Geum.ru

Кто они, донские казаки? / Николай Нестеров. Волгоград: Изд-во вгпу «Перемена», 2008. 327 с.: ил

Вид материалаДокументы
Страданий полон путь безвестный
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   18

Раскулачивание

Страданий полон путь безвестный,

Темнее ночь,

И мы должны под ношей крестной

Не изнемочь.

Б. В. Никольский


К 1921 г. Гражданская война на европейской части России закончилась пирровой победой новой власти. Дон обезлюдел, но казачество в очередной раз нашло в себе природные силы и начало понемногу восстанавливаться. Оно еще не подозревало, какие новые, не менее жестокие и бесчеловечные меры готовится применить к нему большевистская власть.

Взгляды Ленина и многих представителей государственной верхушки на казачество уже приводились. Осталось поинтересоваться мнением человека, сыгравшего в дальнейшей судьбе донского казачества главную роль — Сталина.

Представления Сталина о казачестве сложились в основном в 1918—1919 гг. в его бытность на Южном фронте, и особенно при обороне Царицына, где казаки разогнали руководимое им соединение красных частей. Не в последнюю очередь это повлияло, в конечном счете, на его классовую оценку казачества: «Окраины ...России ...с населением, состоящим из привилегированных казаков-колонизаторов... превратились в базу контрреволюции». По его мнению, казачество это — «колонизаторы», «исконное орудие русского империализма, издавна эксплуатирующее нерусские народы на окраинах» (Козлов 1990).

Вам не кажется странным это суждение, особенно пассаж «эксплуатирующее нерусские народы на окраинах»? Он тем более странен, что Сталин в начале своей карьеры занимал пост наркома по делам национальностей, писал статьи по национальному вопросу. Кто, как не он, должен был владеть ситуацией? Кого и как могли «эксплуатировать» «колонизаторы»-казаки на территории своего Войска, за счет каких таких своих преимуществ? И почему — «колонизаторы»? Казаки осваивали и заселяли земли, не принадлежащие в то время ни одной стране, ни одному государству, ни одному народу. А потому это их природная территория. Но Сталин, будучи, по его же словам, верным продолжателем дела Ленина, по-другому просто не мог, а может быть, и не хотел мыслить иначе.

Как бы то ни было, но его мнение стало руководством к дейст­вию каждому представителю власти как в центре, так и на местах, в том числе и карательным органам. Наступление на казаков проводилось по всем правилам политического и военного искусства — массированно и со всех возможных фронтов: идеологического, политического, экономиче­ского, полицейского, нравственного, религиозного и пр. Не была забыта или оставлена без внимания хотя бы одна составляющая этой объемной и долгосрочной кампании. Все «работало» во взаимосвязи, одно дополнялось другим и им же усиливалось. Конечной целью, как и прежде, было уничтожение казачества не только как сословия, но и как населения.

Одним из первых шагов стало введение продразверстки, которая не оставила казакам ни малейших шансов на выживание. Продовольственная разверстка являлась системой заготовок с/х продуктов в 1919—1921 гг. В основу ее был положен классовый принцип. Исполнение нарядов проводилось не по количеству душ, а по количеству имеющегося в запасе зерна. Все утаенное конфисковывалось.

В систему органов, осуществлявших программу продразверстки, входило множество административных и военных (силовых) учреждений: окружной исполком, окружной ревком, окружной продотдел, комендантское правление, волостные и станичные исполкомы, сельские и хуторские советы, волостные и станичные продтройки, милиция, ударные группы и продотряды, в которые входили уполномоченные и агенты. Число последних в Хоперском округе составляло около 80 человек, не считая членов продотрядов и выездных трибуналов. И на каждом уровне работа сопровождалась бесчисленными нарушениями, злоупотреблениями, бюрократическими «излишествами».

Были определены два главных ссыпных пункта — на станциях Филоново и Урюпино, а кроме них — вспомогательные на станциях Алексеевская, Кумылга, Алексиково. Для улучшения результатов продразверстки проводились «революционные продовольственные месяцы», в течение которых казакам предписывалось сдавать зерно в семидневный срок. Ответственность за это несли персонально председатели хуторских исполкомов. В случае невыполнения боевого наряда в 100% разверстки всех видов продуктов и сырья наказывались все районные уполномоченные. Помимо хлеба изымались масличные семена и скот.

Весной 1920 г. были установлены строгие нормы на количество скота в хозяйствах. На каждую голову выдавалось удостоверение. Нормы были таковы: до 5 десятин — 1 тягловая сила, до 12 — 2, до 17 — 3, больше трех иметь запрещалось. То есть при наличии 30 и более десятин обрабатывать ее нужно было все равно тремя головами. Продажа скота, а также мясопродуктов и сала запрещалась. (Здесь и далее мы оперируем данными, в основном, по Хоперскому округу, обращаясь к работам А. Демидовой (2000, 2002 гг.)

Казаки пошли на хитрость — стали скармливать скоту не­обмолоченный хлеб. В ответ на это местные власти принялись считать излишками не только зерно, но и необмолоченный хлеб. Результаты такой деятельности не замедлили сказаться. К 1920 г. из-за отсутствия рабочего скота и семенного зерна посевные площади сократились на 60%, что послужило основной причиной грядущего голода. Казаки начали понимать это гораздо раньше власть предержащих.

1928 год. Письмо с Дона: «По-видимому, весной будет большой голод, а нашему брату-хлеборобу купить хлеба негде, да и не за что. В нашем хуторе было хлеба столько, что хватило бы для хутора на целых три неурожайных года, но вывезли все до зерна, и даже мукой по самообложению, а деньги вымогали за облигации. Пришла весна, а пахать нечем, лошади голодные не возят, падают в плугах, кормить нечем, нет половы, нет посыпки и зерна. Сеять многим нечем. Народ ходит как мертвый из-за этого горя и несчастья. Многие начали голодать еще до Рождества, а что дальше будет, страшно подумать».

Итогом продразверстки стали, помимо укрытия зерна, массовые выступления казаков. Весной 1921 г. власти были вынуждены пойти на крайнюю меру — ряд станиц был объявлен на военном положении. В Хоперском округе действовали во­оруженные отряды Вакулина, Колесникова и Фомина. Царицынский губернский исполком принял решение о «расстреле на месте бандитов и пособников всех видов». Под по­следними можно было понимать кого угодно: женщин, детей, стариков. Кто же из них согласен был отдать свой хлеб?

Уже к осени 1924 г. народ с Дона шел спасаться от голода на Кубань, шел за заработками. Но и там действовали жесткие правила.

Помимо деятельности власти, положение усугублялось неблагоприятными погодными условиями. В 1924 г. на Дону, особенно в Хоперском округе, была жестокая засуха (не только дождя, даже росы не было), по причине чего, а также из-за отсутствия семян не сеяли озимые. От бескормицы погибал последний скот.

Положение «совслужащих» было едва ли лучше. Чтобы хоть как-то выжить, они вынуждены заниматься земледелием. Но это помогало мало. Замена продразверстки продналогом не могла существенно исправить положение. Цены, по которым принимали хлеб, были чрезвычайно низкими в сравнении с другими продуктами и товарами.

Политика расказачивания, начатая в 1919 г., продолжалась вплоть до Великой Отечественной войны, но набор средств и методов борьбы с казачеством расширился. Если раньше основным было его физическое уничтожение, то теперь власть поняла, что кое-кого надо оставить в живых (кто-то же должен ее кормить), превратив их в покорную, забитую, бессловесную массу. Хотя прежней цели (уничтожения) никто не отменял, помимо этого на вооружение были приняты экономиче­ское удушение, лишение и ущемление казаков в их правах, искоренение православия, воспитание нового поколения в духе «беззаветной преданности», а через него — насаждение в казачьей среде чуждых ему, а потому разрушающих казачью общину моральных норм и принципов.

XXV апрельский (1925 г.) пленум ЦК ВКП(б) наметил перечень основных подготовительных работ по созданию коллективных хозяйств, с конечной целью — превратить казачье сословие в один из классов Советского государства, устранить территориальную изолированность и хозяйственную замкнутость казачества, вселить советские элементы крестьянства в казачьи округа и станицы (вот это как раз и есть колонизация в чистом, так сказать, виде), вовлечь казачество в работу низовых партийных и советских органов. (Здесь не помешает умение читать партийные и правительственные документы между строк.)

Особенно активно эта политика начала проводиться в жизнь с конца 1920-х годов. Во главу угла было поставлено именно раскулачивание, поскольку кулаки представляли в глазах власти главную угрозу грядущей коллективизации. Особо это проявилось в многострадальном Хоперском округе, ставшем полигоном для отработки приемов и методов объявленной в честь 50-летия Сталина стопроцентной (ни много ни мало) его коллективизации.

Вопрос об ускорении темпов коллективизации в передовых районах, в том числе и Хоперском, был рассмотрен на самом верху. В ЦК ВКП(б) 12 августа 1929 г. Хоперский округ впервые был назван показательным по темпам создания, охвату и масштабам коллективных хозяйств. (И опять надо уметь читать между строк. На самом деле, на конец лета 1929 г. процент коллективизации в Хоперском округе был не выше 15%.)

Но и с началом коллективизации от раскулачивания никто и не помышлял отказываться, напротив, чем дальше шла первая, тем суровее и бесчеловечнее становилось второе. У подавляющего большинства современников представление об этих временах сложилось благодаря роману Шолохова и по­следующей его экранизации. Не отвергая всех литературных и художественных достоинств, следует все-таки отметить, что «Поднятая целина» — роман «заказной», что не могло не повлиять на достоверное и правдивое изложение той реально­сти.

Необходимо в то же время отметить, что Шолохов, сознавая трагическое положение донского казачества при проведении кампании раскулачивания и коллективизации, направлял Сталину 16 марта 1931 г. и 4 апреля 1933 г. письма с подробным изложением творившихся местными донскими властями произвола и беззакония.

Куда более ценными в смысле исторической правды представляются свидетельства очевидцев и непосредственных участ­ников тех событий — письма казаков. Хотя в них не обошлось без вполне понятных эмоций, все же они выглядят куда предпочтительнее творения Шолохова. А потому частое обращение к ним пусть не удивляет читателя.

Начнем со свидетельств традиционной политики — уничтожения казаков или, по крайней мере, надежной и длительной изоляции всех, представлявших даже не опасность, а возможное, так сказать, прогнозируемое сопротивление. Вы­держ­ки из всех писем даны с сохранением их стиля и орфо­графии.

1924 г., Хоперский округ: «Приехавший от вас В. К. умер чехоткой. Я думаю, что перемена климата для тебя тоже будет плоха, тоже “чехотку” схватишь» (немудреная «шифровка»: под «чехоткой» следует понимать ЧК).

Противники продовольственной политики советской власти арестовывались и отправлялись в концлагеря.

1929 г., 28 октября: «У нас сейчас идет выкачка хлеба такая усиленная, что сроду и не слыхали. Если задание не выполнил, то распродают хозяйство, а хозяина в тюрьму, отправляют на какой-то остров (на Соловки, куда же еще. — Н. Н.). Всех загнали в коллектив, так что прятать некуда. Все тюрьмы понабиты народом; как только одно слово, так ты и контрреволюционер. Не успевают отправлять арестованных. За свой хлеб приходится сидеть в тюрьме и получать такую норму, лишь бы с голоду не сдох».

1930 г.: «Наши выселенные очень мало возвращаются домой — все говорят, что умер. Я уже забыла казачью форму»; «Казаков угоняют куда попало, причисляя их к кулакам. Кулак — это зажиточные, а казаков считают всех таковыми, поэтому отправляют в места, нам не известные, быть может, безвозвратно»; «Загнали моего родителя к Мурману, теперь проверяють каждый день наши пиньжаки, больше им взять нечево... по газетам пишуть отправлять и семьи, чтобы мы не мешали строить социализму, но тоже не знаем достоверно, потому что мы недостойные люди. Бабушку выслали со двора, а ей около 100 лет. Эх, жизнь! Все на небо смотрим, а чего там увидим, сами не знаем. Ожидаем божьей милости»; «У меня ничего нет — все продали, и меня присудили за невыполнение хлебозаготовки на 2 года содержания под стражей и на пять лет на высылку. М., выслали на четыре года; куда — сам знаешь».

1931 г.: «До холодов держали в страхе и заставляли пахать, сеять и убирать, а когда снег выпал, стали народ увозить» (народ стал не нужен, по крайней мере, до будущего года. — Н. Н.).

Действия власти по ликвидации неугодного и потенциально опасного ей элемента были продуманы до мелочей. Дабы исключить возможность выживания казаков в ссылке, в условиях Крайнего Севера, запрещалась любая помощь в их адрес от близких и родственников, остававшихся еще на свободе.

«Я приготовила посылку и пошла сдать на почту (посылка отцу в ссылку, в Архангельскую обл. — Н. Н.), но там отказали в приемке, запрещено спасать своих родных, умирающих с голоду».

Всех высланных с Дона отправляли в самые глухие и страшные места. Чаще всего это была окраина Архангель­ской области спецпоселок «Островки», на границе с тундрой или непроходимая тайга за Уралом.

1930 г., с Урала: «В 12 часов ночи меня, твоего родителя, власть советская арестовала. Возили нас 9 суток, а на десятые выгрузили за Уралом. Пожили 7 суток — нас послали в лес да в горы за 62 версты, а семьи остались в селе. Нас за­ставили строить бараки для себя. Вот мы построили бараки, через 29 суток привезли нам семейства... Получаем по 4 кг. муки житной, полкило соленой рыбы и полкило овсяной муки. Это порция на шесть суток».

1931 г.: «Все те, которые принимали участие в “граждан­ской” войне и вернулись из эмиграции (начиная с 1921 года и кончая включительно 1931 годом), ликвидированы или сосланы в Сибирь и Соловки».

1930 г.: «Забрали положительно все: хлеб, скот, — и выдают по карточкам 500 грамм муки тем, которые состоят в партии, а тем, у которых забрали и старики сосланы в Сибирь, не дают ничего — живи как хочешь. Таким образом, мы обречены на голодную смерть».

По статистике, приведенной А. Демидовой (2002), доля кулацких хозяйств в Хоперском округе к началу 1929 г. составляла около 2,5%. Вроде бы немного. В то же время крайком ВКП(б) установил для округа плановую цифру по раскулачиванию в 5500 человек.

Но, по крайней мере, два обстоятельства не позволяют считать эту цифру окончательной и правдивой. Во-первых, следует учесть, что на местах любое указание вышестоящих органов всегда перевыполнялось. Во-вторых, казачьи семьи тогда были довольно многочисленными, в них, как правило, жили совместно два-три поколения, таким образом, раскулачивание каждого кулацкого хозяйства становилось трагедией не менее чем для десятка человек.

Участь казаков, избежавших расстрела или выселения, была не намного завиднее. К ним широко применялись экономическое удушение путем изъятия хлеба, скота и хозинвентаря, порабощение через систему налогов, принудительных займов и самообложения. А если не изымали, то облагали невыполнимым налогом, заранее зная, что через год заберут все даром или за бесценок, обвинив в уклонении.

Вот они, прямые и честные свидетельства.

1924 г.: «Сейчас у нас прикрепили земельный душевой надел, пахотную, сенокосную и луговую площадь, а также живой и мертвый домашний инвентарь, за который едва ли придется расплатиться в течение трех лет. Рыбная ловля на озерах и в Дону без ордера ни в коем случае не разрешается.

Скоро, говорят, будут взимать за право пользования воздухом по копейке с ведра в сутки, так как вычтено медициной — человек поглощает в сутки 800 ведер. Умирать нужно казаку, а не жить. Что хотят, то и делают с казаком».

1927 г.: «...Посевом занимаемся еще ничего, но налог осиливает, что не выкарабкаешься, а скрыть какую десятину или скотиняку ни в коем случае нельзя. Если скроешь что-нибудь, то посадят или вдвойне заплатишь, и скрывать нет смысла».

1928 г.: «Замучили налоги, за все платишь. Каждый год получаешь окладные листы да извещения: 4 дес. земли —
95 руб. 55 коп., один десяток сенокоса — 7 руб. 68 коп., пара быков — 28 руб., одна корова — 16 руб. А потом нужна одежа, обувка: метр ситца 45 коп., кто имеет книжку, а посторонним не дают ничего»; «За неуплату налога два раза делали опись имущества, а в третий раз приехали и взяли буфет, сказав, что если завтра не внесете таковую сумму
(17,43 руб.), то буфет будет продан с торгов. Безусловно, буфет стоит дороже, поэтому нужно было его выкупить. Пошли вновь брать его, и за пропуск вновь налог на 4 р. 50 коп»; «...У нас дают всем, хочешь или нет, не спрашивают, — облигации. Наложили всем самообложение. У кого паровые молотилки, с того по 1000 рублей». (Сравните с ценой на ситец — 45 коп. за метр. Это же более двух километров ситца. Хватило бы на всех казачек станицы.)

Можно обвинить казаков в пассивности, в покорности, в «несопротивлении злу насилием». Но здесь есть одно но. Казаки редко решались на открытый протест, т. к. около 80% из них служили у белых. Малейшее неповиновение означало трибунал и расстрел или, в крайнем случае, высылку в места не столь отдаленные. А у каждого из них была семья.

Утверждение А. Демидовой (2002), что «в 1929—1930 гг. в Хоперском округе были созданы повстанческие организации, в которые входили бывшие казачьи офицеры, кулаки, середняки и даже бедняки», не выглядит убедительным.

При восстановлении собственной родословной мне посчаст­ливилось, если только применимо в данном случае такое понятие, ознакомиться в архиве УФСБ РФ по Волгоградской области с материалами следствия по делу о хоперском контрреволюционном заговоре, вызвавшем в свое время массу толков и пересудов. По этому делу было привлечено в качестве обвиняемых 614 человек, из них расстреляно более сорока. А в 1960-е годы все обвиняемые были реабилитированы, говоря правовым языком, «из-за отсутствия события преступления». Других сколь-нибудь значительных выступлений контрреволюции в Хоперском округе в то время не зафиксировано. (Подробно ход и результаты расследования этого «заговора» изложены в главе «Урюпинские хроники».) Но находились и сторонники новой власти, подозреваю, ставшие таковыми от безысходности.

1927 г., письмо народной учительницы (1-й Донской округ): «Сейчас у нас идут, одна за другой, три ударные кампании: хлебозаготовка, крестьянский заем, самообложение. Меня пощадили, не командировали никуда на хутор, а мои коллеги кооперированы. На наш хутор выпало вывезти 6 тысяч пудов (около 96 т. — Н. Н.) хлеба. Мы ведем усиленную агитацию. (Это ли не свидетельство успешной политики партии и государства по разложению казачества. Нищая учительница агитирует за грабительские нормы сдачи хлеба!) Крестьянский заем понемногу распространяется, хотя результаты еще неизвестны.

Самообложение проходит у нас по решению ХV партсъезда. В нашем хуторе на общем собрании граждан решили провести таковое. С граждан приблизительно 22% уплачиваемого налога, а с нас 25% жалованья».

Прочтешь эти письма, невольно сравнишь власть большевиков с игом Золотой Орды и признаешь, что господство по­следней было просто-таки благоденствием. Татарский ясак составлял всего-навсего 10%.

Большим успехом большевиков следует признать то, что акции по изъятию и высылке проводились руками жителей той же станицы или хутора, составлявших комбед — как правило, лодырей, пьяниц и проходимцев. Тем самым казачья община еще более разобщалась, вчерашние соседи становились лютыми врагами.

1930 г.: «Говорят хутором раскулачивать еще 4 семьи, записали и меня. Хуторяне смотрят на нас, как на каких-то каторжан, насмехаются над нами, разоряют, грабят наше достояние. Заразились люди грабить. Ну, пусть грабят до своего часа, а тогда нехай не плачут».

Но даже не подвергшиеся репрессиям казаки не могли свести концы с концами. Причина все та же: диспропорция цен, бесчисленные грабительские налоги. Привожу цены на основную сельскохозяйственную продукцию казаков — хлеб и на некоторые фабричные товары. Судите сами — мог ли выжить казак в таких условиях.

1924 г.: «...корову можно купить за 25 руб., овцы — 5 руб. за пару, пшеница, рожь — 1,20—1,40 руб. за пуд».

1925 г.: «...налог за 1 десятину — 12,30 руб., за лошадь — как за десятину, за пару быков — 0,2 дес., дойная корова — 0,8 дес. Урожай хорош соломой, но не зерном». А вот и реальное подтверждение:

«Дорогой сынок!

Когда ты покинул нас пришли наши благодетели и все забрали: лошадей, коров, тачанку. Оставили корову, да серую кобылу. Сейчас у меня две лошади, да корова»; «Посеял я 3 десятины (десятина — чуть более гектара. — Н. Н.) озимой пшеницы, 2 — ячменя, одну — подсолнуха, больше не могу, так как работать не на чем». (При средней урожайности 15—25 пудов с десятины он соберет 100—120 пудов. Продав его, даже по максимальной цене по 1,40 руб., выручит 150—160 руб., из которых отдаст налога около 100 руб. (6 десятин, плюс две лошади и корова тянут на 8 десятин по 12,30 руб.). А ему жить надо год до следующего урожая, если таковой еще случится.)

«Так что в запасе не только ничего не останется, но вряд ли хлеба хватит до нового урожая. С февраля начинают уже занимать хлеб под урожай, после молотьбы — отдача, а на следующий год опять то же».

Цены на фабричные изделия в то время: ситец — 0,7 руб. за метр, сукно (только для совслужащих) — 12 руб., сахар — 80 коп. за кг, спички — 15 коп. за десяток.

А вот какова была цена «освобожденному труду». Плата поденная за труд в лесу — 35 коп., оклад учительницы — 100 руб. в месяц, прислуги — 10 руб. в месяц.

1927 г.: «Получаю, как безработный, 7 рублей в месяц, а у меня четыре души».

И на фоне этих нищенских зарплат и пособий оцените список и размеры налогов и штрафов.

1926 г.: «За все безбожно штрафуют. Налогами буквально задушили. Спецы все выдумывают всевозможные изыскания денежных средств и дошли до величайшей виртуозности... долг каждого служащего профсоюза отчислять 5% жалованья для поддержания пролетариата Индии, так жестоко угнета­емого англичанами. …Жалованья я получаю 35 рублей в месяц, кое-как свожу концы с концами. Все, что имел припрятанного от “спасителей угнетаемых”, продал, больше продавать уже нечего». (Сравните цинизм власти и неистребимый юмор автора письма.—Н. Н.)

1928 г.: «За неуплату страховки и самообложения в сумме 6 рублей у нас описали корову, оценив в 90 руб. Пришлось продать дроги и уплатить».

Но и этого большевикам было мало. Как известно, аппетит приходит во время еды, и они решили сыграть на казачьем патриотизме, на привязанности к воинской службе Отечеству.

«По радио сообщали: товарищи, везите хлеб — мы со всех сторон окружены врагами. Через 1 или 4 года война неизбежна, везите хлеб Красной Армии».

А из этого письма можно узнать перечень налогов, которыми облагались казаки.

1929 г.: «К 10-летию революции мы обжились с большевизмом, попривыкли к нему, узнали его декреты и платили только сельхозналог. Но с начала 28-го года политика резко изменилась — повернула к социализму: кроме сельхозналога, дали самообложение на 35% к налоговому рублю, затем надбавку его же — смотря по оседлости хозяйства, затем крестьянский государственный заем облигациями — взамен денег по 6 процентов годовых на три года. До этого происхо­дила нутролизация (индустриализация. — Н. Н.), воздух, флот — все это смотря по оседлости хозяйства, дальше проходит страховка строений от пожара, посевов полей от градобития, страховка рогатого и рабочего скота от падежа —
и все в обязательном порядке. Затем идут членские взносы в сельхозкооператив 10 руб. 50 коп., в Общество потребителей — 10 р. 50 к., в Комитет взаимопомощи членский взнос, в союз охоты, союз рыбаков и так далее, даром ногой не ступишь».

Уж на что Петр I был великим мастером по изобретению новых налогов, но безудержной фантазии советских чиновников ему пришлось бы только завидовать и учиться.

Политика властей довела до крайности — в сугубо мирное время ввели карточную систему: «...с конца марта начали выдавать карточки на хлеб, а с первого апреля получаем по ним 1 фунт в день на человека, исчез из продажи сахар. Я себе поймала 2 кило, с “нагрузкой” двух коробок препоганого кофе по 6 р. за фунт».

(Позволю напомнить, что при «проклятом царизме» даже во время Первой мировой войны карточная система не вводилась ни разу.)

Такая политика власти отталкивала от нее пусть немногих, но искренне поверивших в ее громогласные декларации о построении нового мира.

1929 г.: «В городе с зимы хлеб дают по карточкам —
1 фунт, только гражданам, а “лишенные”, коих весьма изрядно, могут питаться манной небесной.

Хлеб зерном, кроме нормы на людей и лошадей, подлежит сдаче государству по ценам, которые оно само устанавливает. Всю зиму и весну у нас беспрерывно сидят продовольственные агенты по сбору хлеба. Дошло до того, что собирают по чашке муку, по фунтам зерно, фасоль, и если у кого будет обнаружен излишек зерна или муки (хотя 2—3 пуда), предают суду: тюрьма и ссылка. Притом такие чудеса! Выбирается группа более зажиточных в хуторе, и хуторская же власть им определяет (сколько бог на душу положит) — подай сюда двести, туда триста — четыреста пудов, а у них весь урожай был не больше.

Режим ужасный, беспощадный. Каждый бьется, а толку нет. Все сжалось, забилось в нору, а кругом всюду “глаза и уши”. Опричников так много, что и в семье язык держать нужно на привязи.

И, может быть, теперь понятно станет вам мое решение уйти отсюда навсегда, чтобы не видеть этого кошмара. Наше отечество Сахара.

Жизнь наша зашла в глухой тупик. Все пути закрыты. Я имел крепкие нервы, твердое убеждение, упрямую волю, но теперь потерял все. А когда-то была надежда, охота работать на благо родины, чтобы чувствовать себя и человеком, и гражданином одной общей семьи — отечества. Но мы — “отверженные”, и нас таких тысячи легионов... Я понимаю вашу тоску по родине. В свое время она и мне была знакома. Не вы первые стремитесь сюда ехать. За эти годы я видел много “блудных” сыновей, возвратившихся под кров отца, но, может быть, лишь 1% не сожалел об этом».

Слог письма выдает грамотного человека. Судя по тексту, это реэмигрант, скорее всего, бывший офицер, поддавшийся агитации большевиков и вернувшийся на Родину строить светлое будущее со всеобщим равенством и братством. Единственное удивляет — как он уцелел, как ускользнул от щупальцев многочисленных карательных инстанций? Хотя, с другой стороны, у власти оставалась масса возможностей и причин «восстановить статус-кво» — применить к нему самые радикальные меры.

1929 г.: «Конфисковали все мое имущество, взяли 2 коровы с телятами, двух телушек на третьем году, четыре пары быков, сарай, ручную машину, паровик и барабан и мельницу-ветряк, травную косилку, погонный ремень от двигателя, веялку. (Все потом продали за бесценок: мельницу на полном ходу за 51 рубль, а в ней одна зерноочистка стоит
300 рублей. — Н. Н.) И еще будут брать на 250 рублей, не знаю уж, что будут брать, предполагаю, что дом или фураж (при такой оценке не хватит никакого, самого богатого хозяйства, чтобы утолить этакую страсть. — Н. Н.).

«Это — конфискация за невыполнение хлебозаготовки, за 100 пудов в пятикратном размере. Словом, зажиточный класс бьют по морде, словно хотят задавить, равняют на хохла».

То, что это голая правда, подтверждает приговор народного суда Урюпинского района Хоперского округа Нижне-Волж­ского края от 18 ноября 1929 г., вынесенный именем РСФСР в отношении моего деда Ивана Ивановича Нестерова: «...подвергнуть лишению свободы сроком на два года и по отбытии лишения свободы выселить из пределов НВК сроком на три года с конфискацией: солому — 100 р., сена —
150 р., косилку — 50 р., садилку — 30 р., 2 барана — 40 р.,
1 ход (грузовая телега. — Н. Н.) — 25 р., 1 пару волов —
250 р., 1 корову — 85 р., 2-х телят — 10 р.».

Стоит заметить, что у деда, кстати, сдавшего «контрольную цифру» по хлебу, но с опозданием, к тому времени было пятеро детей, старшему из которых едва исполнилось 14 лет. В дальнейшем все произошло в полном соответствии с приговором суда (подробнее об этом см. гл. «Урюпинские хроники»).

Но рано или поздно все приходит к своему концу. Так и коллективизация, но с ней лишения и муки казаков отнюдь не закончились.

1930 г.: «Весь Хоперский округ коллективизирован. Весь живой и мертвый инвентарь сельскохозяйственный на общем дворе.

Сейчас у нас остался конь и корова, но мы их не считаем своими, потому что налог идет за налогом, придется и с хатой расстаться. Не знаю, что еще будет до вечера; одна комиссия из хаты, а другая в хату, одна приносит приказ, а другая — другой».

Помимо физической расправы, экономических произвола и удушения казачества не были оставлены в стороне и методы политического давления, попытки внушить казакам сознание их неполноценности, принадлежности к низшему соци­уму, унизить и опорочить их и в собственных глазах, и в глазах «общественности». Для этого шли в ход самые разнообразные, но одинаково низкопробные приемы и распоряжения. Для казаков были введены существенные ограничения и дополнительные условия принятия на госслужбу, приема в учебные заведения. И снова документальные свидетельства в хронологическом порядке.

1927 г.: «В это время хорошо быть коммунистом: везде до­ступно, всем обеспечен и перед судом не страшно. Какие бы ни были преступления — будет свободным. При выборах в Совет в нашей станице было лишено голоса до 400 человек, кулаки — кто арендовал землю и кто нанимал рабочих. У нас есть новый декрет, по которому все хоть чуть имеющие политическое прошлое, лишаются земли. В станичные исполкомы, в хуторские советы назначают “выростков”». (Так на Дону звали молодых казаков до 18 лет. Такой прием власти убивал сразу двух зайцев. Во-первых, к власти не допускались взрослые казаки, способные противостоять и оказать сопротивление; во-вторых, у молодых и более податливых воспитывались властолюбие, благодарность к власти, давшей им такую возможность ущемлять кого угодно, безнаказанно грабить зажиточных станичников. Таким образом ковались кадры будущей советской бюрократии.)

1928 г.: «Здесь казачество ничто, самый бедный и самый грязный человек. В старое время они действительно выделялись и жили хорошо, но здесь — хуже иногородних. Иногородний здесь или служащий, или имеет в руках какое-либо мастерство. Все места, все дырки заполнены пришлым элементом, партийными коммунистами. Вы можете встретить в стансовете, в кооперативах жидов, грузин, латышей, москвичей, некоторые из них и по-русски говорить не умеют, а казаков если и найдется 1—2%, то это много»; «Я парий, а не пролетарка, хоть и крестьянка по происхождению, вина-то моя, что за казака-офицера пятьдесят лет назад замуж вышла, так вот потому не могу рассчитывать при своей инвалидности не только на общественную или государственную помощь, а даже и на сочувственное отношение к себе — подыхай, как собака».

1929 г.: «Мастера избегают брать учеников, потому что как два ученика, так он уже кулак — и налог на такого мастера другой, и права голоса его лишают как “эксплуататора чужого труда” ... без профсоюза работы получить нельзя, у нас организовывают артели, а не имеющие права голоса попасть в артель не могут. Казачьей интеллигенции на местах существовать трудно, ее всячески выживают».

Даже там, где казаки за всю историю России были вне конкуренции — в воинском мастерстве и искусстве, им постоянно ставились барьеры.

1929 г.: «Была у нас вольная скачка. На рубке лозы первый приз получил казак, лишенный права голоса, и ему выдать приз отказали». (Интересно, по мнению устроителей соревнования, должен был выиграть только большевик или вообще кто угодно, но только не казак?) «Казак за торговлю мукой на базаре предается суду, ссылается, а имущество конфискуется за то, что переработал свой хлеб и сбыл на базаре мукой».

Еще жива была память о роли и участии инородцев в недавнем расказачивании в период Гражданской войны, а потому и отношение к ним было соответствующее.

1930 г.: «У нас в станице сейчас евреи, человек 30; откуда — не знаю. Будут селить их, население очень не хочет»; «Теперь еще придумали. Банк не дает серебра, мелочи нет, купить ничего нельзя, а они чинят обыски, если найдут серебро, хотя бы на 10 руб. — ссылают. При обысках забирают все — золото, деньги, вещи, припасы, материю, хотя бы купленные в “госмагазинах” после долгих стояний в очередях».

Несмотря на то, что процесс коллективизации к 1931 г. был в основном завершен, на местах продолжал чиниться, а нередко становился основой политики, проводимой местными властями относительно казачества, произвол, говоря современным языком — «беспредел». Вот наглядный пример.

1931 г.: «Одного начальства в нашей станице 20 человек, да в комиссии 40 человек, а в пристяжных и не посчитаешь — один перед другим выслуживается, кто больше, и все на жалованьи.

Набрали мы хлеба более 100 пудов, а сейчас умираем без хлеба.

Грабеж до конца: одежду тянут, подушки, рядна, одеяла, перья, хлопья, где какая железяка, где старый чугун, гвозди, чулки — совершенно ободрали нас. Председатель сам грабит. Нет у нас во дворе ничего абсолютно, кроме нас (курсив мой. — Н. Н.) все забрали». (вот такой образчик казачьего юмора!)

Дело доходило до банального грабежа беззащитных казаков и казачек, отнимаются даже те гроши, что им присылали дети и родственники. Хотя те, кто отнимал, прекрасно сознавали, что отнимают не просто деньги, а последнюю надежду на жизнь.

1930 г.: «Вы лучше деньги не присылайте, а то получает их колхоз, а мы лишь расписываемся».

1933 г.: «Сыночек Петр, спасибо ему, прислал мне 200 рублей, но я только расписалась, мне их не выдали негодяи»; «Хлеб родит хорошо, но нам его не дают. Давали нам по пуду на душу, а бедняку дают по 6 пудов на душу, то есть мужикам».

Вожди нового режима были уверены, что они пришли всерь­ез и надолго, а потому и деятельность их была ориентирована не только на сегодняшний день, но и на значительную перспективу. С учетом этого поощрялся отказ от традиций Дона, искажалась история казачества. Такое казачество вполне устраивало Советы, таким они и старались их сделать. Но становиться таким оно не желало.

Одним из последствий такой политики был массовый выход казачьих хозяйств из только что созданных колхозов. Так, уже «на 1 марта 1930 г. примерно 3 тыс. из 6,7 тыс. хозяйств, объединившихся в колхозы, подали заявления о выходе из них, ссылаясь на бесхозяйственность, чрезмерное админист­рирование, отсутствие зарплаты и обнищание» (Демидова 2002).

Казаков также не могла не волновать судьба молодого поколения, а значит, и судьба Дона. Все эти проблемы нашли свое отражение в их письмах.

1925 г.: «Есть много молодежи, которая не понимает бога, не чтут родителей и старших — разбаловала их советская власть. Днем спят, вечер — в клубе, а ночью охотятся по хатам. На улицах без стеснения раздевают».

1927 г.: «Цветы “новой жизни” мы уже видим. Не дай Бог, если и плоды придется нам же кушать. Что же будет? Какие же члены общества из них будут? Бедные несчастные дети, они ничем не виноваты, они лишь служат орудием для плохой цели — и никому нет до этого дела.

Еще нашего возраста люди трудятся добросовестно, а молодежь плохо к труду расположена, и не дай бог с ними работать. Всегда вспоминаю твои слова: за что, за кого мы терпим, в чем наша вина? Люди благочестивой жизни предсказывают, что следующему поколению жизнь доживать будет еще тяжелее».

1931 г.: «У нас постановили, чтобы воров не было. Если колхозник возьмет один кочан капусты или горсть зерна, то его ссылают на 10 лет в каторжные работы. Аресты идут большие». (Вроде бы цель благая, трудно возразить. Но если за кочан капусты давать 10 лет, то какова должна быть мера наказания представителям местной власти, отнимавшим у казаков по­следнее и тем не менее уходившим от ответственности.)

1928 г.: «Охота стать хлеборобом стала отпадать, потому что я нашел в нашу эпоху их жизнь никуда не годной, очень тяжелой и с малыми результатами»; «Здесь все говорят о войне. Я не пойму власть — или она боится и пугает всех, или на самом деле затевает войну».

1930 г.: «Среди хлеборобов начало возрастать недовольство в связи с назначением безрассудных работ. Хлеборобы сами ничего не могли решить, а им давались задания, которые они обязаны были выполнять.

Например: рубили всю зиму лес, оставили его на месте, а весной прибыла вода и укатила его. Всю зиму возили камни, разбирали у крестьянских дворов стены — на тротуары в хуторе, потратили на работах весь фураж, а когда пришла весенняя посевная кампания, погнали всех за 80 верст за сеном. Пока довезут — по дороге потравят, а дома скоту опять дать нечего. Осенью забрали 50 процентов задатку за тракторы, которые должны были представить к весне, но там, где должны были вырабатывать тракторы, были, видимо, еще только колышки вбиты, чтобы начать строить завод». (как раз в это время строился Сталинградский тракторный завод.)

1930 г.: «Не останется ни одного из примерных, хозяйст­венных людей, всех сошлют и разорят вконец. Останутся только такие, для которых необходима дубина, иначе он работать не будет. Натравили разные отбросы на хороших людей, чест­ных тружеников, и они душат вовсю. В исполкомах и советах состоят отъявленные негодяи — люди-звери, никогда ничего не имевшие».

И как достойное завершение всенародных усилий в целях индустриализации и коллективизации — голод, которого Россия не знала за всю тысячелетнюю историю. Исключение может, пожалуй, составить лишь начало XVII в., Смутное время.

1931 г.: «Мы строимся вовсю, заводы и фабрики. Зато убиваем все — в селе уже на сто дворов 10 коров, свиней совсем нет, лошади додохнут эту весну совсем.

Да, наверное, и люди к весне подохнут, так как жиров совершенно нет в станицах, даже постного масла и того не найдешь».

1932 г.: «Уже можно сказать подошел конец, жить нечем, тем более нет хлеба. На станциях люди часто ложатся под поезд, другие взбираются на высокое дерево и оттуда вниз головой, а то просто бросаются с мостов. Через голод мука страшная, а пуд хлеба стоит 130 рублей»; «Голод. Голод невыносимый. Продналог невыдерживаемый. Кто не имеет ничего, все же должен платить продналог. Платят, то есть, наложен и на тех, кто не имеет ни кола, ни двора, а ходит с сумою, и тот должен платить по одному пуду с души жита».

В закрытом письме ЦК ВКП(б) от 2 апреля 1930 г. перечислены районы, в которых были «массовые выступления крестьян»: ЦЧО, Украина, Казахстан, Сибирь, Московская область. На первый взгляд, удивляет, почему в этом перечне нет Дона, Кубани, Терека — исконных казачьих Вандей.

Хотя в подборке писем немало сведений об озлобленности казаков, их желании уйти в плавни (Кубань) и об ушедших туда, эти районы все же, видимо, не вызывали у власти сильной озабоченности. Ответ, очевидно, заключается в том, что к этому времени в казачьих станицах почти все мужское, крепкое, способное к отпору население было выбито расказачиванием, проводимым начиная с 1919 г. самыми беспощадными и кровавыми методами. Способствовала этому и «превентивная» чистка, проведенная на Дону в 1929 г. путем инспирирования контрреволюционных заговоров и дальнейшего их успешного «раскрытия» и подавления.

Когда-то А. Твардовский, предки которого на себе испытали все прелести внедрения нового строя, образно, как и подобает поэту, подвел итог коллективизации: «Она сломала хребет русскому крестьянству». Остается только согласиться с ним. С тех пор вот уже на протяжении более чем 70 лет оно так и не смогло встать на ноги. Так и ползет с перебитым хребтом.

Удивительно, но даже в наше время, на фоне документально доказанных фактов об итогах коллективизации и сопутствующего ей раскулачивания, находятся историки, искренне убежденные, что «кооперация и коллективизация конца 20-х — начала 30-х годов способствовали подъему сельского хозяйства». Слава Богу, все-таки признают, что они в то же время «довершили уничтожение социально-экономического уклада жизни казачества» (Чемякин 2001).

И как последняя точка — еще одно письмо, направленное с Дона, тоже подводящее итог грандиозным свершениям партии и правительства: «Здравствуйте! Мы живы-здоровы, но не все... Вы пишете, чтобы мы прописали, кто умер, а кто живой?

Вот я вам пропишу: Гордей С., мой дорогой супруг, умер
23 марта 1930. Его болезнь и смерть такая, как вашего сына. Еще: Евсей П., Сергей С., Аким К., Василь П., Федор С., Герасим Е., Андрей З., — всех их поминайте. Смерть одна всем и одно число. Еще Т., умер, как Гордик, и кроме — много, много...».

Понять эзопов язык этого письма совсем несложно!

Вспоминается блокадный дневник маленькой ленинградки Тани Савичевой, благодаря усилиям прессы известный всем. Помните, он заканчивается фразой: «Савичевых больше нет. Умерли все».

Летопись геноцида казачества можно закончить так же: «Казаков больше нет. Казаки истреблены все!».