От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Михаил Туган-Барановский: победитель или жертва?
С чем можно для пущей наглядности сравнить наше недавнее отношение к социально-политическим учениям первой четверти века? Конечно, не с научной библиотекой, где все лежит на своих полках и все тщательно изучается. И не с музеем, где экспонаты хоть и не всегда изучаются, но тем не менее сохраняются в запасниках. Даже такая прискорбная аналогия, как кладбище, и то подходит с большой натяжкой. Потому что трудно представить себе кладбище, на котором постоянно бы тасовались, передвигались могильные плиты – на могилы карликов громоздились надгробья гигантов и наоборот, да к тому же изменялись надписи на этих надгробиях по чьей-либо прихоти...

Идеи Михаила Ивановича Туган-Барановского (1865-1919) – экономиста, статистика, социолога, философа, самобытного политолога и политика, человека, известного в свое время в научных и политических кругах честностью и прямотой, лежат, как представляется, пока еще под чужой, убогой плитой с выбитыми, нет – выцарапанными на ней обидными, бездушными, безграмотными словами, явно не соответствующими тому, что они скрывают.

О масштабах личности Туган-Барановского можно судить хотя бы по следующему факту: упоминание его имени в работах В. И. Ленина встречается около 100 раз. Причем Ленин весьма неоднозначно относился к деятельности этого ученого. В ранних, например, ленинских работах встречаются похвальные замечания о скрупулезности его статистики, другие положительные оценки: «...Занимаюсь Туган-Барановским: у него солидное исследование, но схемы, напр., в конце настолько смутные, что, признаться, не понимаю...»¹ Чаще, однако, Ленин вел с Туган-Барановским полемику – острую, резкую, злую, бескомпромиссную, посвящая этому порой целые работы: «Заметки по вопросу о теории рынков», «Либеральный профессор о равенстве» и др.

После же смерти Ленина подробного и комплексного анализа научных взглядов и политических идей Туган-Барановского не произвел почти никто. Правда, во второй половине 20-х – начале 30-х годов появилось несколько книжиц типа брошюры А. Гольцмана «Туган-барановщина». (Надо сказать, что ярлык этот был изобретен Н. И. Бухариным в его работе «Империализм и накопление». Николай Иванович, будучи одним из первых советских академиков и популярным публицистом, к сожалению, не удержался от искушения пойти по пути подмены научных аргументов звонкостью и крепостью эпитетов. Но то, что он назвал последователей крупного ученого и честного человека баранами, откликнулось чудовищным эхом: через 15 лет другой «маститый ученый» – академик и прокурор Вышинский – назовет его самого не иначе как свиньей и собакой.)

В позднейших энциклопедиях и справочниках уже нет вульгарных ярлыков, но отсутствуют и достаточно объективные сведения о трудах Туган-Барановского и об их авторе. Например, в третьем издании Большой Советской Энциклопедии упомянуты лишь четыре работы из его обширного наследия. Сам автор индифферентно назван «русским экономистом». А вся характеристика его фундаментального сочинения «Русская фабрика» уместилась в одной осторожной строчке: «Фактический материал и ряд частных выводов и наблюдений сохранили свое значение и ныне».

Исходя из содержания этой строки, никак не догадаешься, что защита докторской диссертации «Русская фабрика в прошлом и настоящем», состоявшаяся 19 декабря 1898 года в актовом зале Московского университета, стала научным и общественным событием, шагом в развитии мировой экономической, социологической и политической мысли. О дискуссии, возникшей в ходе этого, казалось бы, сугубо академического мероприятия, писали «Русские Ведомости». Лучшие ученые того времени с восхищением отмечали глубину мысли, а также то неподражаемое изящество, с которым была написана эта работа.

Еще более скупая информация в «Українській Радянській Енциклопедії». Правда, в отличие от других справочных изданий, где ученого представляют либо «русским», либо «буржуазным» экономистом, здесь сказано, что он являлся «русским и украинским буржуазным экономистом». Далее же следует замечание о том, что, тяготея некогда к легальному марксизму, он «перешел в лагерь ревизионистов, стал апологетом капитализма». Данное замечание характерно для всех справочных изданий, отмечающих также, что весьма непростой жизненный путь приводил ученого и в руководство кадетской партии, и на пост министра финансов Украинской Центральной Рады.

Подобные факты биографии ученого выглядят, однако, несколько иначе, если заглянуть в более ранние справочники.

Из дореволюционных изданий можно, например, узнать, что в 1899 году по личному указанию министра народного просвещения Туган-Барановский был уволен из приват-доцентов «за радикализм».

Впечатляет и то, что политическим соратником Михаила Ивановича была его жена Лидия Карловна – талантливая журналистка, прогрессивная писательница, дочь известного композитора К. Ю. Давыдова, рано и громко заявившая о себе своей борьбой против использования детского труда и умершая на тридцать первом году жизни.

Но оставим столь давние источники. Как ни странно, в БСЭ издания 1947 года вполне доброжелательно сообщается, что Михаил Иванович в последний период своей жизни отошел от политической деятельности и «занимался исключительно педагогической и научной работой в Киевском университете и организованной при его ближайшем участии Украинской Академии наук». Особенно обращают на себя внимание такие оценки его научной и политической деятельности: «видный русский экономист», «совместно с М. М. Ковалевским и М. С. Грушевским редактировал издание «Украинский народ в его прошлом и настоящем», «известен как один из организаторов и видных деятелей дореволюционного кооперативного движения», «автор ряда крупных, пользующихся мировой известностью теоретико-экономических работ». Кроме того, здесь достойно оценивается «Русская фабрика» (кстати, переиздававшаяся перед войной) как работа «богатая и в основном правильная», где «дан талантливый и убедительный анализ развития капитализма в России».

Столь неожиданно лояльное отношение официального мнения к Туган-Барановскому в годы сталинизма не может не вызывать удивления. Оно, как представляется, было связано совсем не с тем, что Сталин отдавал должное научным дарованиям великого теоретика кооперации, а со своеобразной установкой правителя. Сталин, как правило, не тратил сил на борьбу с погибшими не от его державной руки. Чаще он, напротив, пытался сделать их союзниками в борьбе со своими – и живыми, и уже самолично уничтоженными – противниками.

А может быть, секрет заключается в том, что среди тогдашних редакторов БСЭ, кроме одиозных фигур типа Вышинского, были и настоящие ученые – С. И. Вавилов, О. Ю. Шмидт? Они не могли не знать творчества Михаила Ивановича, хотя бы в гимназические годы, по его обзорам в популярном ежегоднике газеты «Речь», где он печатался совместно с другими корифеями науки, например, с великим В. И. Вернадским, с которым поддерживал научные контакты до конца жизни.

Но особенно интересны оценки, которые вернулись в нынешнюю науку по возвращении в нее плеяды выдающихся экономистов 20-х годов.

С большим уважением, как к старшему коллеге, относился к Туган-Барановскому А. В. Чаянов, развивавший многие его идеи.

Н. Д. Кондратьев, чей путь был варварски прерван на пороге выношенных им крупнейших открытий, за которые потом другие получали Нобелевские премии, считал его своим учителем. В 1923 году им была написана работа «Михаил Иванович Туган-Барановский», где он называет его выдающимся русским ученым, «идейным вдохновителем русского интеллигентского общества», «гуманнейшим и своеобразным человеком», главная мечта которого – общество свободных людей.

Общество свободных людей... Это, пожалуй, и есть генеральная научная тема и стимул всей деятельности Михаила Ивановича. Все, что он написал,– это о свободе, о человеке.

Демократия и личность
В самом начале своего творчества Туган-Барановский избрал девизом знаменитое кантовское положение о самоценности человека (и здесь он также оказался близок к В. И. Вернадскому, вынесшему это положение на видное место в своем великолепном эссе «Философские мысли натуралиста»): «В природе все что угодно, над чем мы имеем власть, может служить нам средством, и только человек и с ним всякое разумное существо – есть цель в себе».

Собственно, это правило было главенствующим для немалого числа представителей тогдашней российской политической науки, что дало основания для позднейших их обвинений в «неокантианстве» и «абстрактном кантовском гуманизме», хотя от Канта они зачастую брали, кроме этого положения, не так уж много. Если, конечно, считать немногим стержень подлинной нравственности – веру в то, что возможности каждого человека безграничны и он как бесконечность равноценен другой бесконечности – обществу.

Не умаляя значимости собственных принципов Туган-Барановского, надо заметить, что для значительной части российского научного сообщества личность была отправной точкой, центром и итогом всех политических моделей. Совершенно прав исследователь этого периода В. А. Малинин, который на примере Огарева и Герцена сделал вывод, что они даже не допускали мысли о возможности пожертвовать личностью в угоду какой-либо «политической линии», поскольку их взгляды пронизывало, с одной стороны, беспокойство по поводу того, что политическая регламентация человека может подавить лучшие качества личности, с другой – уверенность в том, что в конце концов все решат просвещение и воспитание человека, развитие его духовности. Это беспокойство и эта уверенность как эстафета передавались всеми поколениями российской интеллигенции.

Михаил Иванович отнюдь не принадлежал к тому благостно-либеральному профессорскому направлению, которое считало, что достаточно осознать важность этических принципов, чтобы поставить человека и его свободу в центр политики. Он понимал, насколько долог и труден путь к человеку, но также и насколько он неизбежен.

Вот характерное изречение ученого: «Царство свободы растет медленно, но неуклонно, в недрах царства необходимости уже много тысячелетий, и каждый шаг человечества вперед есть новая область свободы, отвоеванная человеком у слепой и безжалостной необходимости»².

Может показаться, что здесь идет речь скорее о свободе, чем о самоценности, превалирующем значении личности человека. Но дело в том, что Михаил Иванович в лучших диалектических традициях не отделял жизнь человека от его свободы. Это потом мы стали переводить из Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы...» Для лучшей части тогдашней интеллигенции, читавшей на основных европейских языках только в подлиннике, это звучало совсем по-иному: «Лишь тот достоин жизни как свободы...»

С этих позиций Туган-Барановский всей душой протестовал против любых политических свобод, отделенных от личности: «Отбросьте учение об абсолютной ценности человеческой личности – и все демократические требования нашего времени окажутся пустым разглагольствованием»³.

Какова же была степень значимости и актуальности такой ориентации в его время? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить, с кем из политических мыслителей полемизировал Михаил Иванович и кто полемизировал с ним.

Полемизировал он прежде всего с Пьером Леру – французским социалистом 40-х годов ХІХ столетия. утверждавшим свое авторство на сам термин «социализм» и трактовавшим его вместе со своими многочисленными последователями как общественную организацию, в которой индивидуализм приносится в жертву целому, именуемому обществом, где коллектив всегда безусловно выше и важнее, чем человек.

А с Туган-Барановским полемизировал (прямо или косвенно) целый сонм теоретиков и публицистов, высмеивавших его либерализм, антропоцентризм и непонимание «созидательной силы коллектива», полностью подчиняющего себе отдельную личность. Ярче всех такую позицию, пожалуй, сформулировала Лариса Рейсснер, выступив еще при жизни Михаила Ивановича в «Вестнике народного просвещения» со следующей пламенной речью: «Самому духу нашей Конституции и Советского строя противоречит декларация каких-то личных прав, которые были весьма уместны в буржуазных конституциях; там все исходило от «индивида», от взятой отдельно особи как «естественного» человека с его прирожденными и неотчуждаемыми правами. У нас такого «суверенного» индивида нет и быть не может, у нас господствует не «я», а «мы», не личность, а коллектив, не гражданин, а рабочее царство. И в конце концов, если понадобится коллективу «использовать» так или иначе отдельного «товарища» социалистической республики, то никакие личные неприкосновенности или права не могут послужить препятствием к такому осуществлению «всей власти» трудящихся»⁴.

Другой непримиримый оппонент Туган-Барановского – уже известный нам А. Гольцман – не только полагал, что отдельного человека необходимо во всем и полностью подчинить коллективу, организации, государству, но и считал, что само мышление индивида надо подчинить плоти – мышцам и сухожилиям.

Если Туган-Барановский преклонялся перед человеком за то, что тот полон тайн, возвышенных стремлений, душевных порывов, то Гольцман видел историческую задачу новой политики в избавлении каждого индивида от всего этого. «Да,– энергично восклицал последний,– вылечить человеческую голову – самая сложная задача. За нее принимается новая культура, она провозглашает свой закон жизни. Она тащит с собой гигантский вентилятор в тысячу лошадиных сил для продувания идей. Выветрить все божеское, небесное, потустороннее, философское. Голова дана для того, чтобы помогать жить плоти»⁵.

Если Михаил Иванович видел в человеке едва ли не божество, достойное восхищения, то у его оппонента угол зрения был несколько иной: «Человек – это машина, и наиболее ценная машина из всех действующих. Поэтому и усилия победившего труда сводятся к тому, чтобы наиболее бережно сохранить эту машину, использовать ее с наибольшим коэффициентом полезного действия»⁶.

Если Туган-Барановский считал, что самые высшие политические, даже демократические идеалы не могут оправдать попрания нравственных ценностей, то еще один его оппонент – Н. И. Бухарин – был согласен ради социалистической демократии пойти на некоторые отступления от нравственных принципов и даже вывести политику из зоны действия морали, чтобы в процессе политического действия ненароком не наткнуться на моральные ограничения⁷.

Кто тогда победил в этой полемике, мы знаем. Но эта победа могла быть еще сокрушительней – и для исторического генезиса личности, и, соответственно, для истории всего «советского» народа, – если бы победившей стороне кто-то не противостоял.

Задав своим исследованиям цель: найти формы демократического устройства общества, способствующие развитию свободной личности, Туган-Барановский основную часть своей научной жизни искал прежде всего те экономические, социальные, политические и духовные условия и механизмы, которые соответствовали бы искомой цели.

Объем теоретической и социологической работы ученым был проделан колоссальный. В итоге он отвергает в качестве стратегической «коммунальную» модель социализма – и в варианте вдумчивого, основательного практика и моралиста Оуэна, где личность подстраивается под заданные формы общежития, и в варианте блестящего социального фантазера и принципиального аморалиста Фурье, где общественные формы подстраиваются под желания, страсти и самые причудливые прихоти личности.

Он исследует все плюсы и минусы и в итоге опять же отвергает модель лассалевского «синдикалистского» социализма, с его всевластием синдикатов, плохо координирующих свои взаимоотношения.

Он делает анализ доктрины «анархического» социализма Прудона, Бакунина и Кропоткина (не того анархизма, который мы знаем по фильмам и частушкам, а своеобразного учения, имевшего свою аргументацию, своих крупных и безусловно честных теоретиков). Этот анализ проникнут истинным уважением к оппонентам – даже когда вскрываются их явные заблуждения. В частности, он убедительно опровергает Бакунина, утверждая, что «социалист-государственник» – не тот, кто ратует за всевластие государственных чиновников и партийных функционеров, за «казарменный социализм», «красный бюрократизм», а тот, кто само государство стремится поставить на службу личности.

Вывод Туган-Барановского таков: оптимальной формой социалистического общественного устройства является государство, но обязательно имеющее механизмы, препятствующие консолидации чрезмерной власти «наверху» и в силу этого – подавлению личности. В качестве таких механизмов (а точнее – двух органически сочетающихся и взаимодополняющих сторон единого механизма) он определяет кооперацию и местное (муниципальное) самоуправление.

Экономические основы демократии
Необходимо вспомнить, что накануне октябрьской революции появилось значительное количество теоретических работ, в которых сущность социализма и, соответственно, социалистической демократии раскрывалась в основном через степень обобществления в форме государственной собственности и через полное равенство в распределении продуктов. Такие взгляды отстаивали довольно крупные теоретики своего времени. А. Богданов, например, в своей книге «О социализме», изданной в 1917 году, писал, что при обобществлении средств производства уже само сознание, что человек работает не на хозяина, а на общество, сразу же даст колоссальный прирост производительности труда, позволяющий сократить рабочий день до 5—6 часов⁸. П. Пятницкий, опубликовавший в том же году под псевдонимом Кий работу «Что такое социализм?», определял его следующим образом: «Социализм – есть равенство материальных благ в их максимуме на долю каждого»⁹.

В этих условиях отрезвляюще звучали работы Туган-Барановского «Социализм и кооперация», «Социализм как положительное явление», «В поисках нового мира. Социалистические общины нашего времени» и др. В этих книгах было сформулировано, теоретически и социологически обосновано главное противоречие, подстерегающее, по мнению ученого, новый общественный строй и его демократические институты: крестьянство может стать высокопродуктивным, состоятельным и свободным производителем, лишь будучи в определенной степени обобществлено; обобществить же его с помощью государственных форм, превратив в сельскохозяйственных рабочих,– значит убить личный интерес людей.

Разрешение этого противоречия ученый видел в следующем. Надо не уповать на мистическую силу обобществления самого по себе, а искать оптимальные формы обобществления, которые базируются не на принуждении, а на интересе, точнее – свободном сочетании личных (отвергающих уравниловку) и общественных интересов. Такими формами он считал кооператив, коммуну, общину, артель.

Два последних десятилетия своей жизни Туган-Барановский посвятил тщательному исследованию всех видов и разновидностей мирового кооперативного движения и развития кооперации в России. Он надеялся дожить до того времени, когда кооперация – производственная и потребительская – станет органической частью экономики победившего социализма, даст ей энергию мощных стимулов, создаст сферу формирования личной инициативы, предприимчивости, хозяйственной сметки, подлинного товарищества и подлинной демократии. (Ученый даже просчитывал модели применяемости различных видов кооперации в зависимости от отрасли будущего социалистического хозяйства, показывая, например, что огородничество, садоводство и полеводство требуют существенно различных форм собственности и хозяйствования – от единоличного владения и семейного подряда до государственных хозяйств.)

Поэтому можно понять те горечь и недоумение, с которыми Михаил Иванович отмечает пренебрежение местных властей к кооперативному движению сразу же после революции. Он благословляет некоего В. Анисимова, создавшего коммуну из двухсот семей и уехавшего с этими добровольцами новой жизни поднимать необжитые края за Семипалатинском, и с уважением и надеждой цитирует их программу: «Наша цель – создать трудовую, здоровую, разумную, красивую жизнь, а как это сделать – увидим на месте. Одно установлено нами твердо: хозяйство будет общественным». Показывая эти спонтанные, рожденные инициативой и естественной логикой процессы, ученый безуспешно призывает власти обратить на них внимание и понять, что элементы самоорганизации хозяйства не менее важны, чем железная воля государства, что от них во многом зависит эффективность нарождающегося строя.

Сегодня хотелось бы особенно выделить тот момент, что для Туган-Барановского кооперация имела большее политическое, чем хозяйственное значение. Кооперация для него – это не только мощные стимулы и высокая производительность труда, но и прежде всего основа формирования гражданских, демократических качеств свободной личности. Это – форма преодоления извечного страха простого человека перед тотальной мощью государства, способ избежать всевластия непосредственного начальника.

«Чтобы предотвратить подавление личности обществом, – подчеркивал ученый,– в социалистическом государстве крайне важно оставить открытым путь к совершенно свободным хозяйственным организациям. Таковыми свободными организациями являются в социалистическом обществе трудовые кооперативы различных типов»¹⁰. Кооперация, по его мнению, экономически раскрепощая работника, повышает степень его самостоятельности и независимости, делая тем самым его более решительным и смелым в политической жизни, увеличивая его гражданскую компетентность, умелость. Повышает уже тем, что демократизирует уклад жизни работника, прививает универсальные навыки самоуправления, которые могут быть применены как в рамках предприятия, так и на более высоких уровнях, вплоть до государственного.

Это были не голословные утверждения. Анализируя развитие кооперативных предприятий в странах Западной Европы, Туган-Барановский отмечал, что совместное участие крестьян в производственной и потребительской кооперации весьма быстро вырабатывало у них демократические навыки, способности к самоуправлению, формировало независимый строй мышления, общую и политическую культуру, подтачивало агрессивное собственничество, развивало толерантность, столь необходимую для соучастия в производстве и гражданской жизни. Можно говорить об односторонности ученого в его особой пристрастности к кооперации, однако в рамках этой односторонности могли процветать социальный романтизм, утопизм, но не авторитаризм или тоталитаризм. Рассматривая общество как внешнее пространство для развертывания духовных сил человека, он подходил к нему с мерками внутреннего нравственного мира: если в последнем возможен и необходим свободный выбор, то и общество, все его подсистемы должны предоставлять такую возможность. А эта возможность связывалась прежде всего с кооперацией, воздействующей и на политику, и на культуру, и на мораль.

Учитывая особенности подхода ученого, можно, как представляется, глубже понять сущность некоторых взглядов близких к нему обществоведов 20-х годов.

Например, в концепциях и моделях оптимального хозяйственного устройства А. Чаянова, Н. Кондратьева сегодня обычно усматривается лишь утилитарный смысл – насыщение рынка товарами и услугами и т. д. В то же время почти не придается значения тому глубокому политическому, демократическому смыслу, который вкладывался ими в идею кооперации.

Эти ученые не только в теории, но и на практике убедились, что в условиях государственной собственности, при полной экономической зависимости работника от государства в лице его аппарата и чиновников жизненно важно иметь сферу экономической независимости, само наличие которой в обществе не только стимулирует человека как работника, но и делает его смелым в своих убеждениях и политическом выборе.

Характерно то, что ныне практически не встретишь работ, где бы проблема «демократия и кооперация» рассматривалась через призму политического выбора или, шире говоря, выбора вообще. Труды же названных ученых свидетельствуют о том, что их обоснование необходимости сосуществования различных форм собственности – от государственной до кооперативной и индивидуальной – базировалось на понимании такого симбиоза как крупного шага к обогащению возможностей реального выбора личности, с чем напрямую связывалась возможность ее развития, социального и духовного возмужания, обретения истинной свободы и демократии.

Многообразие форм собственности, по их расчетам, давало бы работнику возможность самому выбирать характер, содержание, условия труда и принципы его оплаты: сделать ли, например, ставку на риск, инициативу и сметку или же выбрать экономическую защищенность и исполнительность. Если какие-то формы производственных отношений несовершенны, они должны быть пережиты и отвергнуты самими работниками – для того чтобы новые отношения воспринимались ими как свободно выбранные, а потому и более близкие, чем даже экономически эффективные, но установленные в приказном порядке.

Возвращаясь ко взглядам Туган-Барановского, любопытно сегодня отметить и то, что, придавая кооперации важное политическое значение, он тем не менее был категорически против прямого участия кооперативов и их союзов в политике.

В частности, ученый резко возражал против выдвижения кооператорами своих представителей в органы власти. Такие депутаты, полагал Михаил Иванович, будут в основном ориентированы на отстаивание в парламенте интересов кооперации, в то время как значительно более важно отстаивать общедемократические права и свободы, без которых невозможно нормальное развитие общества вообще, включая и саму кооперацию. Кооператоры могут и должны участвовать в политике, но не как кооператоры, а как граждане своей державы, граждане независимые, умные, компетентные, стремящиеся к обеспечению достоинства всех людей, независимо от их принадлежности к тем или иным организациям.

Нельзя не сказать еще об одной проблеме, поднимавшейся Туган-Барановским и требующей современного осмысления. Рисуя силы, стоящие на пути к подлинной демократии, он создал возможную экономико-математическую (а он был и превосходным математиком) модель развития общественного хозяйства там, где им фактически управляет узурпировавшее власть меньшинство. «Так как в этом хозяйственном строе,– писал ученый,– субъектом хозяйственного предприятия является лишь часть общества, а остальная и большая часть является хозяйственным объектом, то становится возможным такое направление хозяйственного процесса, при котором хозяйство из средства удовлетворения общественных потребностей становится средством расширения производства в ущерб народному потреблению, иными словами, хозяйство перестает достигать своих естественных целей... Производство продуктов, не могущих быть потребленными человеком, увеличивается гораздо быстрее, чем производство предметов потребления человека– пищи, одежды и пр. ... Будет производиться, напр., уголь и железо, которые будут идти на дальнейшее производство угля и железа. Расширенное производство угля и железа за каждый последующий год будет поглощать уголь и железо, произведенные в предыдущем году, и так до бесконечности, пока не будут исчерпаны запасы соответствующих материалов»¹¹.

Не будем комментировать нарисованную ученым картину. Приведем лишь сталинское определение социализма, данное им в начале 30-х годов. Социализм опеределялся вождем как тип производства, где нет эксплуатации, где средства производства принадлежат рабочему классу, где предприятия работают не на прибыль для чуждого класса, а на расширение промышленности для рабочих в целом. Вдумайтесь: расширение промышленности для рабочих в целом! Где уж тут до нужд отдельного труженика с его индивидуальными потребностями, богатство развития которых К. Маркс, кстати говоря, прямо отождествлял с богатством развития свободной личности.

Практическое воплощение таких установок – понижение доли потребления в национальном доходе страны, резкое падение доли зарплаты в чистой продукции промышленности – началось еще на рубеже 1928-1929 гг. И сегодня доля потребления в нашем национальном доходе значительно ниже, чем в любой из развитых стран мира.

Однако в данном случае разговор не об этом. Мы привели обширную цитату из Туган-Барановского, чтобы прежде всего обратить внимание на политическую конструктивность его экономических расчетов. Одним из характерных моментов творчества ученого было то, что, вскрывая какие-либо болезни общества, он, как правило, старался найти и политические способы их лечения. В частности, показав такую возможную болезнь, как пожирающая сама себя экономика, он обосновал и единственный, по его мнению, способ ее лечения – реальное народовластие, в том числе местное самоуправление.

Blog

От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается