Geum.ru

Кто они, донские казаки? / Николай Нестеров. Волгоград: Изд-во вгпу «Перемена», 2008. 327 с.: ил

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   18

Казачий нрав

Руби меня, татарская сабля,

не тронь, боярская плеть.

Казачья пословица


Собирательный образ казачества, выписанный в разные времена его исследователями и наблюдателями, был далеко не одинаков и определялся позицией, которую занимал автор по отношению к казакам, эпохой, политической и общест­венной ситуацией. Оценки и характеристики казачества, представленные в этом разделе, ориентированы на наиболее значимые и исторически обоснованные для казачества в целом стороны и особенности этого социума. Таковыми являются патриотизм, воинское братство, отношение к государю, воле, чести, воинской службе, женщинам, к товарищам и недругам.

Типичное мнение всех противников казачества, но вы­сказанное не соотечественником, а просвещенным европейцем, следующее: «В новое время символом зла, якобы исходившим от императорской России, стал именно образ казака — излюбленного героя карикатур, направленных против нас, во всех европейских газетах...

Предшественник марксизма Лассаль наставлял в своих сочинениях: “Отчего русский казак так отстал в развитии? Оттого, что он способен жрать сальные свечи и рад, если может напиться скверной сивухи”. Это печаталось в русском переводе в 1908 году без возражений. Кабинетный революционер, сын богатого торговца, в глаза не видел ни одного живого казака, это известно. Ясно другое: казак, как образ русского могущества, должен быть опорочен» (Семанов 1992).

Наши отечественные борзописцы не только недалеко ушли, а очень качественно и выразительно «переплюнули» его. (Оценки казачества высокими отечественными деятелями новой революционной власти приведены в других главах.)

Таких мнений о казаках буквально единицы. На порядок больше противоположных. Вот впечатления англичанина Самуила Киттля, посетившего Область Войска Донского в начале XIX в.: «Во всем свете нет народа, носящего более чистой одежды — будь то молодежь или старики, их руки — всегда чисты, волосы — избавлены от насекомых, их зубы — белы, цвет лица — чист и здоров... Население очень весело и общительно, их церкви гораздо лучше построены (и в смысле архитектуры и внутренних украшений), чем наши английские... Казачьи дома гораздо лучше русских».

Немец Байер, наблюдая казаков в Дрездене (1814 г.), отметил: «Казачьи черты лица исключительно мужественны, среди них нет ни искаженных, ни отталкивающих черт».

Американец Мак-Фарлен записал в дневнике (1850 г.) следующее: «Сравнительно высокое образование донских казаков, их трудолюбие и порядок, чистота их жилищ хорошо известны».

Я верю этим словам. Не в последнюю очередь потому, что вырос среди таких людей. Разве можно приводить в качестве примера дикости казака его обязанность в соответствии с требованиями «Униформы степовых казачьих войск» иметь при себе в военно-походное время платяную щетку, мыло, полотенце, ножницы, гребень, иголки, нитки, шило и пр.?

Самая весомая причина, дающая повод для опаски, была проста. Она коренилась в глубинах казачьего духа, его, как нынче модно говорить, менталитете, доминантой которого было то, что именно казаки до конца остались носителями старых воинских традиций Империи и рыцарской чести. Во все времена «реакционными» в понимании либералов были такие понятия, как «самодержавие», «православие», «народность», а одним из воплощений зла являлся защитник основ прошлой жизни России — казак.

Начиная с ХVI в., однажды присягнув Московскому государю, поклявшись на кресте в верности ему и Отечеству, донские казаки ни разу не изменили крестной клятве. Исключение — их отношение к центральной власти в Смутное время, но, во-первых, далеко не все донцы примкнули к «воровским» казакам, во-вторых, в тот период междуцарствия (Борис Годунов, Шуйский, семибоярщина, два Лжедмитрия) обезумела вся Россия (как метко отметил один из историков, «в умах людей случилось короткое замыкание»), и, в-третьих, что самое главное, казаки сыграли основную роль в восстановлении законной монархии, поставив на престол подлинного царя, первого Романова — Михаила Федоровича. При этом «подлинность» монарха понималась не столько как его «доброта» в отношении казаков, сколько как легитимность. Поэтому едва ли для казаков могло быть нормой выбирать «государей» из своей среды. Они были готовы подчиниться лишь «природному» государю, но сделать безошибочный выбор в самозванче­ской круговерти смутных времен было практически невозможно... Донской казак с рождения был твердо убежден в непогрешимости своего монарха, и даже мысли не держал об ослушании его приказов, пусть и несправедливых (Бреэре 1992).

В свою очередь и российские монархи (правда, до поры до времени) избирательно подходили к издаваемым законам, учитывая особенности казачьего духа, на что казаки отвечали безусловной преданностью. Вот один из характерных для той эпохи примеров.

Когда в 1705 г. в Астрахани вспыхнул бунт стрельцов, убивших воеводу и с ним 300 человек, на их взгляд, более виновных в притеснениях, казаки приняли в его подавлении самое активное участие. Причиной бунта были нововведения Петра («…приказывают брить бороды, носить немецкое платье и курить табак, приказывают поклоняться кумирам, наложили тяжкие подати»).

Почему же казаки не поддержали астраханцев? Причина проста. Петр, побаиваясь донцов, не распространил на них свои требования. Казаки гордились, что они «взысканы паче всех подданных», их «не коснулся государев указ о платье и бородах»; «мы живем по древнему нашему обычаю, ...мы не насмехаемся друг над другом» (Сухоруков 1990). После этого казаки прониклись еще большим самоуважением, осознали свою значимость для государства.

Вся история России убедительно свидетельствует о преданности и послушании казаков высшей власти. Так было перед Отечественной войной 1812 г. Эта история едва ли известна широкому кругу. Наполеон, готовясь к войне с Россией, уделял большое внимание настроению ее подданных, не только в обеих столицах, но и на окраинах. Тогда в его бедовой голове появилась заманчивая идея — повернуть донских казаков против государя. Прочитав про восстания Степана Разина и Емель­яна Пугачева, он только укрепился в этой мысли. Уже в 1810 г. на земли Войска Донского под видом странствующих монахов, актеров, торговцев и даже русских офицеров были направлены многочисленные шпионы, в задачу которых входила разведка не только военного положения, но и настроений в среде казачества, их отношения к императору. Наполеон дал конкретные указания — заложить очаги восстания у «военизированного казачества», разведать настроения «казацкой нации». Донесения агентов в основной своей массе сводились к тому, что казаки терпеть не могут великороссов, примерно как ирландцы англичан, что в случае начала военных действий казаки будут плохо сражаться. Подозреваю, что агенты были хорошо осведомлены о том, каких данных ждет от них император.

Как далеко это было от реальности, показали уже первые бои после перехода французами Немана. Прикрывая арьергард второй армии, казаки Платова разбили на голову 9 полков хваленой французской кавалерии. Казалось бы, пора и уняться корсиканцу, ан нет. Уже после захвата Москвы он посылает на Дон во главе с графом А. С. Пляттером новую разведывательно-агитационную группу, задача которой — найти смелого и авторитетного казака типа Емельяна Пугачева и, посулив ему и его сподвижникам деньги и славу, организовать казачий бунт в тылу у русских войск. Но миссия оказалась невыполнимой. У станицы Качалинской ее атаман Варламов арестовал незадачливого графа и отправил в Петербург. Александр I приказал поступить с ним по законам военного времени.

Еще пример. Когда в 1825 г. кучка просвещенной дворянской молодежи задумала изменить государственный строй России и организовала заговор и мятеж, правда совершенно по-дилетантски, среди множества офицеров, вошедших в этот кружок, не оказалось ни одного казачьего. Этот факт с признательностью к казакам отметил, едва ступив на престол, новый император Николай I. Свое отношение к казачеству он выразил и в последней воле, приказав похоронить себя в форме Лейб-гвардии казачьего полка (!).

Когда у историка В. Сухорукова, близкого к кругам декабристов, К. Рылеев и А. Бестужев спросили о том, как казаки воспримут восстание, он ответил так: «У нас и думать об этом нечего, ибо казаки привержены к царю и никак не могут сообразить другого порядка вещей» (Коршиков, Королев 1988).

Почти через столетие большевики, задумывая переворот, не в последнюю очередь были озабочены мыслью — чью сторону примет донское казачество. Их сомнения одной фразой развеял писатель А. Куприн: «Его (казачество. — Н. Н.) ни за что не соблазнят: ни бред коммунизма, ни блажь интернационала, особенно, когда после горького долгого опыта жизнь войдет в нормальную колею».

Вопрос верности присяге и соблюдения казачьей чести был одним из наиболее щепетильных и в то же время острых. События на Дону, последовавшие за 1917 г., полны примеров жесткого противостояния в этом вопросе «отцов и детей». Вспомним хотя бы «Донские рассказы» Михаила Шолохова.

Еще пример. Нарком первого Донского Советского правительства Семен Кудинов вспоминает, что старый хуторянин забил колом насмерть сына-фронтовика за то, что тот большевик. Парализованный обычаем слепо чтить родителя, сын не оказал сопротивления. Все произошло по старинному казачьему укладу: «Отец в дому, как Авраам в раю. Авраам в раю первый, и отец в доме первый есть». Неделю спустя, по станицам читали приказ из Новочеркасска: «За проявление патриотизма, мужества и решимости в борьбе с изменником Дону, сыном Никанором Мироновым... Тихона Миронова, урядника, произвести в старшие урядники и представить к награждению Георгиевским крестом. 6 августа 1917 года. Войсковой атаман Каледин» (Крестная ноша... 1994).

Для осознания исконного казачьего понимания чести характерен также эпизод казни отряда «президента» Донской Советской республики, бывшего подхорунжего Лейб-гвардии 6-й Донской батареи Федора Подтелкова. Этот эпизод детально описан Шолоховым. Событие для гражданской войны на Дону рядовое, если бы не одно обстоятельство. 11 мая 1918 г. по приговору полевого казачьего суда, состоявшего исключительно из рядовых казаков, близ хутора Пономарева Краснокутской станицы Подтелков и Кривошлыков были повешены, а все 73 казака их отряда расстреляны. «Последнее слово было за стариками. Посовещавшись, они оставили приговор в силе, несмотря на то, что в отряде были сыновья некоторых членов полевого суда» (Родионов 2007).

Помня о верности Государю и Отечеству, старики судили в полном соответствии с неписаным донским законом: изменникам Дона, предавшим казачью честь, наказанием может быть только смерть. Нам с позиций нынешнего времени это кажется диким, но действительность лишний раз свидетельствует — какие законы, такова и страна.

Трагический финал был обусловлен, так сказать, разными идеологическими установками. В то же время в Российской истории есть масса примеров, когда ближайшие родственники предавали друг друга и затевали «разборки» из-за куда более приземленных ценностей: власти, богатства, почестей. Только один пример.

В 1247 г. Александр (тогда еще не Невский) поехал в Орду за ярлыком на великое владимирское княжение с младшим братом Андреем. Что уж там произошло, неведомо, но заветный ярлык получил именно Андрей, а Александра отправили княжить в разграбленный еще Батыем Киев. В начале 1249 г. братья вернулись на Русь. Андрей поехал во Владимир княжить «по распределению», а Александр, справедливо рассудив, что в разоренном Киеве ловить нечего, отправился в Новгород, где продержался около трех лет, несмотря на неприязнь новгородцев. В 1252 г. его терпение истощилось, и он, уже один, вновь отправился на поклон в Орду к сыну Батыя Сартаку, которому наябедничал на младшего брата, отнявшего у него владимирский престол.

Результат таков. Александр получил старшинство, а толпы татар вторглись на Русь. Князь Андрей, собрав все свое невеликое войско, вышел навстречу, но был разбит и бежал сначала в Новгород, а из него в Швецию. Татары же взяли Переяславль, захватили семейство третьего их брата Ярослава, разорили десятки больших и малых русских городов и с большой добычей и полоном ушли в Орду. Так Александр, «подставя» не только брата, но и великое множество ни в чем не повинных соотечественников, стал великим князем владимирским (Широкорад 2008).

Накануне Куликовской битвы московскому князю Дмитрию понадобилась моральная поддержка. Александр Яро­славич был канонизирован и введен в пантеон московских святых. Но это стало началом его «карьеры». В 1547 г. он признан общерусским святым. В дальнейшем, уже в совет­ское время, он достиг необычайной популярности: был учрежден орден его имени, построены десятки храмов и памятников. А недавно частица его мощей передана Русской Православной Церкви за границей, что означает его признание в мировом масштабе.

Свою мечту о восстановлении сильной самодержавной России казаки не утратили и находясь за границей после ухода из Новороссийска и Крыма. Вот отрывки из нескольких писем, отправленных в 30-е годы прошлого века казаками из эми­грации на Родину: «...мало ли чему мы верили за эти 11 лет... Верили в весенние походы армии, ...в американские корабли генерала Краснова. Верили в национального вождя великого князя Николая Николаевича, собирали ему в казну... Эти деньги, говорили нам, пойдут на покупку билетов нам на Родину. А теперь вот и вождя нет, и о билетах ничего не слышно».

«Живя чужой жизнью, казаки со жгучей, мучительной тоской ждут: когда же они понадобятся для своего русского дела — освобождения Родины. Поскорее бы привел господь, пока есть еще силы. Известно, что казак не годится для сидения в окопах — от бездействия ржавеют не только шашки, но и души казачьи» (Крестная ноша... 1994).

В одной из югославских газет в 1932 г. было напечатано: «Казаки, живя в Югославии, живя в Канаде, всюду верят в Воскресение Отечества... Кой-когда какой казак спросит атамана: когда же снимем шляпу, а оденем папахи и пойдем бить большевиков?» А если какая-то мысль или идея владеет умами и сердцами людей не одно десятилетие, значит, она выражает их стойкие внутренние убеждения и чаяния, в нашем случае несбывшиеся.

Помимо служения государю для казаков глубоко органичным было чувство любви и причастности к малой родине, батюшке Дону. В самые тяжелые, а порой трагичные моменты жизни они искали поддержки у родной природы, в которой воплощалось все самое для них близкое и дорогое. Из письма народной учительницы (1-й Донской округ) в 1927 г. за границу: «Жду с нетерпением весны, когда пойду бродить по нашим живописным балкам, по нашим холмам, седеющим от нежных стройных кустиков полынка. Я люблю тех, кто понимает шепот наших степей».

Патриотизм казаков заключался не в служении стране целиком (точнее государству, которое подменяло собой народ), а в любви к совершенно конкретной территории — земле, где человек родился и где похоронены его предки. Одновременно казачий патриотизм предполагал защиту веры предков и служение «подлинному» государю. Благодаря этому разнородное казачество могло на какое-то время стать единым.

Попадая в незнакомую среду, казаки не стремились мгновенно ассимилироваться: они выживали вместе, окружая себя узнаваемыми приметами былой жизни — тут же строили церковь, открывали приходские школы, женщины начинали печь пирожки и лепить пельмени.

Большая часть казаков и их потомков за границей сохранила прямо-таки мистическую веру в казачество и Россию, которые они воспринимали неразрывно. Вот что говорил о казаках митрополит Евлогий: «Два начала — религиозно-православное и национально-русское, глубоко заложенные в душу казачью, всегда крепко связывали казачество с Россией, роднили, объединяли его со всем русским народом, которого оно является порождением, детищем, плотью от плоти и костью от кости его. Я даже склонен думать, что русский национальный тип в казаках сохранился чище и выражен ярче, чем в других частях русского народа».

Будучи по своей природе и натуре не только воинами, но и пахарями, казаки, вспоминая прошлую жизнь на своем батюшке Доне, тосковали по труду хлебороба. Даже живя во Франции и работая на заводах, они каждый уборочный сезон уходили с них, нанимались на 2—3 месяца, чтобы только почувствовать и вспомнить душой запах и поля, зерна, вино­градника. «Оно и верно. Сколько бы казак ни работал на фабрике, он никогда не станет рабочим по своему нутру, по своей психологии. Ведь казак рожден совсем не для того, чтобы тянуть лямку фабрично-заводского рабочего. У казаков бывают моменты, когда они отдыхают душой и телом, и именно в самый разгар сельскохозяйственного сезона» (Крестная ноша... 1994).

После победы над Наполеоном, будучи обласканы всей Европой и вызвав в ней восхищение, казаки ни на минуту не забывали о Доне и отклоняли самые заманчивые посулы и обещания. Примером тому случай, о котором в то время писали все европейские газеты. В марте 1813 г. после занятия русскими войсками Гамбурга с этим известием был отправлен морем в Лондон казак Александр Земленухин, старик 60 лет с большой белой бородой. Всюду его встречали восторженные толпы, на каждом шагу старались чем-нибудь да одарить. Он просил «не обижать подарками», объяснял так. «Есть у нас старинный обычай: не обязываться чужеземцам, а лучше самим помогать им в нужде. Прошу дать знать всем, что мне денег не надо». Отказ Земленухина приятно удивил островитян. Но когда он и от принца-регента не принял аж тысячу фунтов, удивление сменилось остолбенением: «Ура, казак! Ура!».

Земленухина навсегда приглашали остаться в Англии. Обещали дать землю, подыскать жену. Земленухин отказался еще прытче, чем от денег. «Нет и нет! Помирать надо, люди добрые, там где свои положили деды-прадеды. А старуху свою бросить совесть не велит» (Давыдов 1992).

В 20-е годы прошедшего века в списках казаков, умерших на чужбине и регулярно публиковавшихся в казачьих газетах и журналах, есть такое сообщение о смерти: «Попов Василий Петрович, казак ст-цы Кочетовской, 79 лет, умер 21-го августа в Бухаресте. Болезнь — “тоска по родине”» (выделено мной. — Н. Н.). Это не просто ностальгия, на которую любили ссылаться в дворянских кружках эмигрантов и страдая от которой никто из них, тем не менее, не спешил вернуться. Это именно болезнь, и болезнь смертельная.

Гордость за принадлежность к казачеству жила у казаков даже в самые лихие времена, когда их дух и воля подвергались тяжким испытаниям. Вот выдержки из писем, отправленных за границу в 1929 и 1930 гг.:

«Не нужда и голодовка страшны — это ничто в сравнении с торжествующим победу хамом, глумящимся и попирающим все святое».

«А вот вам жизнь в Архангельской губернии: схватили меня, что называется, без гроша в кармане, высадили в лесу и говорят: вот здесь и добывайте себе своим трудом питание, одежду и обувь. И пошли мы по лесу шататься, как затравленные волки, голодные и холодные...но пусть делают, что хотят, а мы были казаками, так ими и останемся (выделено автором).

«Нас 64 человека 7 августа направляют неизвестно куда, но ничего. Что Бог даст — все к лучшему, зато мы казаки» (выделено автором).

В эти же годы казаки, находясь за границей и получая редкие весточки с родины о том, как живется при Советской власти в их хуторах и станицах, невольно сравнивая две жизни, приходили к горькому выводу: «Вот сидим мы здесь и видим, как счастливо и хорошо живут болгары и особенно чехи... Вот и думается невольно: почему мы — казаки — не можем свободно жить?... А что касается Родины, то она нам не только ничего не строит, а даже последние амбары забирает» (Письмо из Болгарии, 1928 г.). Это один из редких случаев, когда сквозь любовь к Родине прорвался такой горький крик. Но он не мог поколебать любви и тяги к малой родине, которой казаки никогда не изменяли.

Может сложиться впечатление о казачестве как о послушной безликой массе, безропотно служащей престолу. Да, любили отечество, тосковали по Дону, но воля государя не обсуждалась. Служение верховной власти казаки понимали как святую обязанность, но лишь до той поры, пока они не испытывали значительных притеснений и ущемлений своих исконных прав и воли. Именно последнее определяло их жизнь, было основой их мироощущения и миропонимания.

Даже рядовой казак по своему статусу стоял на ступеньку выше своих соседей — крестьян Воронежской или Царицынской губерний. До 1798 г. на Дону не было ни помещиков, ни крепостных. Ни один казак никогда не был «в крепости». Каждый казак, будь он офицером или рядовым, имел фамилию, в то время как крестьянин получил ее только после реформы 1861 г., а до этого имел только кличку-прозвище.

Казак всегда был свободен от налогов и личных податей, пользуясь широким местным самоуправлением и выборным началом. Вот почему вне службы он держал себя свободно и вполне независимо (Номикосов 1992).

Но, оставаясь верными присяге, казаки в то же время зорко следили за действиями ближайшей к ним власти — атаманов. Отношения атамана и казаков далеко не всегда строились на безусловном подчинении последних. В истории Дона осталось немало случаев, когда казаки противились атаманской воле, причем довольно резко.

Когда в 1674 г. центральная власть приказала строить крепость на Казачьем ерике, близ Азова, казаки на круге воспротивились: «При теперешнем малолюдстве нашем строить и защищать крепости мы не в силах». Главенствовал неписаный вековой закон: «Не бывало того на Дону, чтобы майдан казаками правил. Правили старики по беседам» (Краснов 1993).

Все это, впитанное с молоком матери, формировало у казаков высочайшее самоуважение и гордость, вспомним: «Слава тебе, Господи, что мы — казаки». В своем желании подчеркнуть древние корни казачества, они порой «перегибали палку», что вызывало усмешки современников, и нередко весьма обоснованные. Вот пример, кочующий из одного источника в другой и увидевший свет благодаря казачьему историку Е. Савельеву еще в начале прошлого столетия.

При атамане Краснове Донская область была объявлена «демократической республикой — Всевеликим Войском Донским», а донское казачество — древнейшей нацией, ведущей свою родословную (от кого бы вы думали?) аж от этрусков. Доказательство нашли в древнем донском гербе — олене, пронзенном стрелой, в основу которого лег якобы миф о безумном Актеоне, подсматривающем за купающейся богиней Дианой. Герб являл собой девиз: кто на нашу честь покусится, от казачьей стрелы не уйдет. Опереточный герб «нагой казак на винной бочке» сторонников не имел, так как был «пожалован» Петром и совсем не соответствовал характеру казачьего населения, в питие весьма умеренного. Хотя многие... хотели бы видеть казаков вооруженными пропойцами, носящимися с «жалованным» гербом, как с писаной торбой (Венков 1990).

Справедливости ради заметим, что существует и другое, более реалистичное толкование казачьего герба, суть которого такова: как бы ни был быстр и проворен олень, от казачьей стрелы он не уйдет. Казаки имели право хранить дома оружие, в то время это было преимуществом почти исключительно дворянства, что, безусловно, способствовало осо­знанию своего положения, отличного от положения основной массы населения Империи, на 80% состоящего из крепостных. Во всех этих фактах и следует искать источник казачьей гордости, свободолюбия и стремления к независимости.

Казачеству искони свойственны чувства исторической родины, национальной гордости, самобытного отношения к миру. Эти качества казаков отмечали не только отечественные историки, но и иностранцы, знакомые с укладом жизни Войска Донского.

Вот один из таких примеров: «Когда глубже постигаешь казачью жизнь, то открываешь в ней сильную любовь к свободе и те два добродетельных чувства, которые обычно — как у отдельных личностей, так и целого народа — нераздельны с чувством свободы: чистосердечие и преданность. Казак любит быть господином своего положения. Когда его запугивают, он становится лишь более решительным и стойким. Когда ему угрожают, он способен на безумную отвагу и самоотверженность» (Аббат Шарль Кенэ).

В то же время он прозорливо предвидел сложности, рождаемые этими качествами. «К их несчастью, казаки слишком поддаются духу индивидуализма, независимости и неповиновения, что лишает их силы единства и заставляет их политически играть на руку маленьким партиям и ничтожным личностям».

Отчасти это проявилось в годы гражданской войны, когда часть казаков (около 18%), в том числе далеко не рядовых, попались на удочку большевистских агитаторов и подались на сторону красных. Самый яркий пример тому Ф. Миронов, создатель 2-й Конной армии. Но такое положение продолжалось недолго. Подробнее об этом пойдет речь немного позже. Сейчас же отметим, что уже в начале 20-х годов, несмотря на недавние репрессии и массовый террор, казаки продолжали втайне верить в избавление из коммунистического плена. И не просто ждали, а готовились к своей воле.

Из письма с Дона за границу: «Только вот коммунистов теперь стали побаиваться меньше. И нельзя сказать, чтобы они режим смягчили. Даже как будто наоборот... А вот пойди ты, никто не боится — и баста! Что за диковина такая, никто не знает».

Еще пример: «Ни мужики, ни казаки, ни служащие не хотят быть коммунистами, и, наверное, к социализму их можно притянуть только веревкой, если она выдержит и не оборвется. Все ждут переворота... Народ живет как-то на нервах» (из письма 1929 г.).

Из рассказа донца, побывавшего в описываемое время на родине, в России: «Хоть и говорят: “Ну что мы можем? Мы темный, забитый народ, безоружные”, — совсем как сироты казанские, — а в глубине глаз, за полуопущенными веками, жуткий волчий блеск. Звериный оскал и подергивание скул говорят, что хватка будет мертвая».

Для эмигрантов сама мысль о возможном подчинении ненавистной власти большевиков была нестерпимой. Даже по прошествии десятилетий пребывания в эмиграции многие из них посвятили свою жизнь борьбе с носителями коммунистической идеи, остались верны заветам отцов и дедов. Яркий тому пример — судьба одного из представителей славного донского рода Красновых. В марте 2004 г. в Чили был арестован бригадный генерал армии Чили Мигель (Михаил Семенович) Краснов, родившийся в 1946 г. в Австрии. Его отец — Семен Николаевич Краснов, казак станицы Правоторовской Хоперского округа (во время эвакуации из Крыма был командиром Лейб-гвардии казачьего полка), троюродный племянник П. Н. Краснова (Кокунько 2004). В вину Мигелю поставили его участие в событиях 1973 г., когда в Чили был свергнут антинародный режим Альенде. Сын казака, как никто другой в Чили, знал — где бы к власти ни пришли коммунисты, там неизбежен жестокий террор и развал экономики.

В Чехословакии в 1931 г. пел в Донском казачьем хоре
47-летний бывший вахмистр и Георгиевский кавалер Ефим Николаевич Солдатов. Он часто получал из дома письма. «Жена зовет домой, — рассказывал он, — сына женила без меня, и я уже дедом стал, внук родился. “И чиво ты шатаишься по етой заграницы”. А я не могу... не могу склонить свою голову казачью перед этими шарлатанами комиссарами».

«Он был одним из во имя святой правды и безграничной любви к Родному Краю терпящих до конца тяжелые лишения в эмиграции... Он был представителем того рядового казачества, которое, оставшись верным лучшим заветам казачьей старины, восстало против большевизма не по приказу, не по зову агитаторов, а по своему народному порыву, всем своим нутром понявши кровавую фальшь коммунизма... Люди эти, с грубыми от казачьего плуга, мозолистыми руками, природным умом и чутьем понявшие, на чьей стороне правда. За свои прадедовские заветы и за казачье имя, за Великую Россию пошли они в ряды эмиграции» (Крестная ноша... 1994).

Не меньше, чем волей, казаки дорожили своей честью. Неудержимое стремление и жажда воли никогда не лишали их стремления сохранить казачью честь при любых обстоятельствах. Гордость и самоуважение у казаков были всегда на большой высоте, сформировались у них с момента зарождения Войска и никогда не теряли своего значения.

«Казаки мирились с азовцами только для выкупа или размены пленных и потом вскоре под разными предлогами разрывали мир. В старину казаки почитали бесчестием просить мира у азовцев и никогда не начинали переговоров о перемирии» (Сухоруков 1990).

Донское Войско было по своему «государственному» устройству республикой. Атаман — лицо выборное, причем на оговоренный заранее срок, по требованию круга он мог быть заменен в любое время. В истории Дона таких случаев было немало. Бывало, что к провинившемуся атаману применяли простую, но эффективную меру — «в куль да в воду». Доходило и до самой настоящей гражданской войны, когда казачест­во раскалывалось на два противостоящих лагеря. Наглядный пример — восстание Кондратия Булавина в начале XVII в.

Для казака потеря чести означала потерю лица, презрение станичников, путь изгоя. Этому в значительной степени способствовало то, что казачьи полки формировались по территориальному принципу, из одностаничников. Потому проявить трусость или, паче того, предать земляков считалось смертным грехом, за которым незамедлительно следовало наказание.

Ю. Трифонов в «Отблеске костра» описал, как его брат по­сле дезертирства из 24-го конного казачьего полка был отправлен в родную станицу Новочеркасскую в военную тюрьму. «Там верноподданные матерые казаки избили его до полусмерти: “Казаком зовется, гавно. Сын Тихого Дона! — с презреньем сказал подхорунжий, дежурный по тюрьме. — Пакостят сволочи казачье имя... казак жисть кладет за честь знамени, а ты из-под знамя — бегать?”».

Война не бывает без пленных. Но даже попав в плен, что для них по сравнению с воинами регулярных частей армии было исключением, казаки сохраняли свое достоинство и честь.