От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Стиль научного творчества Струве
И статьи, и внешность этого человека отличали подчеркнутая элегантность, изысканность. Впрочем, зачастую даже чрезмерная, заставляющая вспоминать любимую Лениным тургеневскую фразу: «Друг мой Аркадий, не говори красиво». В этой изысканности слога, мышления и внешности порой чувствуется привкус некоей салонной манерности, вычурности, но за ней – большой врожденный научный и литературный талант. Прекрасно владея слогом, остро чувствуя «болевые» общественные проблемы, он, судя по всему, почти не испытывал сопротивления материала при написании статей, создании научных трудов. Схватывая носящиеся в плотной духовной атмосфере рубежа столетий идеи, что называется, на лету, он уже в студенческом возрасте формулировал свои мысли глубже и емче, чем иной профессор. Написанный им в двадцать с небольшим лет труд «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» получил в научных кругах определенную известность. А в тридцать с небольшим лет его имя уже упоминается в крупнейших энциклопедиях.

Легкость творчества и гладкость творческого пути, видимо, не стимулировали Струве к фундаментальной и кропотливой академической работе. Он явно избегал трудоемких крупных исследований, не в пример своим ближайшим коллегам Туган-Барановскому или Булгакову. Поэтому вехами его жизненного пути стали сравнительно небольшие по объему работы. Они фрагментарны, иногда противоречат друг другу, но в них, на наш взгляд, немало оригинальных постановок вопросов, особенно касающихся политологии.

Впрочем, чтобы понять некоторые мотивы и особенности его творчества, некоторые причины научных недостатков его работ, предоставим слово самому Струве. «Экономические интересы нынче занимают не только публику, но и писателей разных званий и сортов, т.е. разных талантов, званий и специальностей... Интересы публики не ждут, они в одно и то же время и заражают писателя, и являются для него вызовом. На них необходимо в той или другой форме реагировать, скорее, как можно скорее реагировать. Приходится спешить. Некоторые писатели, и из самых первых по дарованиям, не успевают овладеть предметом настолько, чтобы соблюсти приличия, т. е., говоря прямо, не обнаружить невежества»².

Эта пространная цитата, возможно, поможет кое-что понять и в особенностях нынешней экономической и политической публицистики. Однако, сравнивая многих авторов той поры со многими современными, можно констатировать, что, подчиняясь общему требованию: «скорее, как можно скорее», первые, среди которых был и герой данного очерка, все же чаще успевали «овладеть предметом настолько, чтобы соблюсти приличия».

Среди различных научных жанров Струве выделял рецензирование. Это приводило к тому, что на его собственное творчество накладывали отпечаток многие из тех, кого он подвергал критике. Это и дало основание академику Д. Н. Овсянико-Куликовскому оценить этого ученого довольно-таки обидными словами: мол, Струве, последовательно переходя от одной немецкой доктрины к другой, был и остался вечным учеником.

Впрочем, сам Струве был иного мнения о том, сколько у ученого должно быть учителей и что лучше: быть патриотом одной избранной раз и навсегда научной школы или же не сковывать себя привязанностью ни к одной из них, а руководствоваться только научной целесообразностью. Поэтому, наверное, он с такой легкостью подхватывал идеи самых различных ученых – Штаммлера и Аксакова, Зомбарта и Шелгунова, Конрада Шмидта и Розанова.

Полемизируя по этому поводу с Михайловским, он высказался так: «Если за мой критический радикализм г. Михайловский и ортодоксальные марксисты считают справедливым лишить меня звания марксиста, то да будет их воля. Я не боюсь быть «диким» и брать то, что мне нужно, и у Канта, и у Фихте, и у Маркса, и у Брентано, и у Родбертуса, и у Бем-Баверка, и у Лассаля». И еще более энергично добавил: «Никогда ни к какой теории я ни в «мавры», ни в рабы или крепостные не поступал и поступать не был бы способен»³.

Подобная позиция не могла не вызывать осуждения. Приверженность школе, направлению, теории, учителю считалась тогда традиционной добродетелью и ценилась значительно выше, чем творческие способности: чувство корпоративности было выше собственного мнения. На это имелись свои глубокие причины. В частности: то или иное направление социальной мысли зачастую было одновременно и политической партией. Поэтому переход к другому учению означал, как правило, отход от своей политической организации.

Соответственно, «дикая» позиция Струве рассматривалась в лучшем случае как ветреность, европейский циничный индивидуализм, а в худшем – как готовность к перманентному предательству. Последний взгляд демонстрировал, например, Плеханов, который, борясь с ревизионистскими, «предательскими» наклонностями молодого Струве, все дальше отталкивал его от марксизма, поскольку тому казалось, что выдающийся оппонент борется с его правом на самостоятельный поиск истины. При всем уважении к интеллектуальной мощи Георгия Валентиновича надо отметить, что своей резкостью и нетерпимостью к любым поползновениям молодых ученых, интересовавшихся марксизмом, на самостоятельность суждений он порой совсем не способствовал вовлечению в коммунистическое движение наиболее талантливой части общества.

Осознавая свои способности, Струве отнюдь не полагался только на вдохновение и интуицию. Он еще в начале своей творческой деятельности детально разработал некое методическое кредо, с которым небесполезно ознакомиться и нынешним молодым людям, вступающим в большую науку.

В научном или политическом труде он более всего осуждал:

бессистемность;
небрежность;
отсутствие строгости изложения, соседство с научными соображениями непринципиальных замечаний, острот и т. д.;
«умственную беспечность» (термин Вл. Соловьева).

Более всего приветствовал:

оригинальность, самобытность мысли, идеи, найденные в практике, а не «вычитанные из книг», положения, отличающиеся «лица необщим выраженьем»;
продуманность выносимых на суд читателей положений;
серьезное отношение к «своим думам»;
собственную точку зрения (ему принадлежит оригинальная перефразировка слов Архимеда «Дайте мне точку опоры...»: «Дайте нам «точку зрения», и мы поймем действительность!»).

Кроме того Струве предупреждал, что использовать весь свой творческий потенциал и методологический арсенал ученый может при наличии трех прав.

Первое – право ученого на любую, не ограниченную идеологическими соображениями научную критику. «Право критики, – экспансивно замечает он, – само по себе есть одно из драгоценнейших прав живой мыслящей личности».

Второе – это право на защиту от догматизма, который может рядиться в любые одежды – от «интересов народа» до «верности революционному делу». Причем более всего его страшит «злобствующий догматизм», не только опровергающий несогласно мыслящих, но и производящий над ними некий морально-психологический сыск.

Третье право – это право мыслителя на ошибку, на самокритику и пересмотр своих идей.

«Индивидуальная свобода» – главная категория политологии Струве
Свобода... Это слово было, пожалуй, наиболее употребляемым в цивилизованных странах XIX века. Россия в этом плане не составляла исключения. Однако к концу века это слово-клич стало как-то тускнеть. Сработал, как утверждали некоторые философы, элементарный, свойственный особенностям национального характера эффект чрезмерного «забалтывания» слова, приведший к своего рода «усталости термина». Эта особенность была свойственна не только трудовому люду, который в то время еще не имел тесного соприкосновения с такими достаточно отвлеченными понятиями, а и значительной части интеллигенции, которая, если немного перефразировать одного из российских политологов, либо падала перед словом «свобода» ниц, либо вставала перед ним на дыбы.

Неумение спокойно, без излишней аффектации, по-деловому относиться к любой фразеологии, неуемная страсть фетишизации тех или иных слов, превращение их сначала в святыни, а потом в ругательства – поистине злой рок для определенной части российского общественного сознания. Таких мытарств не избежало и «это сладкое слово – свобода». В этих условиях Струве проявил себя как заботливый врач, обложив свое любимое детище всеми мыслимыми философскими, психологическими, экономическими и политическими «компрессами».

Прежде всего Струве высказывал пожелание детализировать, углубить и найти границы применения известного определения, согласно которому свобода трактовалась как осознанная необходимость. Здесь он явно тяготел к позиции Ланге, отмечавшего, что между свободой как формой субъективного сознания и необходимостью как фактом объективного исследования так же маловероятно противоречие, как между цветом и звуком.

Кроме того, необходимость как глобальная характеристика бытия для Струве не была тотальной, которую нельзя ни превозмочь, ни избежать, а можно лишь осознать. В его картине материального мира были свои, если использовать сегодняшние аналогии, «свободные экономические зоны», которые оживляли общий пейзаж суровых общественных законов. Он так и пишет: «В области эмпирически реального мира сколько-нибудь цельное представление о будущем не может быть окрашено сплошь в цвет необходимости. Логически, конечно, все будущее так же предетерминировано, как прошлое... Но в предетерминированном будущем, в котором участвуют наши действия, есть всегда белое пятно, которое воля и свободная деятельность могут закрасить по своему усмотрению»⁴.

Волюнтаристски прозвучавшее у него «по своему усмотрению» не означало, что свобода, которую он называл условием, средством и целью культуры, зависит лишь от желания субъекта. «Хочешь быть свободным – будь им» – такого вывода Струве не делает. Из его концепции следует другой вывод: хочешь быть свободным – будь готов к напряжению всей своей совести, своей воли и ума своего. В этом плане он предвосхитил бердяевскую формулу «Свобода есть испытание силы» и в некотором смысле был если не глубже, то во всяком случае детальнее своего коллеги. Свобода у Струве скорее способ совершенствования личного сознания, а точнее, как сейчас пишут, «со-знания», т. е. такого в человеке, что стоит рядом или над рациональным знанием, что верифицирует, проверяет это знание на его совместимость с общечеловеческими ценностями, гуманизмом.

Свободный человек, по мнению Струве, – это тот, кто сам, «самочинно» (одно из его любимейших слов) определяет свои цели, делает нравственный выбор между добром и злом. Такой выбор, предупреждает он, – тяжелая борьба, театром которой является душа, борьба не со внешними силами, а борьба личности, раздвоившейся внутри себя на доброе и злое начала. А потому в свободе как сознательной творческой внутренней деятельности всегда много страданий, горечи и скорби, неразрывно связанных с борьбой.

Вот из-за этих-то страданий, полагал Струве, люди чураются личной свободы. (К похожему выводу спустя более чем полвека придут экзистенциалисты, в частности Э. Фромм в своей известной работе «Бегство от свободы».) Но именно эти страдания и тяготы борьбы с самим собой, со своими сомнениями и страхами есть не минус, а главный плюс индивидуальной свободы свободно творящего себя человека. Дело в том, что душа человека прочно хранит память о той борьбе, которая велась ею и в ней, и хорошо чувствует все глубокое отличие этой борьбы за нравственность, завершающейся свободным деянием, от того, что дается без всякой борьбы, само собой, в полном душевном мире.

С этих выводов, собственно, и начались разногласия Струве со многими его коллегами по юношеской революционной деятельности. Если они полагали, что возможность свободного социального творчества эффективнее всего реализуется коллективно, путем объединения усилий соратников по классу, партии, то Струве подчеркивал, что каждая личность должна определяться в этом сложном мире сама, и требовал подчинения этому условию всех форм общественной регуляции, включая политику.

«На понятии личности и ее самоопределения основывается вся нравственность и, стало быть, политика», – писал он и далее добавлял, не желая, очевидно, «уступать» коллективизму, но и надеясь смягчить обвинения в абсолютизации личностного фактора: «Личность не есть единственная реальность в общественном процессе, и потому неверен крайний и исключительный социологический номинализм, но самоопределяющаяся личность есть абсолютная моральная основа всякого общественного строения, и в этом смысле индивидуализм есть абсолютное морально-политическое начало»⁵.

С этой позиции Струве подходил соответственно и к оценке взглядов на сущность социализма, считая, что никакой подход к общественному устройству не может быть признаваем, если он несовместим с индивидуализмом. С этой точки зрения, настаивал он, и должен рассматриваться социализм, т. е. как этическая и политическая, культурная проблема.

Попытка сделать категорию индивидуальной свободы краеугольным камнем всей своей социально-философской и политологической конструкции была, пожалуй, одной из главных причин разрыва Струве с социалистическим движением. Примат индивидуальной свободы требовал, по его мнению, не только политических гарантий – прав человека, но и экономических – индивидуальной, частной (Струве отождествлял эти понятия) собственности. Кроме того, индивидуальная свобода, как он считал, не могла базироваться на механическом равенстве всех членов общества независимо от способностей, ответственности и старания той или иной личности, что проповедовали в то время большинство теоретиков социализма.

Отношение к социализму
Если внимательно читать работы П. Струве, можно убедиться, что он выступал даже не столько против самой идеи социализма, сколько против извращенных донельзя попыток ее трактовки и воплощения. Особенно бесила его идея тотальной «уравниловки»: «Социализм как обобществление хозяйства, как мыслимый метод наиболее рационального устроения хозяйственной жизни, и социализм как уравнительный идеал – не совместимы один с другим. Кто гонится за уравнительностью, тот теряет или губит хозяйственность, кто стремится к хозяйственности, тем самым должен отказаться от уравнительности»⁶.

В «Размышлениях о русской революции» Струве развивает и углубляет эту мысль. «В большевизме, – пишет он,– столкнулись две идеи, две стороны социализма, и это столкновение на опыте обнаружило невозможность социализма как он мыслился до сих пор, т. е. как целостного построения.

Социализм требует, во-первых, равенства людей (эгалитарный принцип). Социализм требует, во-вторых, организации народного хозяйства и, в частности, процесса производства.

Социализм требует и того, и другого, и одного – во имя другого. Но оба эти начала в своем полном осуществлении противоречат человеческой природе и оба они, что, быть может, еще несомненнее и еще важнее,– противоречат друг другу. На основе равенства вы не можете организовать производство. Эгалитарный социализм есть отрицание двух основных начал, на которых зиждется всякое развивающееся общество: идеи ответственности лица за свое поведение вообще и экономическое поведение в частности, и идеи расценки людей по их личной годности, в частности по их экономической годности. Хозяйственной санкцией и фундаментом этих двух начал всякого движущегося вперед общества является институт частной или личной собственности»⁷.

При этом Струве отнюдь не считал социализм вообще и такое его конкретное и специфическое течение, как большевизм, надуманной, нежизнеспособной общественно-политической конструкцией. Напротив, им как раз подчеркивались и объективность, и неизбежность существования определенное время именно самых химерных форм социализма в условиях России, где для этого сложились благоприятные условия,– как экономические, культурные, так и психологические, бытовые.

Прежде всего бытовой основой большевизма, по Струве, являлась комбинация двух могущественных массовых тенденций: стремления каждого отдельного трудящегося работать возможно меньше и получать возможно больше; стремления к коллективным действиям, которые не останавливаются ни перед какими средствами для осуществления первого и в то же время – для избавления индивида от пагубных последствий такого поведения. Эти два стремления, по мнению ученого, существовали и будут существовать всегда, как всегда существовала борьба определенной части общества за то, что Лафарг назвал «правом на лень». Раньше эти стремления подавлялись экономическими и политическими санкциями общества. Когда же вдруг возникла объективная возможность их реализовать, они и были реализованы с помощью тех идеологов социализма, которые в многочисленных брошюрах обещали рабочим сразу после революции четырехчасовой рабочий день и при этом сытость и благоденствие.

Наряду с этим в отличие от многих своих современников Струве не считал, что российская большевистская практика способна скомпрометировать и тем самым уничтожить саму идею социализма. Просто, полагал он, российский «опыт социализма был осуществлен в не пригодных для опытной проверки социалистических принципов условиях общественной среды, еще не созревшей для социализма»⁸. В будущем же, отмечал Струве в 20—30-е годы, у российского социализма следующий выбор: либо идти по пути милитаризации труда и превращения страны в казарму, либо в противовес своим собственным уравнительным принципам вернуться к экономическому поощрению и хозяйственной независимости субъектов производства.

Революция и реформы
Будучи по натуре реформатором, П. Струве выступал категорическим противником революции, особенно в специфических российских условиях. Революцию как социально-политический феномен он называл «самоубийственным актом» и много страниц посвятил как отвлеченным, так и конкретным размышлениям на этот счет.

При анализе любой революции Струве прежде всего пытался определить ее внешние и внутренние причины. В частности, внешней причиной октябрьской революции он считал явное и тайное вмешательство Германии, пытавшейся, по его мнению, таким образом расчленить Российское государство или по крайней мере ослабить его мощь.

При описании внутренних причин Струве был более изобретателен. К ним он относил российский изоляционизм, враждебное отношение к России западного общественного мнения, которое, как он полагал, было спровоцировано российской интеллигенцией тем, что она безрассудно чернила свою собственную страну. «Мы слишком безоглядно критиковали и порочили перед иностранцами свою страну,– писал он с горечью. – Мы более чем недостаточно бережно относились к ее достоинству, ее историческому прошлому»⁹.

Другой причиной Струве, по давней нашей традиции, называл действие «инородческого элемента». Хотя, возможно, искренняя боль ученого за историческую судьбу Родины в какой-то степени оправдывает в его устах банальность следующей мысли, к тому же подкрепленной некоторыми фактическими наблюдениями: «Падению России содействовали те инородческие элементы, которые якобы боролись за русскую революцию, но когда эта революция разрушила Россию, весьма быстро и развязно отвернулись от России, став самыми ярыми проповедниками или, если угодно, самыми усердными коммивояжерами германской идеи расчленения России, положенной в основу Брест-Литовского мира»¹⁰.

Мы понимаем, конечно, кого подразумевал Струве под эвфемизмом «инородческий элемент». Но надо сказать, что ученый в принципе не был антисемитом. Более того, в своих работах он разоблачал грязную игру, которую порой вело государство, разыгрывая «еврейскую карту». Струве предупреждал, что тоталитарному государству выгодны антиеврейские настроения, поскольку в крайнем случае, когда социальная напряженность достигнет предела, свои политические и экономические промахи оно может свалить на инородческие происки. Так что, называя вышеприведенную причину, он отдавал себе отчет в том, что его могут обвинить и в реакционности, и в дешевом популизме.

Следующей причиной Струве называл известную «гремучую политическую смесь», не раз взрывавшую то или иное государство. Это – «сочетание отвлеченных радикальных идей, на которых была воспитана интеллигенция, с анархическими, разрушительными и своекорыстными инстинктами народных масс»¹¹, вызванными их незрелостью, культурной отсталостью страны вообще. К этому он добавлял демагогию революционных вождей и вожаков, отсутствие у многих из них нравственных принципов и табу.

Наконец, им назывался и основной, доминирующий фактор: «Несчастье России и главная причина катастрофического характера русской революции и состоит именно в том, что народ, население, общество не было в надлежащей постепенности привлекаемо к активному и ответственному участию в государственной жизни и государственной власти»¹².

Называя причины революции, Струве – ученый и политик, обладающий конструктивным мышлением, – естественно, не мог не обозначить и те меры, которые позволяют удержать изменяющееся общество в рамках реформ. Такими основными мерами он считал:

искренность и последовательность власти в проведении политических реформ;

необходимость того, чтобы образованный класс понял, что после осуществления демократических шагов опасность политической свободе и социальному миру угрожает уже не от власти, а от тех элементов «общественности», которые во имя более радикальных преобразований желают продолжать революционную борьбу с официальной властью.

Чтобы прочно встать на путь последовательных реформ, необходимо также полнейшее осознание своего положения и неприукрашивание его, каким бы тяжким и унизительным оно ни оказалось. Но и этого мало, поскольку «отрицательного самопознания, смешанного из раздумья, покаяния и негодования, недостаточно, однако, для возрождения нации. Необходимы ясные положительные идеи и превращение этих идей в могучие творческие силы»¹³.

К таким идеям, способным превратиться в политическую творческую силу будущих реформ, Струве прежде всего относил национальную идею, придавая ей спасительную роль: «Единственное спасение для нас – в восстановлении государства через возрождение национального сознания. После того, как толпы людей метались в дикой погоне за своим личным благополучием и в этой погоне разрушили историческое достояние предков, нам ничего не остается как сплотиться во имя государственной и национальной идеи. Россию погубила безнациональная интеллигенция, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации»¹⁴.

Вкладывал же Струве в понятие национальной идеи не обособленность или чванливость нации, не угнетение ею других, а национальное достоинство, гордость и веру в будущее своей Родины.

Blog

От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается