Geum.ru

Кто они, донские казаки? / Николай Нестеров. Волгоград: Изд-во вгпу «Перемена», 2008. 327 с.: ил

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   18
«Как ни сурово было наказание за побеги, из плена постоянно бежали. Бежали для того, чтобы вернуться в родной полк, смыть позор плена и в рядах полка сражаться против неприятеля. Особенно много бежало казаков. Надо и то сказать, что с казаками в плену обращались строго. В Австро-германской армии было убеждение, что казаки не дают пощады врагу, что они не берут пленных, и потому в лагерях мстили казакам. И еще одно. В казачьих частях плен по традиции считался не несчастьем, а позором, и потому даже раненые казаки старались убежать, чтобы смыть с себя позор плена. В плену все казаки сохранили свои полковые погоны и боевые кресты и медали. Поражало то, что все это были унтер-офицеры. Они были опрятно одеты, у большинст­ва были Георгиевские кресты» (Краснов 1993).

Честь у казаков ассоциировалась, прежде всего, с должным выполнением воинского долга, соблюдением железной дисциплины и требований старших по званию и должности. В «Исторических хрониках Дона» Н. Краснов писал: «Постоянная опасность и необходимость самозащиты выработали железную дисциплину, причем в корне своем дисциплина была не наружная, не со стороны она шла, а внутренняя, добровольная, вырабатывающая сознание долга, качество столь ценное и необходимое для гражданина. Куда ты (атаман) глазом кинешь, туда мы кинем свои головы».

Но бывали моменты, когда казакам приходилось выбирать между честью и послушанием. И они выбирали честь. Так депутаты-казаки (в Госдуме) выступали против мобилизации казаков для борьбы с освободительным движением, доказывали, что «полицейская служба несовместима со званием казака-воина, защитника Родины». И хотя Дума не смогла добиться отмены закона, дальнейшая мобилизация казаков для несения внутренней службы была приостановлена (Братолюбова 2004).

Как справедливо заявил генерал Каледин от имени Казачьего Совета в 1917 г., казачество во всех своих войсках не знало дезертирства. Ведь причиной тому был не страх перед наказанием (страх этот поддерживался во всей армии), а сознание долга. Пусть это сознание перед отчизной было несколько смутно и не вылилось в точную форму, но его было достаточно, чтобы казаки не только сами не покидали поля сражений, но привлекались к борьбе с бегством солдат. В мае 1917 г. 29 полков и 30 отдельных сотен занимались этим, поддерживая порядок на железных дорогах на многие сотни верст, а равно и в тылу. Даже Николай II перед отречением сказал: «Меня обвинят казаки, что я бросил фронт».

Когда 1-й и 4-й полки, стоявшие в Петрограде, стали разлагаться и Войсковой Круг пригрозил им поголовным исключением из казачества, они сразу переменили настроение и с помощью одних только нагаек усмирили большевистское июльское восстание.

После захвата власти большевиками все казачьи полки вернулись домой в полном составе, некоторые из них походным порядком. В этом отношении отличился 6-й Донской казачий полк, который прибыл на Дон только в феврале 1918 г. с полковым командиром во главе, пройдя весь путь в боях с латышами.

Многовековая жизнь в условиях постоянной опасности и борьбы за выживание воспитала в казаках совершенно необходимые качества — братство, спаянность и взаимовыручку. Для них с детства и на всю жизнь был незыблем принцип: «Нет уз святее товарищества».

Постоянная опасность вырабатывала личные качества, среди которых самостоятельность занимала первое место, борьба со степью указала на общность интересов не только отдельных казаков, но и отдельных артелей, а впоследствии и станиц. Так что защищая свое войско, казак защищал свою станицу и тем самым самого себя. Войско чувствовало себя единым целым (Синеоков 2001). Примером верности товарище­скому долгу и воинскому братству донцов может служить следу­ющий пример (Сухоруков 1990): в мае 1616 г. казаки, вняв просьбам царя, «начали ссылаться с азовцами о мире. По введенному обычаю, всякий раз при заключении мира Азов давал на Войско котлы, сети и соль; но казаки теперь требовали сверх того трех товарищей своих, бывших в плену. Азовцы отказали, и мир не состоялся». Казаки пренебрегли выполнением царской просьбы, рискнули оказаться вообще без цар­ской милости и жалованья ради вызволения трех своих братьев.

В 1615 г. турки на площади в Азове в присутствии цар­ских послов подвергли нечеловеческим мукам пленных донцов во главе с их атаманом Матвеем Лиственниковым. «Прощать такое казаки не привыкли. Они напали на Азов и держали его в осаде 12 дней. Взять его не смогли, вышли на своих челнах в море, захватили и сожгли Синоп. Против казаков выслали эскадру из 6 галер и 20 мелких судов, но казаки ее атаковали и истребили» (Шамбаров 2007).

Такое отношение к туркам сохранялось у казаков всегда. В 1621 г. турки решили окончательно разгромить Польшу. В России еще не забыли зверства поляков, и Филарет, не рискуя ввязаться, предложил выступить на стороне турок дон­ским казакам. Но донцы наотрез отказались, заявив, что если будет сражаться Россия, то они пойдут, а сражаться под командованием «пашей нечестивых в обычае донских никогда не бывало».

Но когда жизнь сталкивала их с соотечественниками, изменившими устоям Дона, потерявшими в глазах казаков честь, о чувстве товарищества не было и речи. Например, некрасовцев (бывших донских казаков, перешедших на службу к туркам), попавших в плен, донские казаки обычно убивали, причем с помощью старых войсковых способов казни, например, привязав за ноги на особого рода «якорь».

Такие установки действовали не только на войне, в боевых условиях, но и в мирной жизни. Особенно необходимыми они стали при жизни казаков в эмиграции. Там, находясь вдали от родных станиц, в окружении чужих людей, будучи поставлены в сложнейшие условия выживания, они проявили удивительную для местных обитателей спаянность и взаимовыручку.

Вот выдержки из нескольких писем донских казаков на Дон из эмиграции: «В эмиграции мы оценили солидарность и спаянность казаков, выгодно отличающих их от общерусской “людской пыли”».

1929 г., Франция (перед переездом в Перу): «С самых первых наших шагов за границей у казаков определенно и подчеркнуто выявилось стремление к моральному и физическому самосохранению путем организованной борьбы за жизнь. Появились станицы и хутора. Единственным средст­вом в этом направлении им представляется труд на земле, труд привычный и гарантирующий независимость».

Ради этого самосохранения они были готовы ехать на край света, бросив уже обжитую Францию, где работали на фабриках и заводах.

Стоит отметить, что «выбившись в люди», казаки тут же начинали заботиться о своих товарищах, принимали все меры, чтобы устроить их жизнь.

1928 г. Парагвай, три дня пути на пароходе по р. Парагваю на север от Асунисиона. Автор письма сообщает, что в октябре 1926 г. его назначили «директором по земледельческой части в новоустраиваемую колонию <…>. Тут до сегодняшнего дня никакого иностранца и сроду не было, только я один среди местного населения». В ноябре 1927-го он стал уже полным администратором колонии. Приглашая земляков, он пишет: «Моя главная цель была и есть — устроить в колонии русско-казачье поселение. Женщин по возможности берите своих, потому что здешние совсем не годятся для сельскохозяйственной работы…».

«Земля в Парагвае везде хорошая, вода хорошая, рыбы полно, в лесах всякого рода зверей достаточно, охота свободная... С небольшим капиталом хорошему человеку, настоящему рабочему земледельцу разжиться можно. Диких племен бояться нечего, если уметь с ними хорошо обращаться, это — хорошие работники и друзья. Жизнь свободная и спокойная».

Казачьи общества и кружки занимались и самым послед­ним и печальным делом — преданию земле умерших казаков. Это было особенно важно на чужбине, так как большинство из них были одинокими и умирать, сознавая, что некому тебя положить в гроб, было трагически тяжело.

Пора коснуться еще одной темы, а именно: отношения казаков к женщинам вообще и к своим близким (матерям, женам, сестрам) в частности. Многие путешественники, посетив в разные времена Дон, неизменно отмечали значительную свободу женщин, их аккуратность, умение содержать дом в чистоте. Но свобода казачек никогда не ассоциировалась с их легкомыслием и распущенностью. К сожалению, большинство современников находятся под впечатлением, даже обаянием шолоховского «Тихого Дона». Спору нет, произведение заслуженно признано эпопеей донского казачества. Но тут хотелось бы отослать читателя к книге С. Корягина «Тихий Дон. Черные пятна. Как уродовали историю казачества» (2006). От себя отмечу только, что случаи, подобные описанным Шолоховым (изнасилование Аксиньи отцом, заражение Дарьи сифилисом, измена Аксиньи), никогда не были типичными для казачьего общества.

Многие современники, рассуждая о нравственности казаков, ставят им в вину легкомысленное отношение к совершению браков без обряда венчания и к разводам. Но в то время где было казаку искать священника? На весь Дон насчитывалось лишь несколько божьих храмов. Однако это совсем не означало совершения брака «самодурью». Браки заключались на кругу — атаман спрашивал, любы ли молодые друг дружке, и после этого объявлял их мужем и женой. Легким был и развод — казак свидетельствовал, что его «половина» была хорошей женой, но любви больше нет. И слегка отталкивал ее от себя. После чего другой холостяк был вправе накрыть ее полой кафтана, как бы беря под защиту, и предложить себя в мужья (Шамбаров 2007). Любопытно, что гораздо позже Ф. Энгельс, едва ли сознавая это, следовал казачьей аргументации, когда признавал брак, в котором умерла любовь, аморальным, не имеющим права на существование.

Такая «простота» была продиктована условиями тревожной, полной опасностей жизни казаков. Окружающие со всех сторон недруги (татары, турки, ногайцы, калмыки и т. п.) могли и не дать времени на долгие празднества и торжества. К тому же большая часть казаков оставалась холостыми, так что в ином городке не было более одного или двух женатых. Извест­но, что такая безбрачная жизнь казаков продолжалась до исхода ХVII в.

«Пожалуй, никто с такой любовью и так бережно не относился к своим женщинам, как казаки. Не случайно материнская тема в казачьем фольклоре — одна из самых емких и многогранных» (Ступак 2004).

С приходом на Дон большевистской власти и, соответст­венно, новой морали многое изменилось, и далеко не в лучшую сторону. В подтверждение сказанному — цитата из письма, отправленного с Дона за границу в 1924 г.: «Законы у нас очень свободные насчет супружества. Старый и малый женится, когда хочет. Женился, неделю прожил, бросил жену и опять свободно женится, и никому нет дела до этого» (Сидоров 1994).

При всесторонней характеристике казачества нельзя забывать о высоких душевных качествах донцов, об их стойко­сти, трудолюбии, доброжелательности и открытости. Послед­нее качество, нередко переходя в простодушие, доверчивость и наивность, могло сыграть с их носителем плохую шутку.
В. Г. Короленко писал: «Казачий строй выработал свой особый человеческий тип. Энергия, порыв, природный ум этих людей, причудливо переплетавшиеся с простодушием, легковерием и склонностью к увлечениям, столкнулись с нововведениями народной власти, порой излишне поспешными. В прямолинейной, упорной и решительной борьбе с отжившим социальным строем разрушались и здоровые навыки, вкусы, идеалы. А сословие, связанное военной присягой, к тому же привилегированное, не могло быть лучше или хуже, чем оно было».

Француз Treveneuc так писал о казаках: «…терпеливый, трезвый, неугомонный и храбрый до безумия. В снегах Балкан, как и под палящим солнцем Туркменских степей, он всегда одинаков в голоде, жажде и холоде. В опасности и при всевозможных лишениях он всегда хранит добрую детскую улыбку. Не будучи ворами и мошенниками по профессии, казаки очень доверчивы и готовы верить подчас самым нелепым слухам» (Трофимов 1990).

А вот мнение о казаках голландского вице-адмирала Крюйса: «Казаки, как и многие северные народы, охотники до крепких напитков, однако в походе, особенно в морских поисках, редко встретите пьяного, ибо запрещается им под опасением строгого наказания брать с собой вино и водку — обыкновение достойное похвалы в таком народе, который многие почитают варварским, в этом отношении казаки превосходят наших (голландских) моряков. ...Казаки добродушны и щедры, не копят богатства; имеют много ума, хитры и особенно искусны в военном деле.

Они весьма храбры, равнодушно переносят голод, жажду и все случающиеся на войне тягости... Болезней почти не знают. Большая часть умирает или в сражениях с неприятелем, или от старости. ...Между казаками мало находится художников, ремесленников или людей, которые бы жили торговлею. Кроме починки оружия и сбруи, они сами для себя ничего не делают».

Стоит еще раз особо отметить, что все качества, необходимые в боевых условиях, прививались казакам, начиная с детства, что спасало даже молодых казаков. «Когда белая армия была в Крыму, красное командование мобилизовало молодых казаков и, моря их голодом в Казани, после усиленной военной и политической муштры, отправило “неспокойных” наших казачат-малолеток в Кронштадт, распылив их по всем родам оружия и фортам крепости так, чтобы и духу казачьего не было слышно. Но восстал Кронштадт... После трех недель осады — отход в Финляндию по льду, по колено в воде. Тысячи взрослых матросов попали в руки большевиков и были казнены, а молодые казачата и в этих непривычных условиях сумели уйти в Финляндию» (Сидоров 1994).

Практически все казаки, независимо от страны, в которой им пришлось остановиться, от характера выполняемой работы, писали о хорошем отношении к ним как руководства, так и местного населения. И это уж никак нельзя отнести к любвеобилию аборигенов. Из письма редактору «Вестника казачь­его союза» семидесятилетнего донца: «Прочел и перечел от крышки до крышки драгоценную для моей казачьей души книжечку “Вестника”. Гордая радость наполнила душу и сердце казачье, русское. Казаки везде, во всех странах земного шара, куда загнала их доля тяжелая, оказались людьми желанными» (1928 г. США, Пенсильвания, Честер).

Встречались и совсем экзотические случаи, которые, выходя за рамки обычного, в то же время служили подтверждением высоких качеств казаков. Так, в американских газетах в 1928 г. появилось сообщение, что английской экспедицией в дебрях Южной Америки встречено индейское племя, вождь которого оказался русским. По его словам, он казак. Завербовавшись в Бразилию и попав работать на ферму, он сбежал от плантатора в джунгли, где и встретил это племя. Дикари, убедившись в его храбрости, сообразительности и других ценных качествах, выбрали его своим вождем.

Но за границей казаков принимали так не столько за их душевные качества, сколько за трудолюбие, неприхотливость, выносливость. Для казаков же плата за труд, по сравнению с той, что на родине, выглядела вполне приличной, позволя­ющей жить вполне достойно. Подтверждением тому многочисленные письма на Дон.

1924 г. (Франция, Крезо, металлургический завод): «Отношения и рабочих, и особенно администрации к русским более чем любезное и отрадное <…> Жизнь здесь дешева и очень скромна. Платят рабочему около 350 франков в месяц, а день, с квартирой и едой, обходится не дороже 6 франков. Значит, можно сберечь».

Мукден, табачная фабрика: «Отношение японцев к нам хорошее, несравнимо с отношением китайцев, которые пользуются часто слабостью или, вернее, беззащитностью русских. Во всяком случае, жить вполне возможно. Плата приличная, 120 китайских долларов в месяц, и при здешней дешевизне продуктов жить на эти деньги можно вполне сносно».

1926 г., Австралия, Брисбен: «Работу найти оказалось нетрудно, тем более, что русские пользуются репутацией хороших работников и их берут всюду очень охотно... С июля месяца началась рубка сахарного тростника, заработок от 16 до 18,5 шиллингов за 8-часовой рабочий день. Работа вначале кажется трудной, но постепенно втягиваются и рубят уже сравнительно легко».

1926 г., Уругвай: «...теперь, когда хлынула сюда новая волна эмигрантов, к русским стали относиться с большим уважением... Лубков... первый начал правильно и умело культивировать лучшие сорта русской пшеницы. Он же впервые начал сеять здесь арбузы и дыни. 15 лет тому назад уругвайцы не имели представления об этих растениях».

1926 г. Франция, Париж, завод «Рено»: «Значительную часть рабочих составляют иностранцы, из них 5000—6000 русских, среди которых много казаков. У администрации завода казаки, как старательные и аккуратные рабочие, на хорошем счету».

1926 г., США, Чикаго: «Средний заработок рядового рабочего 4 доллара в день, прожиточный минимум 45—50 долларов в месяц. Лично нам заработок дает возможность сносно существовать и помогать семье».

1927 г., Франция, Оверн. Двенадцать казаков, все «Гаврилычи» (так называли всех донских казаков), принесшие в окрестности Клермон-Феррана свой быт, язык и привычки, взяли в аренду ферму, более 100 гектаров. Основу группы составили шесть казаков, спаянных пятилетней службой во французском Иностранном легионе. «Казачьей сметки не занимать стать — и не мудрено, что хозяин имения понял, что это не варвары, о которых с ужасом говорили в 1814 г., а опытные трудолюбивые земледельцы. Понял и предоставил им свободу действий». Особой гордостью донцов стал сад в 1500 деревьев. «Их сад отличается от соседнего, как небо от земли. Это тоже производит хорошее впечатление на окрестных жителей, которые здесь, как и везде, относятся к русским очень благожелательно».

1928 г. США, Чикаго: «...Группа донцов живет в Чикаго. Семейные, у которых семьи в России, — не скопили, но живут без долгов, без помощи со стороны и высылают до 100 долларов в месяц семьям. Холостые живут прилично, чистенько одеты, многие имеют небольшие автомобили “Форд” и за год откладывают не менее 500 долларов».

1928 г., США, Филадельфия, Блэквуд: «При моей теперешней оплате труда я имею возможность держать автомобиль, содержать семью в Чехии и рискнул взять на выплату дом с двумя акрами земли».

1931 год, Франция: «Казаков всюду берут охотно — к работе мы привычные, смышленый народ, а по сравнению с французами куда исправнее в работе. Ну, и дорожат нами. Чуть нехватка какая, сейчас из Парижа подаешься на сельскохозяйственные работы».

Уругвай, ферма: «Жить хорошо здесь. Страна свободы, живи как хочешь... никому не подчиняемся... Хлеб всегда хороший... Земли мы имеем 100 десятин посева. Имеем пасеку, пчелы. Едим мед свой всегда».

Франция, Деказевилль, каменоломни: «До сего времени считалось нормой девять-двенадцать вагонеток за смену, а казаки выгоняют двадцать одну. ...Нужно зарекомендовать себя, показать французам, что значит — казаки».

При невозможности заработать на каких-либо предприятиях казаки проявляли свойственную им не только в военном деле сметку, находчивость и изобретательность, используя слабости местного населения, чутко держа «нос по ветру». Вот только один пример.

1925 г. Ямбол, Болгария. Работая в разных местах, на виноградниках, каменоломнях, сельском хозяйстве, казаки приспособились делать из простых мешков «ковры», грунтуя их и рисуя незамысловатые сюжеты. «Цена такому ковру до 500 левов, а за день можно изготовить не один ковер. На болгарский вкус ковер понравился, идет».

Занялись также фабрикацией икон. «Из Германии выписывались олеографии на темы Нового Завета и священных преданий, заклеивались в бумажную рамку... Иконка себе­стоимостью в 7 лев шла за 35—40 лев». В то же время им не чужда была и благотворительность, не только по отношению к своим землякам, но и к братьям-славянам.

1928 год. Сербия. Представление казаков-джигитов для сербских войск было проведено бесплатно «и, когда комендант предложил взять с солдат деньги, то на это получил ответ: «Никогда в жизни казак не посмеет взять копейку от серб­ского солдата».

Может сложиться впечатление, что кроме физического труда и сельхозработ казаки нигде больше не могли проявить свои способности. Но это далеко не так. В высших учебных заведениях тех стран, где осели донские казаки, они составляли значительную часть студенчества.

1926 г., Чехословакия: «Казачья эмиграция год за годом пополняется новыми интеллектуальными силами... Окончил Сельхозинститут в Брно Клеев Павел Андреевич, казак станицы Михайловской, Хоперского округа... Месяц тому назад окончил инженерно-агрономическое отделение Праж­ского политехникума казак той же станицы Клонов Владимир Петрович».

«Три с половиной осени, зимы и весны посещал по три вечера в неделю бесплатные уроки английского языка при высшей школе....нужно пройти суровую американскую трудовую школу, научиться английскому языку и вернуться на Родину, после падения чуждой народу русскому власти коммунистов, с большим опытом, новыми знаниями и американской закалкой... За этим вот я шагнул сюда и зову других — сильных, средних и слабых».

Исход казаков из России в 1920 г. не мог повлиять на их природную тягу к знаниям, к образованию. Помимо Праги значительные студенческие общины возникали в других столицах Европы — Париже, Берлине, Софии. В Париже, в связи с ростом числа казаков, обучавшихся в университете и других учебных заведениях, была учреждена Парижская студенче­ская казачья станица.

Казаки создали несколько творческих коллективов и групп, демонстрирующих чудеса джигитовки. Десятилетиями гремела на Западе слава донских хоров. Газеты за 1928 г. были полны сообщений о триумфальных гастролях Донского казачьего хора С. А. Жарова в Австрии, Франции, Латвии, Бельгии, Англии, Голландии, Швейцарии. В Праге в 1926 г. организовался новый хор донских казаков имени атамана Матвея Ивановича Платова.

История создания хора восходит к 1920 г. В Крыму, в самое тяжелое для армии Врангеля время, по инициативе капитана Николая Кострюкова, уроженца Цимлянской станицы, собрались знакомые казаки и дали концерт в госпитале Севастополя. Потом была эмиграция, скитания по Европе, сбор средств (по копеечке) казаков-эмигрантов и как до­стойное завершение этих гастролей — вновь созданный хор. Платовский хор скоро получил всемирную известность. Казаки знакомили со своими песнями Европу, Северную и Южную Америку, Восток, Австралию, Новую Зеландию, Океанию, Индию. И везде был триумф.

В сентябре 1940 г. состоялись гастроли в США, где уже знали казачьи хоры Н. Кедрова и С. Жарова. С нетерпением все ждали концерта в знаменитом Карнеги-Холле Нью-Йорка. Волнения оказались напрасными. «По окончании выступления четырехтысячный зал устроил такие овации, каких не слышали даже короли сцены — исполнители классической музыки и популярного джаза» (Каминский 2004).

Можно с уверенностью сказать, что донские казаки второй раз после 1815 г. покорили не только Европу, но и весь мир. На этот раз не силой оружия, а исключительно силой казачьего духа.

Но вернемся в Россию. Попытайтесь представить, какие чувства испытывали казаки, уцелевшие после гражданской войны и оставшиеся в родных станицах. Вспомним, что в эти годы на Дону, впрочем, как и по всей стране, претворялись в жизнь великие предначертания партии по коллективизации и идущему в ногу с ней раскулачиванию. Нередко в ответных письмах они просили помощи у своих родственников-эми­грантов. Следует обратить внимание на тонкие полунамеки на истинное положение вещей, иносказания. Писать по-другому было нельзя из-за цензуры.

Даже в невыносимых условиях существования, выживания, а не жизни, многие казаки находили в себе мужество шутить, проявляя удивительную жизненную силу и стойкость и еще раз подтверждая способностью к юмору и шутке крепость генетически здорового казачьего начала.

1928 г.: «Дом продал, живу со старухой в кухнешке, это чтобы не быть богатому. У нас всего много есть. Потребиловка на хвост... Там всего много: гвоздей, лопат, ламп, — а ты, дорогой, пришли мне хоть небольшой клочок материалу, я сошью кисет, а то не в чем носить табак...».

1929 г. (с Хопра): «Жизнь наша незавидна — даже и писать вам очень стыдно. Что творится у нашей власти? Одне лишь страсти! Такой налог — весь народ занемог! Когда пишется раскладка, все мило и очень гладко, а в уплате — касается наших платьев. Ваша подмога исковеркала план нашего хозяйства немного. И неудобно мне это сказать, что нужно прекратить нам писать: через наши переписки нарастают хлебные излишки, а на кого наложат выполнять излишки — плохи того делишки. Чтобы от налогу не страдать, спешим скотинку всю продать. Если успеем и все сбудем, тогда спокойнее будем... Едим через два дня на третий — таковы у нас обычаи, чтобы не выходить у товарищей из приличия. Святили пасхе не так, как в безопаске: когда шло пасхоокропление, то с горы в нас бросали каменья. Это проделали русские комсомольцы — еврейские богомольцы. Председатель райсовета нашего Фолимонов — чисто царь Парамонов. На столе у него разные бумажки — чтобы не было никакой промашки. На стенах разные афишки: “Как завести хороший скот”, как сполна получать недород, а самое главное: “Сдавай хлебные излишки”. Есть плакаты крепостных прав, совсем под его нрав: хоть плетью не сечет, но с живого кожу всю сдерет. Берут у граждан, что попадает на глаза, даже описать нельзя».

1929 г.: «Вы там живете по-старому и ничего не знаете нового, а нас каждый день и час учат жить по-новому. Так научили, как один ученый человек научил собаку горчицу есть (имеется в виду известная притча: для этого собаке намазали горчицей под хвостом. — Н. Н.). Вот и мы сейчас находимся в такой школе. Покупаем охотно облигации внутреннего займа, везем последнее зерно в государственные ссыпки, продаем последнюю скотину и берем облигации — помогаем своему дорогому государству, которое мы так любим».

1931 г.: «Живется хорошо, за нуждой не ходим, да и не к кому идти, у всех через глаза».

1931 г.: «Колхоз оставил мне имения немало: кобеля, кошку, две курицы».

Фрагменты этих писем — образец и подтверждение жизненной стойкости казачьего духа, философского отношения к сиюминутному и надежды на будущее.

Критически настроенный читатель вправе сказать: так что же получается? Казаков уже и поругать не за что, что же они — чисто ангелы? Нет, они далеко не ангелы, они живые люди, продукт своего времени, и оценивать их надо именно с учетом реалий тех времен, в которые они жили и формировались.

Существует мнение, что казаки по своей природе были грабителями, охочими до чужого имущества. Под «чужим» казаки понимали, прежде всего и исключительно, военную добычу, трофеи, взятые у врагов. Что касается добра соседей по станице или хутору, вопрос решался однозначно. За воровство у них было только одно наказание — позорная смертная казнь. Казачьи курени никогда не запирались на замки, сигналом того, что хозяев нет дома, служило наличие в дверном пробое палки, гвоздя и т. п. И этого было вполне достаточно для обеспечения сохранности своего добра. Более того, когда к казачьему двору прибивалась чужая скотина, об этом широко оповещалось не только в родной станице, но и по всей округе. Газеты того времени полны подобных сообщений с указанием примет «приблуды». Мало того, пока не объявится хозяин, за ней ухаживали, как за своей.

Что касается отношения казаков к военной добыче, здесь спору нет. Да, казаки постоянно совершали целенаправленные набеги, как морские, так и посуху, с целью наживы — «за зипунами». Чем же еще они могли обеспечить себе сносное существование? Веками живя в окружении кочевых племен, постоянно угрожающих опустошительными набегами, они и не помышляли о занятии земледелием. Оставались охота и рыбная ловля, но эти занятия давали еду, да и то, только животную. А ведь надо было одеться, обуться, обеспечить себя военными припасами (порох, свинец и пр.). Да и для души что-то иметь хотелось, жен, например.

Одной из главных целей набегов донцов был угон скота, прежде всего, лошадей, без которых борьба с кочевыми и полукочевыми соседями была просто-напросто невозможна. Нередко случалось, что казаки отбивали целые табуны по две и более тысяч голов.

Современники-соседи прекрасно понимали казаков, потому что сами занимались тем же. Что касается современников-соотечественников, включая высшую власть, такое поведение казачества у них не только не пресекалось, но и находило свое объяснение и понимание.

В стародавние времена, когда походы «за зипунами и ясырем» составляли важнейший источник существования воинст­венных жителей Тихого Дона, у казаков вся военная добыча называлась особым общим термином — «дуван». Все добытое в бою считалось коллективной собственностью всех участ­ников похода, складывалось в общий котел и передавалось на хранение в походную войсковую казну. Лишь по окончании похода казаки собирались вместе производить дележ. Часть добычи жертвовалась в монастыри и церкви, в частности на помин душ усопших, туда же отдавались для переплавки на колокола разбитые трофейные пушки. Порой в руки казаков попадали огромные суммы и ценности. Так, на последнем этапе кампании 1812 г. казаки располагали огромным обозом наполеоновской армии (10—15 тыс. повозок) с награбленным в Москве имуществом (Безотосный 1997). Не бывали забыты и семьи казаков, сложивших свои головы в походе. Они получали причитающуюся долю.

Великий Суворов, прекрасно понимая казаков, не видел в этом ничего позорного, во всех своих походах придерживался неписаного казачьего закона и давал возможность компенсировать понесенные затраты и тяготы.

Даже в начале ХIХ в. не считался зазорным захват добычи казаками, власти на это закрывали глаза и иногда даже использовали в своих целях.

В 1801 г. император Павел I, посылая донцов в экспедицию на завоевание Индостана, недвусмысленно обещал атаману В. П. Орлову в награду за предстоящие лишения «все богатство Индии». Петр Багратион в 1809 г., руководя военными действиями против турок, в приказе по армии подтверждал старое правило: «Более половины добычи никогда от войск казачьих не требовать и не брать». Эти уходящие глубокими корнями в седую старину почти былинные правила сохранялись в обычаях иррегулярных соединений довольно долго. Официально их отменили лишь при Николае I.

Последним таким походом в истории донского казачества был легендарный рейд генерала К. Мамонтова по тылам Красной армии в 1919 г. Добыча была огромной. Сам Мамонтов пожертвовал из своей личной доли несколько пудов золота на Новочеркасский собор, и в этом не было ничего необычного и удивительного.

Следует заметить, что казаки в этом рейде не грабили население городов и сел. Вся добыча была изъята в основном из подвалов губернских и уездных ЧК, куда «борцы за идею» складывали после расстрелов реквизированные ценно­сти представителей социально чуждых им классов.

Захват военной добычи во все времена был продиктован не только жаждой наживы, но возможностью использования за­хваченного в боевых действиях. Князь Долгоруков отмечал: «Большая часть снаряжения производится у казаков на средства призываемых. Этот архаический способ снаряжения и заставляет казаков часто смотреть на войну, как на способ отыграться от предшествующих ей тягот». Подобное было характерно не только для прошлых веков, но проявлялось и в годы Гражданской войны.

В 1918 г. Украина не была прямым противником Дона и Добровольческой армии, но и борьбу с большевиками не вела. «Все ее склады были под ключом у немцев, и потому, если кому-либо удавалось “стащить” нужное для Дона и доставить в область, его расценивали как героя, наделяли особым вниманием и благодарностью. Подобным, например, способом “выкрали” и обманным путем доставили в Новочеркасск несколько десятков аэропланов с запасными частями и подвижными мастерскими, т. е. многомиллионное имущество» (Поляков 2008).

И. Бабель ставил в вину казакам грабеж некоторых еврейских местечек во время похода на «белополяков» в 1920 г. в составе 1-й Конной армии, сообщал о 300 казаках, расстрелянных по приказу Троцкого. Не оправдывая казаков, стоит все-таки критически отнестись к этой информации. Если внимательно прочитать «Конармию» Бабеля, станет ясно, что этим грешили не только казаки. В подобных действиях были замечены многие и многие бойцы Буденного, не имеющие никакого отношения к казачеству. Очевидно, акцент именно на казаков сделан из-за каких-то скрытых антипатий Бабеля. В исторической литературе советского периода не­однократно упоминалось о склонности казаков к грабежам, и никогда о грабежах, организованных красноармейцами. Вот что вспоминал участник гражданской войны на Дону в 1918—1919 гг.: «Среди отбитой добычи в красногвардей­ских поездах нередко можно было найти абсолютно все, начиная от богатой обстановки, роялей, колясок и кончая дамской парфюмерией и дорогими винами, вплоть до шампанского. Так, “товарищи”, направляясь с фронта домой, попутно в больших городах совершали набеги и без разбора грабили все, что им попадалось, набивая этим свои эшелоны» (Поляков 2008).

Нельзя обойти молчанием разбой и бунты, несправедливо приписываемые казачеству. «Домовые казаки», т. е. собственно войско, никогда участия в бунтах не принимали, а, наоборот, — помогали их усмирить... С половины XVII в., когда казачество стало втягиваться в государственный круговорот, в нем произошло расслоение: войска воспринимали госу­дарст­венность, а голытьба желала по-прежнему «гулять», не получая никакого жалованья. Но «гулять»-то не всегда можно было, ибо Москва хотела поддерживать мирные отношения с соседями, и прежде всего с турками. Тогда голытьба обрушивалась на своих. Так было со Степаном Разиным, Кондратом Булавиным. На устранение последнего Дон отправил 10000 казаков, за что получил благодарность от Петра I.

Но, к сожалению, есть в истории донского казачества и страницы позора и предательства. Особо это проявилось в годы тяжкого лихолетья, когда, поддавшись на не хитрую, но лукавую демагогию большевиков, они отрекались от своих товарищей и командиров. К счастью, такие случаи были единичными. Вот примеры казачьего отступничества и предательства.

Когда казаки 10-го полка возвращались на Дон, они отказались посадить в эшелон своего командира, будущего атамана Всевеликого Войска Донского П.Н. Краснова, боясь, что с ним красноармейцы не пропустят их эшелон. Худшая судьба постигла трех казачьих офицеров, которых казаки, едущие в этом же эшелоне, посовещавшись, выдали коменданту станции. Все трое тут же были расстреляны на глазах у казаков.

Самой черной страницей отношения казаков к своим предводителям стало предательство ими первого самостоятельно избранного (со времен Петра) Атамана Войска Дон­ского Алексея Максимовича Каледина.

19 июня 1917 г. А. М. Каледин был избран на этот пост Войсковым кругом. После избрания присягал донскому казачеству крестоцелованием. Казачество же в ответ не клялось в верности атаману, чего раньше на Дону никогда не было. Даже когда Дон объявил о полной независимости от большевистской России, процедуры принятия присяги атаману проведено не было. «Каждый волен был думать и действовать, как ему заблагорассудится — ведь Атаману никто ничем не был обязан» (Родионов 2007).

Прошло чуть более полугода, и казаки не откликнулись на его призыв о защите своего края от большевиков (если бы они знали наперед, чем это обернется), предав не только своего атамана, но и свои станицы. Оставшись фактически один,
29 января 1918 г. Каледин покончил с собой выстрелом в серд­це. Герой первой мировой войны, блестящий стратег, бесстрашный полный генерал от кавалерии, горячий патриот Дона, он не смог вынести предательства донцов.

Второй раз его предали уже в наши дни — на месте его могилы в Новочеркасске сейчас асфальтированная автостоянка.

12 февраля 1918 г. по решению военного совещания и с одобрения Войскового Круга был без боя оставлен Новочеркасск. Это решение хранилось в строгой тайне, из-за чего большинство офицеров и гражданского населения — противников большевиков были фактически брошены в городе на «милость» победителей. Вот что писал непосредственный участник тех событий, впоследствии генерал-майор, начальник штаба Донской армии И. Поляков: «Жуткие кровавые дни наступили в Новочеркасске. Сотнями расстреливали детей, гимназистов и кадет, убивали стариков, издевались над пастырями церкви, беспощадно избивали офицеров. Широким потоком лилась кровь невинных людей... Днем и ночью красногвардейцы врывались в частные дома, истязали женщин и детей. Не щадили даже раненых: госпитали и больницы быстро разгружались путем бесчеловечного убийства лежащих в них партизан и офицеров... Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы» (Поляков 2008).

Точное количество жертв тех дней подсчитать невозможно, но их счет шел на тысячи. А все могло сложиться иначе, пойди казаки за своим атаманом, а не поддайся засланным агитаторам красных.

Будучи по природе честными до наивности, казаки нередко легко поддавались агитации большевистских эмиссаров и занимали в лучшем случае нейтральную позицию. Аргументация их позиции была самой незатейливой, а оттого выглядела в их глазах очень убедительно: большевики — друзья трудового казачества, и воюют они не с казаками, а с «буржуями», станицы и хутора они не тронут. Прозрение казаков оказалось запоздалым и страшным.

«Узкий» казачий патриотизм, стремление защитить только свою «малую родину» нередко служили Донской армии плохую службу. Отстояв свою станицу, казаки оставляли полки, преследующие белых за пределами их округа, что не позволяло развивать достигнутый военный успех.

Такой «патриотизм» сказался на отношении казаков к Добровольческой армии. Многие из них видели основную беду и причину наступления на Дон большевиков именно в ее присутствии на территории Войска, что не могло не сказаться на взаимоотношениях добровольцев и казаков, а в конечном счете и на результатах их совместной борьбы с красными.

Опаску и осторожность в отношениях с добровольцами подтвердил 1920 г., а конкретно — эвакуация из Новороссийска. Председатель Донского правительства и большой почитатель А. Деникина Н. М. Мельников все же признал, что в новороссийскую эвакуацию были брошены три четверти Донской армии. «Казачьи офицеры на суда, захваченные добровольцами, не допускались, около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые караулами с пулеметами... Всех донцов было вывезено около 10 тыс. (в группировке белых войск строевых казаков насчитывалось около 40 тыс. — Н. Н.), добровольцев же, которых на фронте было не боле 10 тыс., вывезено около 55 тыс. — вывезены были и все добровольческие учреждения со всем персоналом и имуществом».

Проявилось «позорное соблюдение частных выгод Добровольческого корпуса в ущерб как интересам казачьим, так и интересам дальнейшей борьбы. Казаки и калмыки были преданы, большинству их суждено было попасть в руки красных, пережить жуткие дни плена, издевательств, пытки и быть расстрелянными». Самых «везучих» тут же мобилизовали в Красную армию и отправили на польский фронт.

Образ донского казака не будет полным, если не коснуться такой, на первый взгляд, узкой и специфичной темы, как отношение казака к боевому другу и помощнику — коню (точнее, их взаимоотношений).

Конь для казака не просто домашнее животное, это, прежде всего, боевой товарищ, а потом уже помощник в хозяйстве. Кстати, казаки, в отличие от крестьян средней полосы России (вспомним «Ну, тащися, Сивка, пашней-десятиной»), никогда не пахали на конях. Для этого у них были волы, которые, помимо пахоты, использовались и как основная тягловая сила. Лошадей, кроме верховой езды, могли использовать также в упряжках, но не для сельхозработ. Кони давали казакам энергию. В трудах коней могли заменить быки, в войнах — никто.

Неизгладимое впечатление конные казаки производили на иностранцев, видевших это чудо впервые. Вот как писал один французский историк: «Слившись с конем, играя каждым мускулом тренированного тела, всадник улавливает музыку и темп движения. Кровь человека и кровь коня слились воедино» (Бреэре 1992).

А это слова аббата Шарля Кенэ: «Единый с землей, казак также един и с конем. Казак-кавалерист — всегда триумфатор: и в не знающих устали “лавах”, и в бешеных атаках, и в невероятной своей джигитовке. Повсюду и всегда, в тяжелую и добрую минуту, казак неразлучен со своим конем».

О привязанности, трепетном отношении и любви казака к коню сказано и написано немало. Порой эти чувства пересиливали в казаках их исконное послушание и дисциплинированность. Вот, например, о каком случае поведал в своих воспоминаниях один из служителей православной церкви: «“Ехал отряд казаков по лугу, на котором стояли копны скошенного сена; кони у казаков не были кормлены; остановки на лугу не было, а сена на лугу по проезде казаков не оказалось”. В этом рассказе не слышалось и тени осуждения этого не совсем чистого в моральном отношении поступка, а, напротив, подчеркивалась удивительная ловкость казаков, их трогательная заботливость о своих конях» (митрополит Евлогий, Париж, 1927 г.).

Такая забота о конях, переходящая порой в прямой конфликт с законом, имеет глубокие корни, уходящие в прошлое на несколько веков. «Был тогда постоянный договор у казаков с азовцами ни в коем случае не жечь сена: во время войны все позволялось — брать людей в плен, умерщвлять их, сожигать городки, грабить имущество, но сена не трогать» (курсив мой. — Н. Н.) (Сухоруков 1990). Обе стороны прекрасно сознавали ценность и необходимость сохранения конского поголовья, позволявшего выживать в условиях непре­краща­ющихся взаимных набегов.

Уже в середине XVII в. низовые казаки содержали «стада лошадиные многие». С вхождением в Войско левого берега Дона и весьма удобных Сальских степей коневодство здесь получило быстрое распространение. В этих местах старшины стали основывать конские заводы и разводить лошадей для продажи. Некоторые заводчики имели по нескольку тысяч голов лошадей. Количество лошадей на Дону постоянно увеличивалось и достигло к 1824 г. 500 тысяч голов (Коршиков 1988).

Но так было не всегда. История становления казака-конника не так уж и длинна. «Хотя за донским казаком издавна утвердилась слава удалого конного воина и неустрашимого наездника, тем не менее, прирожденною конницей считать казаков было бы несправедливо, ибо кочевой жизни они никогда не вели. На самом рассвете донской истории казак дрался в пешем строю, а затем в течение полутора столетий проявлял свою удаль преимущественно в морских сражениях, грабя Азов, Кафу, Синоп, Трапезунд, Крым и всю Анатолию» (Номикосов 1993).

Пересесть на коня казака заставили, по меньшей мере, два исторических обстоятельства: борьба с калмыками, сражавшимися исключительно в конном строю, и запрет Москвы совершать морские набеги на крымцев и турок. Но этот процесс растянулся на длительное время.

«Как люди, бившиеся в конном строю, казаки выработали замечательную по быстроте бега и выносливости лошадь, способную проходить огромные пространства, довольствуясь подножным кормом». Казаки обыкновенно отправлялись в поход «о двуконь». Донская лошадь являлась одной из лучших для казаков. Лошадь эта «произошла от древней татарской породы смешанною с древней калмыцкою». Славилась она «силою и красотою», резвым бегом на большие расстояния и способностью переносить различные лишения и «довольствоваться скудным кормом и даже долгим терпением обходиться без него» (Номикосов 1993).

Оренбургская казачка, вдова войскового старшины, Александра Кудашева в 1910—1911 гг. в одиночку совершила на лошади по кличке Монголка конный пробег из Харбина в Петербург. Преодолев расстояние в 12000 км, лихая наездница установила тогда новое мировое достижение. Она побила рекорд сотника Амурского казачьего войска Д. Н. Пешкова, в 1890 г. рискнувшего отправиться из Благовещенска в Петербург (это свыше 8000 км) на своем коне по кличке Серко.

«Казаки не нуждаются в подвозе (снабжении) фуража для своих лошадей, так как они приучили их переносить голод и жажду, но во время отдыха, когда они бывают в поисках припасов и фуража, казаки предпочитают отягчить себя связкой сена (травы), чем куском говяжьего мяса» (Туроверов 2003).

После сказанного не выглядит необычным, что именно донского коня выбрал себе Суворов. После похода на Кубань в 1782 г. Суворов стал ездить только на донской лошади, в казачь­ем седле, с казачьей нагайкой в руке. Она служила ему фельдмаршальским жезлом. Когда после штурма Измаила подвели великолепного арабского скакуна, Суворов отказался от него, сказав: «Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду».

У донцов было повсеместно принято, что боевого коня казак выращивает, начиная с жеребенка, и обучает сам. Тогда и только тогда между ними наступал момент такого единения, которое поражало всех видевших казаков «в деле».

Казачья семья с детства беспокоилась о приобретении лошади, ее выездке и т.д. Казак и лошадь изначально были вместе и поэтому действовали в бою и критических ситуациях как единое целое, хорошо понимая друг друга. Казак, как правило, побеждал кавалериста именно потому, что он был единым целым с лошадью, а кавалерист — нет (Кирсанов 2003).

Еще в 1913 г. П. Н. Краснов в рецензии на проект Думы о государственном снабжении казачьих войск лошадьми писал: «Только враги России, или люди, ничего не понимающие в казачестве, могли предложить законопроект, присланный мне на заключение!». В докладной записке он сделал вывод, что если примут данный проект, то «потребуется коренная ломка всего казачьего строя» и <…> совершенное уничтожение казачества в России» (подчеркнуто Красно-
вым. — Н. Н.). Он справедливо замечал, что обязанность каждого строевого казака — иметь лошадь и необходимое обмундирование.

По свидетельству С. Мамонтова, выпускника Константиновского артиллерийского училища, прошедшего всю гражданскую войну в конной артиллерии и перемещавшегося преимущественно верхом, казаки до тонкостей знали лошадей, понимали их и умели находить с ними общий язык, даже с самыми строптивыми и норовистыми. Вот какой случай описывает он: «Лошадь называют звездочетом, если она, когда ее останавливают и натягивают повод, продолжает бежать, закидывая голову на колени седоку. Это очень неприятный недостаток. Существует мартингал — система ремней, не дающая лошади возможности закидывать голову. Однако донской казак, у которого он стоял на квартире на хуторе, дал простой совет: “Это просто поправить. Возьми два сырых яйца. Поезжай в степь, заставь ее пробежать, а потом останови. Когда она голову-то задерет, ударь ее с силой яйцами по лбу и оставь их течь. Потом слезь и поговори с ней, как будто она ранена, и приведи в поводу. Не счищай яйца два дня. Они ссохнутся и будут тянуть ей шерсть на лбу. Она будет думать, что у нее мозги текут, и будет нести голову вниз”. Казаки знают лошадей. Результат был потрясающий. Одного яйца оказалось довольно».

Второй случай, описанный им, не менее впечатляющ: «Состав товарных вагонов подошел к самому фронту, остановился на высокой насыпи, двери вагонов открылись, и оседланных лошадей просто выпихивали из вагонов. Они падали на откос и катились вниз, вскакивали и отряхивались, как собаки. Казаки за ними следовали, поправляли седла, и сотни тут же строились и шли в бой... Было несколько поломанных седел, но ни одна лошадь не была покалечена — все пошли в бой. На место первого эшелона пришел второй и так же выгрузился... Выгрузились сотни лошадей — и ни одной поломки ног. Думаю, что откос был выбран с намереньем. Лошади по нему катились, он ослаблял удар» (Мамонтов 1999). И заканчивает он свой рассказ просто-таки знаменательной фразой: «Думают, что лошадь глупа. Это вполне зависит от всадника. У лошади натура нежная... Нервная система лошади очень развита. Троньте лошадь былинкой — вся эта часть кожи задрожит. У других животных такой реакции нет».

Значимость коня для казака косвенно подтверждает и сумма налога, введенного молодой Советской властью. В 1924 г. налог на лошадь был, как на одну десятину земли, в то время как за пару быков — как за 0,2 десятины, за дойную корову — как за 0,8 десятины. Другими словами, одна лошадь приравнивалась по значению в хозяйстве к десяти быкам.

Конечно, здесь сказалось понимание властью особенного отношения казака к своему коню. Не случайно ведь множест­во казачьих пословиц и поговорок посвящено значимости коня для казачьей жизни: «Конь под нами, а бог над нами!», «Казаку конь себя дороже», «Не быть казаку живому, если конь при выходе на службу плачет», «Без коня казак кругом сирота», «Конь работает на казака, казак — на коня».

Но самым показательным служит вековой обычай, принятый на Дону. Встречая казака, вернувшегося из похода живым и невредимым, его жена первым делом кланялась в ноги коню за то, что он спас ее мужа.