• Отглагольные имена в категоризации таксисной семантики предложения в английском языке, 341.23kb.
• Методологические особенности концепции активной грамматики льва владимировича щербы, 382.65kb.
• Ценностные смыслы repentance и forgiveness в английской языковой репрезентации, 436.17kb.
• Когнитивный механизм метафоризации цвета (на материале фразеологизмов с колоративами, 255.22kb.
• Концептуальные пространства маскулинности и фемининности (на материале фразеологизмов, 340.05kb.

РАЗДЕЛ 2.


ЛИНГВОКРЕАТИВНАЯ ПРИРОДА СИНТАКСИСА


ГЛАВА VI. К ПРОБЛЕМЕ КРЕАТИВНОСТИ В СИНТАКСИСЕ

Серебренникова Е.Ф.


Синтаксису как части грамматики естественного языка принадлежит особая, фундаментальная роль. Согласно взглядам Н. Хомского на язык и грамматику, любой естественный язык определяется его грамматикой, а грамматика является мыслимым конструктом человека, поэтому любой природный носитель данного языка должен по определению знать свой язык (Chomsky N. Reflections on language. – N-Y., 1975, цит. по: Парти 2001, 305). Одна из центральных задач синтаксиса состоит в том, чтобы дать конечное описание бесконечного множества предложений данного естественного языка. При этом фундаментальное наблюдение заключается в том, что носитель языка может произвести и понять предложения, которые он никогда не производил и не встречал раньше, что не существует ограничений на максимальную длину предложений и что мозг представляет собой нечто конечное (Ibid, c. 306).

Если мы попытаемся сделать несколько иной акцент в суждении Н. Хомского о природе грамматики, то можем непротиворечиво, путем инферирования, утверждать, что грамматика является мыслимым конструктом человека и поэтому она носит креативный, порождающий, постоянно инновационный характер. Действительно, сегодня можно с уверенностью утверждать, опираясь в том числе на известный парадокс двойного означивания (Бенвенист 1974), что в высказывании холистически и телеологически сопрягаются два модуса речемыслительной деятельности: семиологический, системно языковой, и семантический, субъектно-индивидуально, актуально возникающий, но в соотношении с уже имеющимся. Человек говорящий высказывает каждый раз «свое» (квазисвое и т.д. – это вопрос градуальности, а не сущности), интенциональное, освоенное, понятое, однако при этом он осуществляет свое предложение/высказывание на определенном языке, в каноническом случае – на родном, естественном для него языке. Речевая деятельность человека индивидуальна по способу порождения, но социальна по способу существования, реализации, феноменологии. Отсюда вытекает важность проблем, связанных с креативными возможностями и закономерностями речевой деятельности человека и креативных аспектов синтаксиса.

Реальное означивание как высказывание и, шире, дискурс, всегда имеет дискретный, индивидуально-личностный, актуально-семантический, феноменологически разовый характер и, в то же время, реализуется оно у современного человека на основе генетически переданной предрасположенности и некоторой языковой способности и посредством освоенной человеком в процессах социализации семиотической, конвенциональной, устойчивой системы языка, имеющей диахронический, транслируемый от поколения к поколению континуальный характер. Речемыслительная деятельность субъекта реализуется, артикулируется на каком-то языке; «субъективация» человека происходит через более или менее успешное «присвоение» им языка (Э. Бенвенист). Именно через креативное высказывание происходит актуализация языка, реализация языковой способности человека, попытка его вербальной самоактуализации. В данном парадоксе, сополагающемся с положением об индивидуальном субъектном способе смыслопорождения, но социальном (и, отметим, часто доксастическом) способе его существования, раскрывается, по сути, креативная природа речемыслительной деятельности. Она связана не с тем, что говорится, но с тем, как, каким способом это выговаривается в условиях линейности плана выражения и ассоциативности и объемности плана содержания, поиска равновесия в когнитивно-коммуникативных процессах, преодоления информационной и эмоциональной неопределенности, оценочной самоактуализации под взглядом и во взаимодействии с Другим и достижения межличностной и социальной интерсубъективности в условиях данного семиозиса.

В этом исследовательском подходе отражается движение к «последнему, истинному» объекту науки о языке, который, по выражению Э. Бенвениста, состоит в том, что он позволил бы лингвистике присоединиться к другим наукам о человеке и культуре.

Особо значимым в этом плане представляется явно выстраивающийся в ряду современных эпистем семиотический ряд «синтактика – синтаксис – синергетика». Данный ряд выявляет когерентность составляющих его компонентов, обусловленную ключевой семой «син-» (совмещенность, совместность, сопряженность, соположенность, соединение, стыкование), и подчеркивает динамически-операциональный и интегральный характер всего ряда в его обусловленности порождающей его энергейной, открытой, сложной сущности – человека и его семиотической деятельности. Homo lingualis рассматривается как субъектообъект речемыслительной деятельности, сопряженной с интенциональными когнитивными процессами восприятия и рефлексии: осмысления, освоения / оценивания, приводящих к формулированию / символизации в устанавливаемых отношениях к миру и себе самому в мире, и феноменологически проявляющейся в «интерсубъективности» (Р.Я. Якобсон) в общении.

Справедливо полагать, вслед за Ю.С. Степановым, что в рамках современного широкого когнитивного подхода складывается новое соотношение трех измерений – частей семиотики: семантика начинает пониматься как область истинности высказываний, прагматика – как область мнений, оценок, презумпций и установок говорящих, синтактика – как область сопряженного с первыми двумя областями формального вывода (Степанов 1998, 441). Благодаря этому, стало возможным рассматривать целостные речевые произведения как сферу действия интенсионального языка, то есть языка, описывающего возможный, интенсиональный мир в данных условиях и обстоятельствах его порождения, в данной дискурсивной формации (Ibid).

Таким образом очерчивается один из важных аспектов проявления лингвокреативности, связанной с проблемами эвристичности речемыслительной означивающей деятельности самого человека говорящего: преодоления разного рода диссонансов в структурировании «мира», прежде всего преодоления поля неопределенности, принципов и форм данного преодоления, в ряду которых, в частности, формулируются понятия «аттрактора» и «фрактала»; постоянной вовлеченности человека в «языковую» игру на пути к истинности высказывания.

Со времени теории игр известно, что «играть» значит, в конечном счете, выбирать определенную стратегию (Hintikka 1994, 258), придавая функциональную целевую направленность речи, на выводе имеющую определенную синтаксическую линейную форму. Важно при этом, для выполнения условий истинности высказывания, существование «стратегии победы», победной стратегии для себя самого, то есть стратегии, которая могла бы «победить», преодолеть все другие реальные и возможные стратегии в данной формации речи.

В этом плане важен трансфразовый подход к синтаксису, который позволяет в целой совокупности высказываний выявить «семантику» говорящего, целостный смысл его речевого послания. Такой подход возможен, в частности, в методологических рамках анализа дискурса. Дискурс можно определить, вслед за М. Фуко, как «совокупность высказываний в том их виде, в котором они определяются одной и той же дискурсивной формацией» (Foucault 1969, 153), образующей среду конкуренции, конфигураций сил, факторов и интересов, в которых с необходимостью проявляется стремление субъекта «узаконить» свою точку зрения, сделать ее приемлемой и, возможно, единственно верной для Другого (Других), в условиях наличия иной (иных) субъектной дискурсивной позиции. Дискурс как диалогическое и стратегическое пространство интерсубъективности разворачивается либо по вектору установления отношения «доминирования» себя, своей позиции, либо по вектору «альянса, солидаризации» с другой позицией, либо по вектору отношения «антагонизма» к другой позиции, которые могут «присутствовать» в данном пространстве или отсутствовать в нем, но существовать в данном дискурсивном поле и/или в более широком «интердискурсе», либо конфигураций данных векторов. Для того чтобы это могло произойти в принципе, говорящий и само высказываемое должны вызывать доверие (быть кредибельными). Кредибельность понимается как качество, которое призвано обеспечить адекватность при восприятии Другим, в том числе адекватность своим статусным, личностным и ситуационным возможностям и т.д. Именно данные параметризирующие координаты, категории и качества основывают принципы дискурсивизации (а не «функционирования» некоторого готового дискурса). Средоточие смысловых связей не может быть описано как тождественное, оно лежит в плоскости его интерпретации как «возможного».

Данные свойства дискурса особенно явно проявляются в случае целевых доктринальных или квазидоктринальных («педагогических», «имиджевых»), явно персонализованных высказываний, интенционально и пассионарно (ср. в риторике «пафос», который определяет степень «напряженности» дискурса) направленных на продвижение «мыслимого», в случае, когда говорящий делает явное волевое дискурсивное усилие на то, чтобы данные конкретные «интерлокуторы» восприняли его правильно. Одновременно сознательно или бессознательно формулирование данного субъектного «мыслимого» будет находиться под контролем на «кредибельность». Отсюда заключаем, что особенно такой вид дискурса будет изобиловать так называемыми «субъективемами», выступающими в роли семиотических средств формулирования инстанций речевого мышления – рождающегося мыслимого как кредибельной «правды» / «истины», но при этом в плоскости реализации победной стратегии – постоянного реагирования, диалогирования с «критическим» или «неразбуженным» сознанием интерпретатора, как бы под «прицелом» самоконтроля, контроля «социальных агентов», авторитетных экспертов и т.д.

Как следствие, данные «субъективемы» могут рассматриваться как средства одновременного формулирования и продвижения мыслимого в пространстве интеракции, интердискурсивности и диалогирования с «критической» дискурсивной позицией имплицированного «взгляда Другого», противостояния / взаимодействия / воздействия. Их «семиотический» потенциал служит основой для введения и рецепции нормативных языковых «инструкций» для интерпретатора (впрочем, как и для самого локутора как субъектообъекта речемыслительной деятельности).

Рассмотрим в качестве примера данную, по крайней мере, двойственную (имея ввиду многополюсность и полифонию возникающего дискурсивного пространства) векторность реализации дискурса на примере отрывка речи президента Франции Н. Саркози по поводу реформы его правительства об автономии университетов (речь, транслированная по каналу ТV 5 monde 12 марта 2009 г.). В нашем анализе обратим особое внимание на роль структур с адвербиальным оборотом quand même в дискурсивизации в двойном ракурсе как в плане подчеркнутого нами «диалогирования» с Другим, обусловливающего лингвокреативность дискурсивного пространства, так и в плане выявления элементов трасформации, которую претерпевают в связи с этим средства выражения субъективного речевого мышления, называемые «субъективемами».

Et en 2009 nous verrons enfin les premières universités françaises devenir autonomes. L’autonomie ça a marché partout. Moi je ne pouvais pas assister au désastre du déclassement de nos universités dans les classements internationaux, même si par ailleurs on peut toujours critiquer les critères. De la même façon que l’on peut toujours changer le thermomètre, ce n’est pas efficace pour faire baisser la température quand même. Alors, le Plan d’investissement universitaire est inédit dans son montant, puisque nous avons mobilisé 5 milliards d’euros. Et je tenais cet aprés-midi même une réunion avec Valérie pour lancer l’appel à projet, pour au’il y ait des choses comme cela, que l’on ait enfin des campus dignes de nos universités. Il n’y a quand même pas une fatalité qu’on doive étudier dans un endroit sinistre seulement en France. Quand même, à quoi cela sert d’avoir la qualité de vie qui est la qualité de vie propre à notre pays, pour qu’on ait des bâtiments vétustes, l’absence de campus, pas de logement pour les etudiants et pour les chercheurs?

В данном случае дискурсивная формация определяется как политическая и социальная, референциально отнесенная к предметной сфере образования, тематически относящаяся к реформе университетов в направлении их автономии. Социальной формацией следует считать такую формацию, в которой происходит валидация социально значимых смыслов. Дискурсивная позиция формируется как таковая, в ее целостности, в противостоянии с дискурсивной позицией презюмируемого в публичном медийном пространстве Другого, возможно, физически отсутствующего в данных условиях Другого, точнее в дискурсивной позиции Другого, но которая существует, имеется, будучи ранее выраженной в публичном интердискурсе и закрепленная определенным образом в «архиве знания», например, на этапах предшествующей избирательной политической кампании и которая делает данный дискурс таким, каким он проявляется, «манифестируется», понимается в своей целостности, касаясь самогó социального статуса говорящего и того, что им высказывается.

Она касается прежде всего дискурса данной личности (г-на Н. Саркози) как Президента, то есть имеющего право (кредибельность) выдвигать свою точку зрения, которая статусно призвана быть важной для судеб страны. Существование формирующей позиции Другого принимается во внимание, и она осознается как несущая по крайней мере скептический взгляд не только на данную конкретную идею автономии, но и критический взгляд «оппонента» в целом на «президентскую» компетенцию говорящего. В ответ на нее формируется, по линии антагонизма (Moi, je ne pouvais pas assister au désastre du déclassement de nos universités...) и доминирования над ней, целостная дискурсивная позиция данного говорящего лица, которая может быть выражена приблизительно так: Я, в противоположность «иной» позиции, в высшей степени компетентен, способен, эффективен, я делаю все, чтобы быть на высоте моей миссии, именно я могу убедить всех и сделать то, что ценно, нужно обществу. Данная позиция раскрывается в следующих, уже более идеологизированных измерениях дискурсивизации.

Первая синтаксическая секвенция есть подключение к своему «мнению», звучащему голосу, непререкаемого в условиях демократии голоса, взгляда – общественного мнения, тем самым «амплификация» и возвышение своего голоса в условиях данного дискурсивного пространства за счет включения его в более широкое интердискурсивное поле, воспроизведение его сущности как такого, в котором возникла как «желанная» всему обществу идея об автономности университетов и абсолютное заверение и обещание (nous verrons enfin), что именно говорящий (Я, такой, каким вы меня знаете, каким я являюсь в обществе) совместно с обществом осуществит эту идею.

В данном случае обращенность к «общественному мнению» означает скорее не воззвание, но аппеляцию и опору на него; автор очерчивает пространство диалога, подключает всех как свидетелей и участников в рисуемом им желательном для всех сценарии развития событий (обратим внимание на инструктивную структуру, вводимую коннектором Et en 2009 nous verrons enfin les premières universités françaises devenir autonomes), которая «подключает» данное высказывание к более широкому интердискурсу (инструктивное наречие «наконец-то»). Кредибельность обеспечивается экстериоризацией сценария развития событий как давнего желанного проекта, формулированием идеи автономности университетов как принадлежащей всему обществу, а не отдельным лицам, а также институциональным правом Президента реализовать желаемое и заявлением способности это сделать лично. Данная кредибилизация развивается на основе и на фоне не только естественной сильной позиции локутора, «присваивающего себе язык», но и личностной персонализацией высказывания, показывающей, что энунциатор полностью берет ответственность за высказываемые смыслы, выступая в роли официального лидера нации.

Говорящий акцентирует свою сильную позицию (обратим внимание на персональный дейксис, пронизывающий весь текст и создающий его когерентность), что показывает постоянный напряженный диалог автора с анти-позицией (Я - иной, именно Я, но никто другой). Более того, в ходе высказывания энунциатор усиливает данную глубинную напряженность в своем диалоге с анти-позицией, стараясь усилить свою позицию тем, что подключается в своем высказывании к еще более широкому, тотальному, глобальному дискурсивному универсуму, направляя интерпретацию категорической утвердительной инструкцией L’autonomie ça a marché partout и фокусируя тем самым внимание на предъявляемое как «факт» положение дел в мире, что возможно, «разрешено» с точки зрения кредибельности в силу того, что обычно срабатывает доксастический фон общения, в том числе стереотипный рефлекс «Президенту лучше знать, он сверх информирован», «Видимо, он знает, что говорит», «В любом случае не исключено, а скорее всего, более вероятно, что есть места, где лучше, чем у нас», «Лучше там, где нас нет» и «Мы не должны быть хуже, наоборот…». Тем самым он как бы поднимает дискурсивизацию на высоту «абсолюта», пытаясь вывести свою позицию за рамки какого-либо противовеса, способного ее каким-либо образом ограничить.

Одновременно дискурс разворачивается и в отношении «Внешнего» Другого, присутствующего в данном дискурсивном пространстве целевого интерлокутора и отражает целенаправленность речи на «сенсибилизацию» аудитории и ее «убеждение или переубеждение» относительно проблемно осмысляемой темы – автономии французских университетов в аргументативной логике рассуждения о ней не как об идее возможного проекта, но как реального дела. Автор как бы отталкивается от «противного», помещает себя в позицию ответа на невыраженное, но естественным образом возникающее в данных обстоятельствах сомнение, скептицизм, неприятие по поводу реальности желанного, сложного, но теперь уже связываемого лично с ним предстоящего действия и, значит, непреодолимого социального события. Он отвечает на возможные сомнения и четко аргументирует необходимость и неизбежность данного события. Кредибельность этой стороны дискурсивной формации обеспечивается тем, что энунциатор показывает себя 1) человеком дела и здравого смысла: он сразу называет точную дату желанного и несущего блага события – 2009 год (инструкция для интерпретации), это желанное очень близко, и, в то же время, оно продумывается, чтобы не вызвать нежеланных побочных эффектов, чтобы произойти спокойно, упорядоченно, управляемо, под контролем, по правилам, что так свойственно уравновешенной, управляемой повседневности французов. Энунциатор, как бы отвечая на вопрос Когда?, говорит – скоро, но не завтра; 2) человеком, имеющим дружную команду, о чем свидетельствует представление в публичной речи одного из своих министров по имени (Valérie).

Как видно из текста/дискурса, иногда локутор, в данном диалоге с Позицией Другого, отсутствующего/присутствующего, не в силах оставаться в тональности спокойного размеренного хладнокровного аргументирования и проявляет нетерпение и неприятие к ощущаемому им скептицизму, как почти «упрямству» и «капризу».

Синтаксическая секвенция De la même façon (анафора к теме-проблеме) que l’on peut toujours changer le thermomètre, ce n’est pas efficace pour faire baisser la température quand même (Таким же образом, можно, конечно, сменить градусник, но это не слишком-то повлияет на снижение температуры, в самом-то деле…) показывает, что 1) энунциатор находится в состоянии аффективного «отчаяния» перед лицом виртуального неприятия его столь ясной и кредибельной позиции и вынужден прибегнуть к простейшей иллюстрации своей мысли посредством ироничного сравнения-примера из повседневной жизни, которая не может интерпретироваться двояко, которая исключает двойственность интерпретации; 2) он вынужден искать более действенные доказательства, спуститься на отнюдь не интеллектуальный, но простейший уровень (тем самым «дискредитируя» ту часть аудитории, которая мыслится как «оппозиционная»); 3) он, приведя такой «тактильный» пример, который может понять даже самый примитивно мыслящий человек, почти на «ощупь», может теперь-то надеяться, что переубедил остатки (если они и были) скептицизма, развеял его полностью. Оборот quand même есть то самое подытоживание проведенной операции переубеждения, знак «дискурсивной победы» локутора (Как же вы не видите, как же так, ведь это очевидно). Это призыв к оппоненту прекратить «капризничать», призыв «вести серьезный, деловой диалог». Для интерпретатора данный оборот есть дискурсивная инструкция отсылки к восприятию и осмыслению (и оцениванию!) имплицированной виртуальной «уступки», которая может быть восстановлена как столкновение двух возможных точек зрения: 1) автономия университетов не является «ценной» идеей, реформа сопряжена с проблемами, ее нельзя осуществлять; 2) хотя возможны трудности и проблемы, реформу необходимо осуществить.

В данном тексте еще дважды употребляется структура с оборотом quand même:

• Et je tenais cet aprés-midi même une réunion avec Valérie pour lancer l’appel à projet, pour au’il y ait des choses comme cela, que l’on ait enfin des campus dignes de nos universités.
  
• Il n’y a quand même pas une fatalité qu’on doive étudier dans un endroit sinistre seulement en France.
  

И в этом случае посредством оборота quand même явно формулируется не еще один, логически порождаемый аргумент в защиту собственной позиции, но « ответ» на возможный контр-аргумент, который вступает в противоречие с «правильной» позицией; это реакция субъекта эпистемологического (мыслящего и оценивающего), учитывающего невыраженную, но «присутствующую» в дискурсивном пространстве возможную анти-позицию Другого. При этом локутор, исходя из знания «реальности», уверенный в своей правоте и в том, что его точку зрения в целом разделяет большинство аудитории, «иронизирует» над виртуальным «фатальным» видением ситуации «мрачных мест, в которых обучаются студенты во Франции». Оборот quand même как раз служит «инструкцией» для того, чтобы интерпретатор принял авторское ироническое отношение (почти ироническую улыбку или насмешку) по отношению к «рисуемой» картинке: «Вовсе нет никакой фатальности в том, что приходится учиться в столь мрачных местах только во Франции».

Фатический потенциал средства прямого диалога с «анти-позицией» проявляется в полной мере в следующем заключительном употреблении:

Quand même, à quoi cela sert d’avoir la qualité de vie qui est la qualité de vie propre à notre pays, pour qu’on ait des bâtiments vétustes, l’absence de campus, pas de logement pour les etudiants et pour les chercheurs? (Ну, в самом деле… как же так, к чему, почему тогда иметь такое качество жизни, которое присуще нашему народу, если у нас (по-прежнему) в таком удручающем состоянии здания, отсутствуют кампусы, нет мест для проживания студентов и научных работников?).

Акцентуация (по-русски передаваемая частицей ну) отражает начальную, сильную позицию оборота в начале высказывания, маркируя еще раз напряженность дискурса – диалога, волевое усилие локутора «пробить» позицию, которая воспринимается им не только как «равнодушная», но и явно «оппозитивная» и неприемлемая. Отсюда одновременная аппеляция к безусловным ценностям французского общества, опора на доксастическое мнение, которое выступает как «щит» по отношению к мнению «сопротивления».

Дискурсивное пространство оказывается наполненным и драматизированным; в нем первичным оказывается не столько аргументация своей позиции, сколько полемика с Другим – оппонентом (анти-позицией), отражающая эмоциональность, аффективность, интеллектуальную остроту мысли говорящего, принимающих формы иронии, насмешки, воззвания к неоспоримым ценностям и реалиям французского общества. При этом те обороты речи, которые семиотически формировались в языке как грамматические средства выражения логического отношения (уступки) в виде двучастного умозаключения, в дискурсе оказываются трансформированными. Их «контекстуальное значение», смысл оказываются тесно связанными не с режимом письменности и текстуальности, с их ролью союзных оборотов выражения уступки как вида логико-грамматического отношения оппозиции двух пропозиций и ролью аргументативных коннекторов в аргументативной логике выражения мыслимого, но с ролью субъективем – более прямых средств формулирования дискурсивной реплики Я в диалоге с Другим.

Данный оборот, употребленный трижды в данном отрывке, предстает как явная «субъективема», отражающая эпистемологическое и аффективное состояние субъекта, выявляемое в дискурсе на уровне формирования его в диалоговом коммуникативном пространстве. Он явно приобретает моделирующую и метаязыковую функцию в процессе целенаправленной, стратегической речемыслительной деятельности говорящего. Моделирующая функция состоит в том, что он формирует, «перехватывает» «мыслимое», отражающее «семантику» как движение в условиях истинности высказывания и «прагматику», связанную с оценками, пресуппозициями, установками. Метафункция оборота состоит в том, что он «выводит» на синтаксический уровень «энергейную» векторность мыслимого, определенным образом показывает возможные модальности для понимания.

Сохраняя «знаковое» – семиотическое конвенциональное системно-языковое – значение, данный оборот позволяет «играть» на его семиотическом потенциале. Одновременно он становится способным нести собственно креативную, дискурсивную, имплицированную в данной дискурсивной формации, роль – «инструктировать» интерпретатора о реальных дискурсивных оппозициях, задействованных в дискурсе.

Неслучайно поэтому, в результате того, что оказывается ослабленным грамматическое значение собственно логической уступки, данное выражение включается в ряд грамматических средств французского языка, претерпевающих семантическую «инфляцию» (quoi, bien, enfin, tu vois, en faite и др.). Их семантический объем расширяется, они становятся все более автосемантичными в узусе, соотносясь непосредственно с чувственно-мыслительным интенциональным состоянием говорящего, позволяя ему и его визави – интерпретанту – устанавливать ассоциативные связи в ходе развертывания мыслимого в данном дискурсивном пространстве – «того, что говорится, как говорится и к чему говорится». Особенно они характерны для дискурсивных личностей, склонных к напряженному «пассионарному» дискурсу и формирующих свою дискурсивную позицию не по «порождающему» самодостаточному пути, но по пути преодоления, переубеждения, перестройки возможных антиномий и анти-позиций.

В нашем анализе мы обратили внимание на такое лингвокреативное явление, как «синтаксическая инфляция» некоторых грамматических структур. Безусловно, данное явление соседстствует с другими проявлениями лигвокреативности, к которым можно отнести, в частности, такие явления, как флуктуация знаков, их семантико-синтаксическая эволюция, концептуальные сдвиги в значении структур и многие другие. Данные и другие, схожие с ними, явления, по праву становятся специальными объектами современной неологии.

В заключение еще раз подчеркнем, что интегральное видение синтаксиса способствует одновременно видению его с точки зрения смыкания динамики и статики, индивидуально-креативного и социально-нормативного в речемыслительной деятельности, онтологической парадигмой которой следует считать формулу «Человек – язык – мир (миры)».


Литература

1. Бенвенист Э. Общая лингвистика и вопросы французского языка: пер. с фр. – М.: Прогресс, 1974.
   
2. Степанов Ю.С. Семиотика // Языкознание. Большой энциклопедический словарь / гл. редактор В.Н. Ярцева. – М.: Большая Российская энциклопедия, 1998.
   
3. Парти Б.Х. Грамматика Монтегю, мыслимые представления и реальность // Семиотика: Антология / сост. Ю.С. Стeпанов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2001. – С. 304-323.
   
4. Foucault M. L’Archéologie du savoir. – P.: Gallimard, 1969.
   
5. Hintikka J. Fondements d’une théorie du langage. – P.: PUF, 1994.
   

ГЛАВА VII. ОШИБОЧНЫЕ КОГНИЦИИ СКВОЗЬ ПРИЗМУ

МОДУСА КАЖИМОСТИ

Семенова Т.И.


Отражаемая в языке реальность сложна и многогранна, она постоянно меняется во времени, но познающий субъект «не всеведущ», он не всегда может делать истинные утверждения, поскольку его знания о действительности неполны. Несовершенство познания мира человеком и субъективные свойства его восприятия приводят к тому, что в естественном языке «категория истинности - ложности рассматривается не как бинарная оппозиция (дизъюнкция), а как шкала вероятностных оценок» (Арутюнова 1999, 430). С точки зрения прагматики Истина и Ложь являются далеко не единственными когнитивными состояниями, поскольку в человеческой системе знаний всегда существуют высказывания, о которых неизвестно, истинны они или ложны. В целом информационный запас человека отражает не только «истинное знание», но и заблуждения, ошибочные когниции, ошибочное мнение относительно некоторого положения дел. Такие «дисфункциональные когниции» являются результатом своеобразного (свойственного именно данной личности) ошибочного способа переработки информации (Демьянков 1994). Естественный язык, как подчеркивает Н.Д. Арутюнова, развивается одновременно в двух противоположных направлениях: одно из них определено стремлением к максимально полному и точному выражению истины, другое – желанием ее утаить, отстранить от себя или прикрыть ее лицо маской правдоподобия (Арутюнова 1999, 546). В пространстве языка выделяются категории с различной степенью отклонения от истины: воображение, мечта, фантазия, притворство, ложь, неискренность. К языковым средствам уклонения от истины, создания мнимого, воображаемого мира относятся многочисленные знаки приблизительности, неопределенности, предикаты «обманных» действий, состояний и свойств, синтаксические конструкции, деривационные элементы (псевдо-, квази-, лже-), просодические средства (Арутюнова 1999; 2008; Апресян 2008). Одним из видов отклонения от истины являются различные типы заблуждений, в частности – ошибки. Общее свойство ошибочного поведения заключается в том, что ошибку нельзя совершить сознательно, она может быть осознана только ретроспективно, то есть в момент совершения ошибочного действия человек не знает, что оно ошибочно (Кустова 2000). В рамках ошибочной деятельности различают такие типы ошибочного поведения как «автоматическую» деятельность, неправильное решение и неправильный поступок, ошибочное мнение, сенсорные девиации (Кустова 2000; Труб 2008).

К целям общения в постоянно меняющемся мире «приспособлены» и языковые знаки кажимости (Семенова 2007). В высказываниях с модусом кажимости говорящий структурирует свой когнитивный опыт взаимодействия с миром, то есть категоризует воспринимаемые ситуации как ошибочное восприятие мира, сенсорные девиации, иллюзии восприятия, ошибочное мнение относительно некоторого положения. Когнитивный потенциал модуса кажимости, таким образом, представляет континуум между истиной и ложью, в котором границы между миром реальным и воображаемым, мнимым, подвижны и зыбки. Прототипическую ситуацию кажимости можно представить следующим образом: говорящий располагает непосредственной информацией об интересующем его положении дел, но он не вполне уверен в достоверности того образа мира, который отражается в сознании. Как же репрезентированы в языковом сознании ошибочные когниции, заблуждения, какая языковая форма соответствует ошибочному восприятию ситуации?

1. Категоризация ситуаций «ошибочного восприятия»

Предполагается, что в целом восприятие не обманывает нас – то, что мы видим, слышим, чего мы касаемся, дает в представлении человека адекватную картину мира. В типичном случае «видение как» включено в зрительное восприятие в форме визуальной категоризации (Lakoff 1990, 120-126). Развивая эту мысль, Дж. Лакофф рассуждает о том, что категоризация в видимой области в общем случае зависит от конвенциональных ментальных образов. Например, человек категоризует некоторый аспект видимого поля как дерево, потому что знает, как выглядит дерево. В тех случаях, когда такая категоризация не является проблематичной, человек говорит, что действительно видит дерево (курсив наш – Т.С.). Однако возможные помехи и разного рода «сбои в восприятии» ограничивают поступление информации извне, вследствие чего категоризация воспринимаемого становится проблематичной. Ограничение видимости, слышимости, излишек ненужного – шум, грохот, потемки, сумерки, отдаленность воспринимаемых объектов и другие когнитивно значимые условия восприятия концептуализируются как препятствия, помехи, которые осложняют процесс категоризации перцептивного объекта. При затрудненных условиях восприятия фазы опознания объекта, выделенные Дж. Брунером, определяются как выдвижение и проверка гипотез о принадлежности предъявляемого объекта к той или иной категории. Так, на первом этапе восприятия объект категоризуется просто как «предмет», «звук» или «движение». На втором этапе он воспринимается как принадлежащий какой-то предметной категории, но у наблюдателя еще нет уверенности в том, что это именно данный предмет, а не другой. Поэтому на следующем этапе ведутся поиски дополнительных признаков, с помощью которых можно было бы подтвердить в предположительном плане идентификацию. В итоге принимается решение о категориальной принадлежности воспринимаемого объекта. Результаты такой категоризации репрезентативны – они, как отмечает Дж. Брунер, «предсказывают с разной степенью «истинности» события физического мира, в котором действует организм» (Брунер 1975, 136). Когнитивные операции по опознаванию предмета в затрудненных условиях восприятия находят отражение в языковых структурах с модусом кажимости, ср.: She listened intensely. Then she heard a small noise in the distance – far away, it seemed – the chink of a pan, and a man^’s voice speaking a brief word. If would be Maurice, in the other part of the stable…– «Maurice! Maurice», – «Yes», – he answered (WS). Из приведенного примера явствует, что в условиях отдаленности источника звука наблюдатель воспринимает прежде всего шум, затем в нем по определенным признакам опознаются и идентифицируются отдельные элементы. Отдаленность источника звука концептуализируется как препятствие, и, чтобы уменьшить его воздействие, субъект напрягает слух, на языковом уровне это отражается в употреблении наречия intensely.

В условиях «лимита» восприятия у говорящего возникает неуверенность относительно соответствия перцептивных образов тому фрагменту действительности, который они отображают. Получаемые визуальные сведения обладают большей или меньшей степенью достоверности, они далеки от точности и, как следствие, «визуальная истина легко оборачивается кажимостью» (Арутюнова 2008, 95). Так, например, в следующих предложениях эксплицируются неблагоприятные условия восприятия: без очков плохо видно, в шуме плохо слышно, из-за кустов трудно разглядеть происходящее, ср.: Nothing could be plainly heard in the din and now, for Mr. Smith robbed of his glasses, nothing could be plainly seen. His wife seemed to be shaking his arm and shrieking at him (Priestley); The bushes screened them. They turned to each other and seemed to be talking (Murdoch). Апелляция к модусу кажимости вызвана коммуникативным стремлением говорящего эксплицировать недостаток оснований для того, чтобы категоризовать действия наблюдаемого объекта как действительно имеющие место в момент наблюдения и, как следствие, снизить истинностную оценку, выраженную в суждении.


2. Категоризация «иллюзорного» восприятия

Зрение считается самым надежным источником о реальности сущего и происходящего, однако именно зрение «поставляет» ненадежную информацию, фантастические образы. Человек знает о возможности искаженного восприятия и допускает, что чувства могут его обманывать. Как образно замечает Н.Д. Арутюнова, «к вúдению присоединяются видéния. Поле зрения человека начинает соприкасаться с иными мирами. Граница между ними стирается. Обман зрения создает особую область восприятия, лежащую между ложью и фантазией» (Арутюнова 2008, 102). Семантическое толкование «ложного», «иллюзорного восприятия» может быть представлено следующим образом: в сознании человека есть образ объекта или ситуации, который как бы воспринимается органами чувств, хотя на самом деле отсутствует объект действительности, воздействующий на органы чувств, или субъект не уверен, что он его воспринимает.

Язык показывает своими средствами, когда речь идет о существовании воспринятого, а когда только о впечатлении, которое может и не совпадать с действительностью. В русской языковой картине мира концептуализация восприятия как «ложного», «иллюзорного» находит языковое воплощение в словах мерещиться, чудиться, представляться, сниться, привидеться, мниться, грезиться, рисоваться, воображать. Презумпцией большинства вышеназванных глаголов является несоответствие перцептивного или ментального образа и действительности, однако отмечается, что чудиться допускает реальное существование объекта, а мерещиться предполагает, что отсутствует фрагмент действительности, реально воздействующий на органы чувств (Апресян 1995, 381).

В английской языковой картине мира «обман чувств», иллюзорное, обманчивое восприятие категоризуется посредством длительного вида глаголов see, imagine (Cruse 2000; Wierzbicka 1980). Дж. Остин, рассуждая о применении слова видеть и к обманчивым (delusive), и к достоверным впечатлениям, подчеркивает, что «обычное употребление слов иногда приходится расширять, чтобы охватить необычные ситуации» (Остин 1999, 208). Ситуации, связанные с порождением призрачных видéний, обманчивостью перцептивных образов, концептуализируются и через модус кажимости. Особенностью высказываний с модусом кажимости, номинирующих «ложное», «иллюзорное восприятие», является то, что в ассертивной части их семантической структуры одновременно содержится утверждение о восприятии субъектом некоторой ситуации и отрицание говорящим реальности этой денотативной ситуации. Импликатура возможного несоответствия положения дел действительности является частью лексического значения слов appear, seem, seeming, seemingly, что подтверждают дефиниции ‘easily seen but perhaps not real or genuine’ (CIDE); ‘that seems to be but perhaps is not real’; ‘apparent to the senses or to the mind as distinct from what it is’ (OED; CIDE). Нельзя не обратить внимание на разную субъектную отнесенность сем: так, ‘easily seen’(легко видимый) отражает позицию наблюдателя, а ‘perhaps not real or genuine’ (возможно ненастоящий, неистинный) отражает позицию говорящего. Расхождение в оценке реальности / ирреальности связано с одновременной соотнесенностью с разными точками отсчета: одна коррелирует с микромиром субъекта модуса кажимости, а другая – с микромиром говорящего. Человек находится как бы сразу в двух мирах – реальном и кажущемся, в таких случаях, по замечанию И.Б. Шатуновского, пропозиция, которую имеет в уме индивид, «по-разному оценивается чувствами и разумом: чувства говорят, что Р есть, а разум – что Р нет» (Шатуновский 1996, 270). Такая «двойственность» объясняется тем, что личный субъект перцептивного глагола синкретично совмещает две роли – роль субъекта восприятия и роль субъекта ментального действия. Соответственно, предложения, описывающие восприятие, имеют в своем составе две пропозиции: перцептивную и эпистемическую, которая может быть опровергнута по причине своей ошибочности (Арутюнова 1999, 425). Рассогласование внутренних «голосов» чувства и разума категоризуется в пределах одной конструкции, ср.: I thought I heard something in the night, okay? About three this morning, actually. I got up and went into the hall. Nothing was there (King). В момент восприятия у воспринимающего субъекта возникает впечатление, что перцептивный образ существует в действительности, признание же ошибочности воспринимаемой ситуации, призрачности чувственных впечатлений ретроспективно. Несоответствие предицируемого признака реальному миру эксплицируется языковыми единицами с отрицательным истинностным значением - illusion, imagination, vision, которые вербализуют результат ментальной деятельности и одновременно квалифицируют содержание пропозиций, вводимых модусом кажимости, как ошибочные, не соответствующее действительности, ср.: Once I looked out and thought I saw Philipot beckoning to me through the glass. It was an illusion (Chase); I thought I heard something. Imagination. The nights make me all nervy (Greene).

В сфере действия модуса кажимости оказываются пропозиции, содержание которых сообщает о конструировании образа объекта, ситуации в тех случаях, когда объект в действительности не существовал в данном месте и в данное время и, следовательно, не был дан в восприятии, ср.: I walked around touching things, looking at things, seeing them new. Jo seemed everywhere to me, and after a while I dropped into one of the old cane chairs in front of the TV (King); He walked through the bleak alleys where they had walked four hours before. She seemed to be near him in the darkness. At moments he seemed to feel her hand touch his. Why had he sentenced her to death? (WS). Образ умершей жены (в обеих ситуациях) преследует персонажа повсюду. Приведенные примеры являются языковой концептуализацией призрачности возникающих в сознании образов. Причины возникновения мнимого образа могут быть различными: неточность показаний органов чувств вследствие объективно неблагоприятных условий восприятия (темнота, туман, отдаленность источника образа), неясность самих впечатлений. Ментальный образ может быть результатом больного или богатого воображения. Физическое и эмоциональное состояние самого субъекта (дремота, опьянение, физический недуг, усталость, эмоции типа страха) каузируют ментальные образы, не имеющие реального стимула, ср.: His shoulder was extremely sore from the impact and one leg seemed to be absent. He rubbed his limbs and gradually reassembled his body round about him (Murdoch). От боли человеку кажется, что у него нет ноги, хотя контекст опровергает иллюзорность кинестетических ощущений. В следующей ситуации у человека «двоится» в глазах от физической слабости: His voice was so weak he could hardly talk. He watched the doctor walk across the room to get his jacket and there seemed to be two of him (Sheldon). Несоответствие кажущегося действительному маркируется формой единственного числа существительного doctor и анафорическим употреблением личного местоимения him. Речь идет о мнимом образе, заведомо несоответствующем действительности. Мир, созданный мыслью человека, не может не противопоставляться ей. Денотативная ситуация в мире «как он есть» сопоставляется с воображаемой ситуаций, имеющей место в концептуальном мире субъекта, указывая на то, что образ, возникший в сознании, мнимый, что это лишь игра воображения.