Л. В. Савельева 1 Репрезентация

Вид материала

Презентация

Содержание Так вы у N лично спросили он действительно желает… М я в глаза никогда не видела говорят он лысый какой-то Н.Т.) по Комсомольской в сторону рынка стояли и здесь стояли да? Баранов А.Н. Соловьева Н.В.

Подобный материал:

• Г. Р. Ижбаева  репрезентация, 13.96kb.
• Тезисы победителей конференции Языковая репрезентация концептосферы "Пища и напитки", 153.61kb.
• А. В. Савельева маркетинг казань 2009 федеральное агентство по образованию РФ институт, 2194.14kb.
• 25 апреля, 14. 15, ауд. 302 (пр. Ленина, 29) Руководители Савельева Л. В., д филол, 100.57kb.
• Репрезентация масонской символики в языке русской художественной литературы XVIII начала, 899.2kb.
• Статьи, 2548.73kb.
• Как репрезентация многообразия отношений, 342.58kb.
• Экфрасис как матричная репрезентация образных знаков 10. 02. 19 теория языка, 579.2kb.
• Бедность и богатство в современном российском обществе: изменения в социальной структуре, 325.67kb.
• Языковая репрезентация феномена игры в адыгской и английской лингвокультурах 10. 02., 1045.63kb.

Стилевая черта vs коммуникативная стратегия

(на материале жанров юрисдикционного подстиля)

Изучение функциональных стилей базируется на учете объективных экстрадетерминант социального характера высокого уровня абстракции и, соответственно, приводит к выявлению объективных, сформированных общественной практикой стилевых черт и типичных способов их речевой реализации. Стилевые черты выступают как качественные признаки речи, обеспечивающие эффективность общения в той или иной сфере деятельности.

Смещение фокуса интересов лингвистики в сторону изучения речи в процессах коммуникации и понижение уровня абстракции исследуемых явлений обусловливает конкретизацию экстрадетерминант и акцент на характеристиках, в том числе психологических, участников и на обстоятельствах общения. Тем самым продукт речевой деятельности – текст – дискурсируется, оказывается, по выражению Н.Д. Арутюновой, «погруженным в жизнь». При таком подходе эффективность общения связывается с выбором коммуникативной стратегии, осуществляемым адресантом.

Речевой жанр (РЖ) как тип текста, реализующийся в определенной типовой коммуникативной ситуации, рассматривается в рамках как функционального, так и коммуникативного подхода (см. обзор в [Тырыгина, 2005]). В ряде исследований эти подходы синтезируются, и актуализируется проблема соотнесения основных понятий каждого из направлений, в частности, понятий функционального стиля и дискурса, стилевой черты и коммуникативной стратегии. Возникает вопрос: можно ли о стилевой черте, например, о стандартизованности в официально-деловой речи, говорить как о коммуникативной стратегии?

Сказанное обусловливает цель статьи – соотнесение понятий «стилевая черта» и «коммуникативная стратегия» на материале двух жанров юрисдикционного подстиля официально-делового стиля – допроса и протокола допроса.

Выбор жанров обусловлен следующими соображениями: (1) разной формой речи, реализуемой в жанрах, (2) разным их местом по отношению к ядру стиля и подстиля, (3) соотношением РЖ допроса и РЖ протокола допроса как первичного и вторичного жанров, (4) слабой изученностью стилистики периферийных зон функциональных стилей [Кожина, 2005, с. 39].

Для достижения цели, как представляется, надо рассмотреть следующие вопросы: 1) обосновать возможность сопоставления названных понятий, установив характер связи между функциональным стилем и дискурсом; 2) рассмотреть понятие стратегии; 3) проанализировать употребление стратегий в жанрах официально-делового стиля.

В отечественной лингвистике к употреблению языка в разных сферах деятельности и общения впервые обратилась функциональная стилистика. Ее терминосистема сложилась, развивается, достаточно полно раскрыта в исследованиях и справочниках по стилистике (см., например, [СЭСРЯ]) и в целом не испытывает колебаний, поэтому содержание основных понятий стилистики – «функциональный стиль», «стилевая черта» – будем считать общеизвестным.

Позже в языковедческих исследованиях для описания способа говорения в связи с определенной деятельностью, ментальностью и идеологией стало употребляться понятие «дискурс», принятое в зарубежной лингвистике. Осмысляя его, Ю.С. Степанов высказал мнение, что термины «функциональный стиль» и «дискурс» следует рассматривать как принадлежащие к разным лингвистическим школам [Степанов, 1998, с. 640]. Но дальнейшее развитие лингвистических исследований показало, что между функциональным стилем и дискурсом нельзя усматривать отношений аналогии. Тем не менее понятие «дискурс» по-прежнему находится в процессе становления, и разные исследователи вкладывают в него неодинаковый смысл – от приравнивания к функциональному стилю до признания дискурсивной природы лишь за актуальной устной речью конкретного говорящего. Однако в последние годы складывается практика использования понятия «дискурс» для исследования способа говорения в некоторой области деятельности / общения или в некоторой социальной общности как специфического отражения и формирования реальности. В связи с этим употребляются выражения «политический (рекламный, медико-педагогический, банковский, сетевой и т.д.) дискурс», «дискурс глянцевых журналов» и т.п. Тем самым дискурс выступает как речевая практика в процессе определенной деятельности безотносительно к устной или письменной форме ее реализации.

О.Л. Михалева предлагает различать дискурс субъекта и дискурс объекта, разумея под последним то, как организуется речь в связи с той или иной деятельностью, принятыми в ней системой ценностей, способами мышления и отбора языковых средств с целью формирования действительности [Михалева, 2005, с. 365]. Такое понимание дискурса объекта, по нашему мнению, сближает его с функциональным стилем, но не приравнивает к нему.

Таким образом, в основе понятий «функциональный стиль» и «дискурс» лежит деятельностное представление о языке, внимание к его функционированию, то есть к речи в ее коммуникативной функции, учет целенаправленного характера деятельности человека, а также связи цели и сферы деятельности, привлечение к исследованию речи контекста высказываний как знаний о мире и способов мышления о нем. Следовательно, функциональный стиль и дискурс выступают как явления, сходные в своей основе.

Как представляется, функциональный стиль и дискурс соотносятся как общее и особенное. При обращении к дискурсу налицо значительное понижение степени абстракции изучаемого феномена за счет учета влияния на речь большего количества экстрафакторов, причем не только социального характера (как в описании функционального стиля), но и личностно-психологического. Это позволяет эксплицировать связь дискурса и деятельности, представить его как саму деятельность и, безусловно, обогащая анализ, дает возможность анализировать речь в ее процессуальном многообразии и своеобразии, учесть особенности языкового оформления, детерминированные спецификой конкретной деятельности и конкретного говорящего. В то же время функциональный стиль предстает как сложившееся образование со своими признаками. Тем не менее любой дискурс относится к тому или иному функциональному стилю, представляя его ядро, периферию или контаминированные области.

Сказанное приводит к заключению, что соотнесение понятий «стилевая черта» и «коммуникативная стратегия» возможно, поскольку оба понятия репрезентируют сходные в своей основе феномены. Способствует их сопоставлению и положение в системе понятий, относящихся к функциональному стилю или дискурсу. Это положение между функцией / целью функционального стиля и дискурса и его языковым оформлением.

Обратимся теперь к понятию коммуникативной стратегии. Различные ее определения [Гойхман, Надеина, 2001, с. 208; Иссерс, 2006, с. 109; Клюев, 2002, с. 18; Михалева, 2005, с. 366–367 и др.] объединены элементом значения ‘план достижения коммуникативной цели в его зависимости от ситуации общения’. Функциональные стили в целом и в их жанровых разновидностях различаются степенью стратегической свободы, причем законодательный и юрисдикционный подстили официально-делового стиля считаются самыми жесткими. Единой классификации коммуникативных стратегий пока не существует, но в качестве глобальных прежде всего выделяются стратегии на повышение и на понижение. Рассмотрим возможность их использования в РЖ допроса и РЖ протокола допроса.

РЖ допроса находится глубоко на периферии юрисдикционного подстиля в зоне его пересечения с разговорным стилем и представляет собой устный диалогический жанр интерпрофессиональной официально-деловой речи, в котором под руководством основного автора (следователя) адресат-информант (допрашиваемый) сообщает необходимые для расследования преступления сведения. Получение информации является коммуникативной целью жанра [Татарникова, 2006, с. 36–49]. Однако эта цель не исключает индивидуальных интенций допрашиваемого: он может ставить перед собой задачу представить участников дела в том или ином свете, используя стратегию на повышение или на понижение. Проиллюстрируем сказанное примером из допроса нотариуса по делу о квартирном мошенничестве. (В тексте приняты следующие обозначения: Д. – допрашиваемый (-ая), Сл. – следователь. Знак <…> говорит о том, что выпущена часть высказывания с целью более эксплицитного представления стратегии).

(1) Сл.: Так вы у N лично спросили он действительно желает…

Д.: Вот давайте я вот это вот вам объясню // Дело в том что человек одет неадекватно / вы сами понимаете / видно что человек возможно такого / бичевского вида / у нас когда человек вот такого вида приходит мы его чуть ли не допрашиваем // <…> Еще на суде сказала одет неадекватно <…> думаю как это выразиться …

Сл.: N сказал что …

Д.: …что ему обещают предоставить однокомнатную квартиру посредники <…> и плюс доплату // <…> М я в глаза никогда не видела говорят он лысый какой-то …

В данном случае свидетель ради отмежевания от участников дела (N и М) использует стратегию на понижение, отмечая непрестижные черты их внешнего вида (в тексте выделено подчеркиванием), чем нарушает постулат количества информации.

В следующей группе примеров, взятых из одного допроса потерпевшей по делу о наезде, проявляются, с одной стороны, стратегия на повышение, а с другой – на понижение.

(2) Д.:… у меня ни одного живого места нет я работала как лошадь / там спросите в магазине что какая была бабушка у меня даже карточки в больнице нету а он меня всю счас измесил э-э-э эта еще и-и / хочет без… остаться безнаказанным //

(3) Сл.: Вы дождались (зеленого сигнала светофора. – Н.Т.) или он загорелся при вас при подходе к перекрестку?

Д.: Да я уже почти н-н-ну где-то может минутки две я я дожда… я даже постояла минутки две / потому что я посмотрела на Комсомольскую машины останавливаются останавливаются думаю сейчас загорится зеленый свет машин там много же на Комсомольской подъезжают подъезжают ну я это самое я-то не понимаю там че им мигает смотрю они останавливаются думаю щас и мне пешеходный тоже загорится зеленый // Я уж и вн… всегда и внуков и всех этих всегда же они че-нибудь перебегают я же обедать хожу по Комсомольской всегда по пешеходному кто-то где-то перебегает а я всегда боялась вота мне дед говорил не ходи по пешеходному там тебя видать ну я считала нет пешеходный значит машина подождет //.

Говоря о себе, потерпевшая называет те качества, которые оцениваются социумом положительно: свою законопослушность (соблюдение правил дорожного движения не только в момент наезда, но постоянно), прежнюю работоспособность, крепкое здоровье (выделено полужирным шрифтом). Использование антитезы, с одной стороны, подчеркивает перечисленные качества, а с другой – открывает стратегию на понижение в отношении обвиняемого, которому приписывается вина за нынешнее состояние потерпевшей и стремление уйти от ответственности (в тексте подчеркнуто).

Использование коммуникативных стратегий в текстах РЖ допроса выглядит закономерным и объясняется индивидуальными интенциями и особенностями языковой личности информанта, достаточно отчетливо проявляющимися в состоянии эмоционального напряжения. Дополнительное условие, повышающее степень стратегической свободы этого жанра, – устная форма речи.

В свою очередь РЖ протокола допроса представляет собой письменный монологический жанр интрапрофессионального общения, в котором основной автор (следователь) фиксирует существенные для расследования объективные сведения, переданные автором-информантом [Татарникова, 2005, с. 58–66]. Такая установка исключает отражение в протоколе стратегий на повышение и на понижение, которые имели место в РЖ допроса, так как они противоречат сущностным качествам протокола – объективности и безэмоциональности.

Поскольку РЖ допроса и РЖ протокола допроса – информативные жанры, в них должны найти отражение глобальные стратегии построения информативной речи: репрезентативная (иконическая / символическая) или нарративная (объектно / субъектно-аналитическая) [Седов, 2007, с. 19–21]. Причем на допросе логично ожидать использования репрезентативно-символической или объектно-аналитической стратегий как обеспечивающих точность, не допускающую инотолкования, и соответствующих объективному характеру познания преступления. Однако информанты часто используют субъектно-аналитичес­кую стратегию, как в примере (3). Кроме того, в их речи могут проявляться элементы репрезентативно-иконической стратегии (в примере (4) подчеркнуты).

(4) Сл.: … (машины. – Н.Т.) по Комсомольской в сторону рынка стояли и здесь стояли да?

Д.: Да // Комсомольская вот / и я гру вот сразу токо девчонки увидели ой что-то лежит я раз тоже глянул / тока глянул / и вот этот как раз «Жигуль» сразу резко так взад и прямо к ней подъехал и мы сюда подъехали и гаишники тут сразу / ну вот в этом самом месте / метра два наверное…

Таким образом, в РЖ допроса действительно используются разные стратегии информативной речи, что характеризует языковую личность говорящего, выявляет формы его дискурсивного мышления. Однако, по нашему мнению, только носитель высокой речевой культуры может в зависимости от типа дискурса и условий общения сознательно или интуитивно использовать разные способы представления информации. Для такого коммуниканта они выступают действительно как стратегии. А коммуникант – носитель невысокого типа речевой культуры пользуется ресурсами, которые есть у него в распоряжении, вряд ли осознавая их и не имея возможности переключиться. Поэтому, очевидно, можно говорить о проявлении во множестве текстов РЖ допроса различных стратегий информативной речи как о совокупности возможностей разных говорящих, но вряд ли правомерно использовать понятие стратегии к единственному способу передачи сведений, которым владеет информант.

В то же время стратегии построения информативной речи отнюдь не безразличны к дискурсу объекта, точнее, дискурс объекта не безразличен к ним и часто требует использования одних стратегий, накладывая запрет или ограничение на другие. Так, в текстах протокола допроса представленные выше разновидности стратегий замещаются объектно-аналитической разновидностью нарративной стратегии, формирующей необходимые качества текста – максимально возможную точность и объективность. Вот как выглядит в тексте протокола фрагмент допроса, представленный в примере (4): (5) …весь транспорт перед перекрестком стоял, дожидаясь, когда загорится разрешающий для движения зеленый сигнал светофора. Я подъехал к лежащей женщине и увидел, как на ул. Комсомольской к лежащей женщине задним ходом подъехал автомобиль «Жигули» светлого цвета.

Тем самым выбор оптимальной стратегии (как и отказ от использования тех или иных стратегий) способствует формированию необходимых стилевых черт текста протокола. Но на это взаимодействие можно посмотреть и с другой стороны: стилевая черта как общественно одобряемое в той или иной сфере общения качество речи, осознаваемое говорящим, является своеобразным ограничителем выбора стратегии, если ее использование снижает эффективность коммуникации. Но и тот и другой подход свидетельствуют о корреляции между рассматриваемыми понятиями.

Таким образом, сказанное позволяет сделать следующие выводы.

1. Коммуникативную стратегию и стилевую черту, как и дискурс и функциональный стиль, связывают диалектические отношения.

2. Функциональный стиль задает основные параметры использования языка, обеспечивая устойчивость коммуникации по сферам деятельности, и является тем фоном, на котором проявляются и оцениваются новации дискурса.

3. Дискурс отражает приспособление речи к особенностям ситуации и целям конкретной (а не обобщенной) деятельности и деятеля. В дискурсе происходит накопление опыта использования тех или иных планов достижения коммуникативной цели, то есть стратегий, и приемов их речевой реализации, что способно в определенной степени видоизменить качественные признаки (стилевые черты) того стиля или его подстиля, которые репрезентирует дискурс. Именно этот процесс, как представляется, сейчас имеет место в деловой переписке.

4. Активизация использования стратегий наблюдается в периферийной зоне юрисдикционного подстиля в жанре устной речи и ограничивается по мере движения к его ядерной части в письменном жанре.

5. Устойчивость стилевых черт проявляет обратную зависимость, ослабевая на периферии юрисдикционного подстиля в устном речевом жанре и усиливаясь по направлению к ядру в жанре письменной речи.

Библиографический список

Гойхман О.Я., Надеина Т.М. Речевая коммуникация. М., 2001.

Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. М., 2006.

Клюев Е.В. Речевая коммуникация. М., 2002.

Кожина М.Н.Структура лингвостилистики в связи с вопросом о стилевом статусе художественной речи // Стереотипность и творчество в тексте. Вып. 8. Пермь, 2005.

Михалева О.Л. Политический дискурс как сфера реализации манипулятивного воздействия. Иркутск, 2005.

Седов К.Ф. Человек в пространстве повседневной коммуникации // Антология речевых жанров: повседневная коммуникация. М., 2007.

Степанов Ю.С. Язык и метод. К современной философии языка. М., 1998.

Стилистический энциклопедический словарь русского языка. М., 2003. (В тексте – СЭСРЯ.)

Татарникова Н.М. Координация первичного и вторичного речевых жанров в официально-деловом стиле речи. Иркутск, 2006.

Тырыгина В.А. К интегративной концепции жанра // Вестник СамГУ. 2005. № 4 (38).


Н.В. Осколкова¹⁸

Дискредитация: речевая стратегия vs речевой акт

Все классификации речевых стратегий включают стратегию дискредитации и признают ее одной из базовых. Например, О.С. Иссерс пишет: «Не претендуя на создание полной и строгой классификации, отметим, что описание будет неполным без такой популярной стратегии политического дискурса, как стратегия дискредитации [Иссерс, 2006, с. 160]; О.Н. Паршина называет данную стратегию основным способом реализации агональной функции, репрезентирующей оппозицию «свои – чужие» [Паршина, 2007, с. 56].

В целом стратегию дискредитации интерпретируют как некооперативную, с коммуникативной установкой «конкуренция», стратегию презентации Другого (в отличие от стратегии Самопрезентации), то есть направленную на опровержение оппонента, умаление его авторитета [Соловьева, 2008, с. 13].

Действенность дискредитирующей речевой стратегии, фиксируемую лингвистами, объясняют наблюдения психологов: «В человеческом восприятии важную роль играет принцип контраста, который влияет на то, какой мы видим разницу между двумя вещами, противопоставленными одна другой. Проще говоря, если второй предмет явно отличается от первого, мы будем склонны преувеличивать их различие» [Чалдини, 2006, с. 27]. То есть изменяя к худшему образ чего-то / кого-то, противопоставленного нам (например, политического оппонента), мы автоматически еще и улучшаем свой образ.

Несмотря на несомненную эффективность дискредитации, ее использование в целом осуждается. Она рассматривается как проявление речевой агрессии, нарушение правил общения, вербальный «удар», вызывающий отрицательные эмоции, которые физически угнетают человека (см. [Шейнов, 2006, с. 28]).

Сомневаться в том, что среди речевых стратегий стратегия дискредитации занимает далеко не последнее место, нет никаких оснований. Однако всегда ли дискредитация является стратегией?

Термин «стратегия», будучи междисциплинарным, используется в различных областях знания. В лингвистике речевую стратегию связывают с решением базовой коммуникативной задачи и рассматривают как совокупность речевых действий. Решение вопроса о наличии / отсутствии у дискредитации стратегического характера представляет практический интерес с точки зрения лингвистической экспертизы конфликтных текстов: если в результате исследования делается вывод о реализации дискредитирующей стратегии, значит, у автора было намерение (умысел), что влечет за собой определенные правовые последствия. Если дискредитация произошла невольно, без умысла, то и юридическая квалификация такого поступка будет не столь тяжелой.

Рассмотрим ситуацию, описанную в лингвоэкспертной практике [Быкова, 2008]. В отделе судебных приставов посетитель просит служащую представить ему для ознакомления документы. Та отказывает, предлагая подойти в другой день. Посетитель настаивает, указывая на то, что день приемный, почему он должен подходить еще раз и пр., служащая «не прислушивается ни к каким доводам... и своим речевым поведением фактически провоцирует конфликт» [Там же, с. 351]. Посетитель крутит пальцем у виска и восклицает: «Вот где берут таких глупых девиц?.. Кто ее на работу устроил?». В результате в отношении посетителя возбуждается дело по факту унижения чести, достоинства и деловой репутации лица, находящегося при исполнении служебных обязанностей (ст. 319 Уголовного Кодекса РФ «Оскорбление представителя власти» предусматривает наказание в виде штрафа в размере до 40 тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до 3 месяцев, либо обязательные работы на срок от 120 до 180 часов, либо исправительные работы на срок от 6 месяцев до 1 года).

Среди вопросов к эксперту присутствуют и такие: (1) Какова интонация пристава и посетителя? (2) Какова общая стратегия речи посетителя? (3) Построена ли речь в соответствии с речевой стратегией дискредитации? Если да, то какие языковые приемы и средства свидетельствуют об этом? [Там же, с. 346–347]. Заметим, что подобные вопросы не относятся к числу типичных по данной категории дел (ср. [Памятка... , 2004, с. 36–37], однако в этой ситуации именно они являются, на наш взгляд, принципиально важными, так как способствуют как прояснению позиции суда (очевидно, что вопросы нацелены на выявление намерений участников конфликта), так и интерпретации позиции эксперта.

Отвечая на вопрос об интонации (исследовалась аудиозапись разговора), лингвист определяет интонацию пристава как «требовательную, категоричную, авторитарную (не терпящую возражений) и в целом недоброжелательную» [Быкова, 2008, с. 351]. В голосе посетителя «с самого начала и до последних фраз аудиозаписи нет агрессии, недоброжелательности или злобы» [Там же]. На вопрос об общей стратегии речи дан такой ответ: стратегия речи посетителя – «контактоустанавливающая, доброжелательная», пристав «противостоит установлению контакта, необоснованно навязывая только свои условия собеседнику» [Там же]. Однако в ответе на следующий вопрос (о наличии стратегии дискредитации) лингвист признает приведенные фразы и жест оскорбительными и реализующими стратегии критики и дискредитации [Там же, с. 352].

Таким образом, с одной стороны, ни интонация, ни общая стратегия речи обвиняемого не имеют своей целью дискредитацию судебного пристава. С другой стороны, исследуемые фразы и жест неприемлемы в ситуации официального общения. Думается, что в такой ситуации вывод о наличии стратегии (то есть глобального намерения) дискредитации не является верным. Вероятно, можно интерпретировать это как дискредитирующий речевой акт, то есть обособленное (не вписанное в рамки глобального коммуникативного намерения) речевое действие, которое в ситуации дисгармоничного общения преследовало свою цель (снятие эмоционального напряжения через его демонстрацию), но не выражало общей стратегии дискредитации (вряд ли говорящий, осуществляя анализируемые действия, рассчитывал на изменение мнения об истце у присутствующих при конфликтном диалоге третьих лиц).

Итак, представляется необходимым разграничивать речевую стратегию дискредитации и речевой дискредитирующий акт. В первом случае имеет место целенаправленное «понижение» личного и социального статуса человека, для чего обычно предпринимается ряд действий (речевых актов). Второе понятие описывает элементарную единицу языкового общения, единичное речевое действие, результатом (но не целью!) которого является унижение чести и достоинства, испытываемое человеком. Завершая этот этап рассуждений, подчеркнем, что основное различие речевой стратегии дискредитации и речевого дискредитирующего акта видится не в количестве речевых действий (стратегия может быть реализована и в одном речевом акте), а в наличии / отсутствии глобальной коммуникативной интенции. Кроме того, дискредитирующая стратегия не обязательно успешна, что не делает ее менее порицаемой. Осуждается само намерение публично унизить другого человека, поскольку понятия чести, достоинства и репутации являются субъективными, их умаление не может быть однозначно «измерено» (то есть объективно оценить эффективность дискредитации невозможно). В этой связи речевой дискредитирующий акт можно квалифицировать как речевое хулиганство (ср. [Голев, 2000]), что влечет за собой не уголовную, а лишь административную ответственность (ст. 20.1 Кодекса об административных правонарушениях РФ «Мелкое хулиганство» предусматривает наложение административного штрафа в размере от 500 до 1000 рублей или административный арест на срок до 15 суток). То есть использование речевой стратегии дискредитации – это преступление, а дискредитирующий речевой акт – это правонарушение.

Рассмотренный нами случай касается сферы межличностного / устного общения. Однако большинство дел об унижении чести и достоинства лиц, а также умалении их деловой репутации связано с текстами, функционирующими в массовой коммуникации (прежде всего, это печатные и электронные СМИ, а также различная предвыборная агитационная продукция).

«Анализ статистических данных судов общей юрисдикции Российской Федерации показывает, что количество дел данной категории постоянно возрастает; так же, как и растет не по дням, а по часам число дел, где ответчиками выступают средства массовой информации» [Защита... , URL]. При функционировании конфликтного текста в СМИ напряженность слова («особое состояние слова, при котором активизируется его потенциальная конфликтогенность» [Краснянская, 2008, с. 14]) возрастает. Это обусловлено несколькими обстоятельствами: публичностью лица, являющегося объектом судебного разбирательства, большей аудиторией, общественным резонансом (ролью СМИ) и т.п.

В связи с этим возникает вопрос: как разграничить речевую стратегию дискредитации и речевой дискредитирующий акт на материале публицистических текстов?

Наиболее ярко выраженным случаем реализации стратегии дискредитации являются серии публикаций в одном СМИ на одну и ту же тему. Повторное обращение к событию в целом не типично для медиадискурса, ориентированного на трансляцию информации, имеющей признаки новизны и актуальности. Очевидно, что в этом случае решаются некие иные задачи: освещаются новые стороны / аспекты ранее описанного явления; сообщаются дополнительные факты, значимые для осмысления или переосмысления феномена; актуализируется общественно-значимая информация. Кроме того, серии конфликтных публикаций являются мощным средством дискредитации: они не только создают сниженный образ, но и закрепляют его в медиадискурсе, превращая в одну из устойчивых характеристик негативно оцениваемого объекта (см. об этом [Осколкова, 2009]).

В рамках одного текста на наличие дискредитации могут указывать различные языковые средства и приемы, довольно подробно описанные в научной литературе [Иссерс, 2006, с. 160–176; Баранов, 2007, с. 174–298; Осадчий, 2007, с. 15–44 и др.]. При этом авторы подчеркивают: исчерпывающий перечень таких средств и приемов создать невозможно, кроме того, практически все из них могут использоваться для различных целей, а не только для унижения чести и достоинства. Это снова возвращает нас к мысли о том, что более важным является глобальное коммуникативное намерение говорящего, а не те языковые средства, которые он использует. Для установления намерений говорящего необходимо привлечение работ по теории речевых актов и прагматике, трудов по психо- и социолингвистике, по стилистике и анализу текста. Очевидно, что формализовать эту исследовательскую процедуру вряд ли удастся.

Заметим, что определение интенций в медиадискурсе представляется более простой задачей, чем, предположим, в межличностном / устном общении, где коммуникативная ситуация «задана» совокупностью экстралингвистических и нелингвистических факторов, которые принципиально важны для правильной интерпретации ситуации, но часто не сообщаются специалисту, проводящему соответствующее исследование.

К примеру, из запроса лингвист узнает, что А.В. Петров охарактеризовал умственные способности и внешний вид В.А. Петрова с использованием слов, которые лексикографическими источниками признаются бранными, грубо-прос­торечными или табуированными. Оскорбил ли тем самым А.В. Петров В.А. Петрова? Для лингвиста, разделяющего ортологический взгляд на категорию приличия (в общении прилично то, что соответствует нормам современного литературного языка), ситуация очевидна: подобная лексика не допустима, поэтому имеет место факт оскорбления. Лингвист, принимающий иную – релятивную – точку зрения на определение приличности / неприличности (прилично то, что уместно и допустимо в конкретной коммуникативной ситуации), не сможет ответить на вопрос без дополнительной информации о ситуации (кем приходятся друг другу участники речевого конфликта, как развивалось общение до и после фраз, послуживших поводом для разбирательства, какие невербальные и паравербальные компоненты присутствовали и пр.). Так, М.А. Осадчий приводит яркий пример несовпадения денотативной (то, что обычно указывается в запросах – кто, где, когда произнес ту или иную фразу) и коммуникативной ситуаций (только по ней можно определить намерение говорящего): «Прокурор был назван козлом в здании прокуратуры... В постановлении о назначении экспертизы суд просит ответить на вопрос: “Является ли фраза Сам ты козел!” неприличной по своей форме? <…> Однако из материалов дела эксперту становится известно, что фраза Сам ты козел! прозвучала в ответ на фразу Че ты сюда приперся, черномазый?» [Осадчий, 2007, с. 38]. Лингвист квалифицирует коммуникативную ситуацию как ситуацию брани и делает обоснованный вывод о допустимости фразы Сам ты козел! в данном контексте.

Кроме того, «в речевом общении мы сталкиваемся с “чистой”, изначальной интенцией инициатора речевого акта и с вторичной, возникающей под влиянием ситуации, интенции, к которой могут примешиваться различные ситуативные и контекстуальные наслоения <...> Интенция отличается гибкостью и изменчивостью. Говорящий – по собственному усмотрению или под давлением ситуации – может изменить свое речевое намерение в ходе общения, внести в него серьезные коррективы, изменить его вплоть до диаметрально противоположного или же вообще отказаться от своего первоначального замысла» [Николова, URL].

Анализ медиатекстов предоставляет экспертам ряд преимуществ, так как более определенно задан контекст (как общий, то есть речевая ситуация, так и микроконтекст), что, по словам М.В. Горбаневского, «архиважно всегда иметь в виду» при проведении лингвистического исследования [Горбаневский, URL].

Вероятно, самым распространенным спорным случаем для СМИ является неразграничение дискредитации и критики. Несомненно, что эти два понятия связаны между собой негативной оценкой объекта. Критика – негативное оценочное суждение, которое может быть направлено в принципе на любую характеристику объекта, при этом о критическом высказывании должен узнать сам объект критики. Дискредитация – негативное оценочное мнение, направленное на ограниченную сферу (общественно-значимые интересы), цель которого – рассказать другим о недостатках объекта. Сами журналисты признаются: «Мало кто любит, когда его критикуют. Тем более публично, со страниц прессы. Поэтому любой журналист, написавший критическую статью, в которой фигурируют те или иные персоналии (особенно власть предержащие) в определенной степени рискует. Как определить ту грань, где критика, а где дискредитация власти? Где грань между статьей в газете и статьей в приговоре? Очень уж она зыбкая» [Амелин, URL]. Критика в СМИ «обозначает существующие проблемы власти и общества, обращает внимание специалистов на их недоработки, формирует общественное мнение» [Там же]. И это выступает ее конечными целями. При дискредитации в СМИ глобальная задача иная – сформировать у читателя отрицательное отношение к объекту. Критика может выступать в качестве одного из инструментов дискредитации. Для того чтобы критическое высказывание не было воспринято как дискредитация, оно должно: 1) иметь доказательный характер (то есть основываться на проверенных фактах); 2) преследовать цель защиты общественных интересов; 3) не быть анонимным [Решение... , URL].

Подводя итоги, наметим связь анализируемых нами явлений – «речевая стратегия дискредитации» и «дискредитирующий речевой акт» – с понятием «картина мира». Речевая стратегия дискредитации нацелена на трансформацию фрагмента индивидуальной (при дискредитации в СМИ в перспективе – и национальной) картины мира. При этом основное воздействие осуществляется через предоставление определенной информации (поэтому данную стратегию относят к числу семантических / когнитивных [Иссерс, 2006, с. 108]). Дискредитирующий речевой акт не изменяет образ объекта в сознании реципиента. Однако он создает «сбои» в «прочитывании» коммуникативного намерения адресанта. В медиадискурсе это ведет к усугублению такой проблемы современной массовой коммуникации, как «клиповость» в подаче информации. «Клиповость порождает у адресата чувство растерянности, так как разрушается целостность привычной картины мира, а фрагментарность мешает выстраиванию собственных концепций» [Клушина, 2008, с. 31].

В целом дискредитирующий речевой акт следует рассматривать как коммуникативную ошибку, в то время как использование стратегии дискредитации считается одним из «речевых» преступлений.

Библиографический список

Амелин С. Неконструктивная критика // Смоленская газета. 4 мая 2005 г. URL: ensk.ws/index.php.

Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста: теория и практика. М., 2007.

Быкова Г.В. О некоторых словах и жестах: стратегия дискредитации? // Юрислингвистика-9: Истина в языке и праве: межвуз. сб. науч. тр. / под ред. Н.Д. Голева. Кемерово; Барнаул, 2008.

Голев Н.Д. Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии: межвуз. сб. науч. тр. / под ред. Н.Д. Голева. Барнаул, 2000.

Горбаневский М.В. Словом можно убить, словом можно спасти. URL: pert.ru/publish/0014.php.

Защита чести и достоинства. URL: /law/data/chest.phpl.

Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. М., 2006.

Клушина Н.И. Интенциональные категории публицистического текста (на материале периодических изданий 2000–2008 гг.): автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2008.

Краснянская Т.И. Интерпретация понятия «унижение чести, достоинства, деловой репутации» участниками судебного процесса: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Пермь, 2008.

Николова А. К вопросу об интенциональной структуре директивного речевого акта. URL: an.slavica.org/printout1020.phpl.

Осадчий М.А. Правовой самоконтроль оратора. М., 2007.

Осколкова Н.В. Серия публикаций как средство дискредитации // Язык. Текст. Дискурс / под ред. Г.Н. Манаенко. Вып. 7. Ставрополь; Краснодар, 2009.

Памятка по вопросам назначения судебной лингвистической экспертизы: для судей, следователей, дознавателей, прокуроров, экспертов, адвокатов и юрисконсультов / под ред. М.В. Горбаневского. М., 2004.

Паршина О.Н. Российская политическая речь: теория и практика / под ред. О.Б. Сиротининой. М., 2007.

Решение № 2 Регионального жюри по информационным спорам Воронежской области «Об обращении Воронежской городской Думы в связи с публикацией в “Новой газете” в Воронеже». URL: narod.ru/selfregulation/decision_2. html.

Соловьева Н.В. Толерантность в научной дискуссии: лингвостилистический аспект (на материале текстов научных дискуссий 1950–2000-х гг.): автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2008.

Чалдини Р. Психология влияния. СПб., 2006.

Шейнов В.П. Скрытое управление человеком: психология манипулирования. М.; Мн., 2006.


Е.В. Дыса¹⁹

Психологические механизмы