Geum.ru

Школа культурной политики стенограмма v-го методологического съезда

Вид материалаДокументы
Второй коллоквиум: 60-е годы (ведущий – А.А.Тюков)
В.П.ЗИНЧЕНКО (продолжение)
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

Второй коллоквиум: 60-е годы (ведущий – А.А.Тюков)



А.А.ТЮКОВ

Я благодарю организаторов за честь, предоставленную мне вести второй коллоквиум, или вторую часть – шестидесятые годы.

Для тех, кто меня не знает, поскольку я в качестве председателя давно не был на методологических сборищах – Тюков Анатолий Александрович, как я сам считаю, методолог второго поколения, пришедший в Московский методологический кружок (тогда он не назывался так для нас). Это был семинар Щедровицкого. Пришел в 1965 году. Ушел в 1981. Но принадлежу и считаю себя, во-первых, учеником Георгия Петровича, – а во-вторых, методологом и психологом по основному своему образованию.

Итак, шестидесятые годы. Владимир Петрович Зинченко просил три-четыре минуты продолжения. Мы начинаем вспоминать наши нормальные методологические штудии. Если у человека есть желание сказать, то почему бы нет.

В.П.ЗИНЧЕНКО (продолжение)


Дорогие коллеги, я вовсе не рассчитывал на такой ласковый прием, который вы оказали моему выступлению. Но я человек ехидный, и я себя смирял, становясь на горло собственной песне. В своем выступлении я далеко не все сказал. В перерыве я как-то протестировал Льва Петровича Щедровицкого, Георгия Петровича Щедровицкого. И они в общем не возражали бы против некоторого продолжения. И это продолжение будет очень кратким. Ну, во-первых, я хочу вам представить Анатолия Алексеевича Тюкова, который за его любовь к методологии был изгнан Алексеем Николаевичем Леонтьевым с факультета психологии в свое время. Это уже были семидесятые годы. Поэтому не так все просто было вот с этим и вторым поколением методологов.

А что мне хотелось бы еще вспомнить в этой связи (сначала серьезно, потом шутка)? Вот что бы мне хотелось услышать от Георгия Петровича. Ведь ситуация сложилась такая, что в соответствии со своим непреклонным характером, диктаторскими замашками он начал терять некоторых сторонников, которые давно хотели демократии в рамках Московского методологического кружка. И вот здесь, то ли несчастье, то ли счастье, Георгий Петрович выступает в роли подписанта за ребят Гинзбурга и Галанскова, за что лишается партийного билета. У Георгия Петровича был шанс сохранить свой партийный билет. Ему надо было покаяться в райкоме партии. Но он был зажат, с одной стороны, официозом, а с другой стороны, членами Кружка, которых не очень устраивала жестокость Георгия Петровича. Он пошел на голгофу: отдал партийный билет. И это был (я думаю, что это был, с его точки зрения) гениальный шаг, потому что он, несмотря на свои аракчеевские замашки, сохранил свое лицо лидера этого в принципе антиофициозного движения. Я не хочу быть оракулом. Я думаю, что Петя, Петр Георгиевич Щедровицкий, и следующая генерация – должны были бы опросить людей нашего поколения и, естественно, самого Георгия Петровича, достать его мотивы, и выяснить действительную картину всей этой ситуации. Вот этот его шаг, по-моему, был очень существенным для продолжения жизни этого движения, иначе оно могло бы на какой-то фазе прекратиться. Это первое.

Второе – теперь уже шутка, хотя в этой шутке тоже есть доля правды. Когда я заполнял анкету, данную мне Львом Петровичем Щедровицким, то я написал, что мой способ работы в Методологическом кружке – не официальный, а кулуарный. Мне в жизни повезло: я многие годы ходил в лыжные походы, в байдарочные походы с семьей Щедровицких. Здесь начальником был не Георгий Петрович, а Лев Петрович, и тут мы всегда говорили, что начальник всегда прав, даже когда ему возражал Георгий Петрович. Но вот эту его бескомпромиссность и безаппеляционность я всегда наблюдал ин вио. Я вам приводил сентенции Ильенкова, Зиновьева, и сейчас хочу вам привести три сентенции Георгия Петровича и на этом закончить.

В турпоходе пытаемся разжечь костер, и вдруг вот такое заявление Георгия Петровича: "Береза вообще не сохнет. В этом ее особенность!". У кого-то непорядки с лыжами, с ботинками – и такая же сентенция: "Подметка – это основа ботинка". Или у нас возникли какие-то проблемы – мы пытаемся какой-то провиант купить по дороге, с байдарками, и опять сентенция: "Зачем вы идете в бакалею? В бакалее всегда много народу...". И вот эти вещи – они были каким-то отражением, отражением методологии быту, потому что и это, как говорил наш общий друг, – это было вполне естественно, потому что в России никогда не было проблемы бытия (это говорил Мамардашвили), а всегда была проблема быта. И вот эта проблема была – она оказала влияние даже на такого большого методолога, как Георгий Петрович Щедровицкий.

Извините, Анатолий Александрович, прежде всего за то, что я вторгся, но мне Георгий Петрович разрешил это. Спасибо!


А.А.ТЮКОВ

Уж тогда конечно! Итак, все-таки Вадим Маркович Розин. Для всех тех, кого в 60-е годы приводила Наталья Ивановна Кузнецова в методологический семинар, это главный выступающий – наряду, правда, еще с некоторыми. Всех их вы сегодня услышите. Тема его выступления – "Современное состояние методологии и эволюция ее идей". Пожалуйста, Вадим Маркович!

В.М.РОЗИН


Для меня период 60-х годов, если так говорить о периоде (хотя я согласен, что тут рамки не очень понятны), – это, собственно, и есть тот период, начиная с которого можно говорить об ММК. Мне так кажется. И здесь я согласен с выступавшими, что до этого существовало более широкое философское движение, оно и продолжало существовать, но именно вот в этот период – я бы его назвал героическим периодом методологии – сложился определенный коллектив, где удалось реализовать две, как вы сегодня сказали, очень важные исследовательские программы. Именно в это время, на мой взгляд, сложилась школа, был создан основной корпус текстов, которые сегодня читаются, комментируются, осмысливаются. Проделана была колоссальная исследовательская работа. И именно в этот же период появились ученики и даже начали покидать школу. Поэтому мне кажется, что это был действительно центральный период.

Надо сказать, что уже сейчас, благодаря усилиям двух журналов, вышел целый ряд статей, где этот период осмысляется. В частности, были и мои статьи, и я постарался как-то это охарактеризовать, поэтому не буду здесь повторяться. Я возьму лишь одну линию, которую мне показалось интересным рассмотреть. И еще добавлю к той преамбуле, о которой я говорю. Я согласен с Никитой Глебовичем Алексеевым, что понять все, что произошло здесь, невозможно, с одной стороны, не учитывая те ограничения, которые были сделаны, а с другой, действительно, – не учитывая того духа. Он говорил о некоторой религиозности, о связи людей, а я в своей статье в "Кентавре" говорил об эзотерическом сообществе. То есть, на мой взгляд, это было эзотерическое сообщество со всеми характерными чертами, и именно это объясняет ту энергию, которая излучалась, и ту энергию, которая позволила много сделать. Так вот, героический период, если о нем говорить, – это был период эзотерического развития методологии.

Сегодня, когда мы говорим о методологии, то довольно четко отличаем методологию от науки, методологию от логики, и не все, но я, например, склонен отличать методологию от философии. То есть мы рассматриваем это как самостоятельные в общем-то работы мыслительные, как определенную дисциплинарную область. Но в конце 50-х и начале 60-х годов это было вовсе не так. Методология как самостоятельная дисциплина хотя и обозначалась терминологически, но, на мой взгляд, реально еще не была выделена, осознана, отделена. В ряде последних работ Георгия Петровича есть такая интерпретация, что уже с самого начала это было методологическое движение – чуть ли не с 50-х годов, и с самого начала идеи деятельности были главными. Я с этим не согласен. Я считаю, что это не так.

Это все произошло значительно позже. Начиналось все это вовсе не с методологии и не с теории деятельности, а начиналось это именно как идея логики, так называемой содержательно-генетической логики. Причем я хочу сразу обратить внимание, что в этой идее была заложена некоторая доля – если хотите, стимулирующего и развивающего противоречия. Как понималась эта логика? С одной стороны, она понималась как изучение, как исследование. И здесь я тоже хочу подчеркнуть и обратить внимание, что, действительно, это был научный подход к философии, через научный подход выделялась совершенно новая область. Так вот, с одной стороны, это было изучение, причем изучение, понимаемое в значительной степени по образцам естественнонаучного изучения, потому что в тот период идеалом научного изучения была прежде всего естественная наука. А, с другой стороны, это было все-таки именно построение некоей логики, и будет, кстати, очень интересно привести некоторые аналогии.

В 1927 году Выготский тоже ставил задачу построения психологии как эмпирической науки, с одной стороны, и как особой логики. А потом все это вылилось в построение теории деятельности Леонтьева по одной из линий. Но это так, аналогия. Так вот, если говорить, что логика ­это система норм и правил мышления, то для нас в то время это была эмпирическая наука и нормативная дисциплина одновременно. И я хочу обратить внимание на эти два момента. С самого начала присутствовали две разные ориентации. На изучение, по образцу естественной науки, и на нормативную дисциплину, которая называлась логикой.

Но здесь, это очень важно, что логикой это было или некими нормативами для мышления, некими ориентациями прежде всего для членов нашего основного Кружка. И вовсе не для представителей других дисциплин. И только во вторую очередь для психологов, языковедов, педагогов, философов. Логическая ориентация, нормативная ориентация, методически-нормативная – это, прежде всего, было для нас самих. Как логика для нас самих, для себя она сливалась с рефлексией и критикой собственной работы. В этом смысле это была совершенно уникальная работа, потому что у нас действительно была очень серьезная внутренняя работа, связанная с оппонированием, с дискуссией, с рефлексией. Каждый шаг отслеживался, разбирался, аргументировался, и причем, неоднократно. Так вот, логика – это была прежде всего рефлексия собственной работы. А вот в плане изучения изучались довольно узкие области мышления. Например, способы решения задач. Или, например, происхождение "Начал" Евклида и некоторые другие: формирование и происхождение атрибутивного знания и т.д. Это были довольно узкие области, которые подвергались в данном случае изучению.

И вот, говоря об этом первом периоде, а я, собственно, говорю сейчас о первом периоде 60-х годов, связанных с первой так называемой программой изучения мышления, я хотел обратить внимание на то, что мы здесь построили вариант, такой классический вариант определенной науки. Многоплоскостные представления знания, схемы замещения, тот вариант семиотики, который мы развили. Это были ведь все идеальные объекты особого рода. И мы это достаточно хорошо тогда понимали.

Помимо идеальных объектов были процедуры их сведения друг к другу, более сложных к более простым. Процедуры их построения. Были особые типы теоретических по сути дела рассуждений. Или в плане генезиса, или в плане конструирования. Например, ситуация разрыва, знаки как способы преодоления ситуации разрыва и т.д. Я, прежде всего, хочу обратить внимание, что была построена своего рода хорошая теория со всеми теми чертами теории научной, которые были необходимы для нее. Каков был ее объект и что это за тип науки?

Мы вначале говорили о мышлении. Но совершенно очевидно, и это довольно быстро стало понятным, что речь шла, конечно, не об индивидуальном мышлении. А речь шла о том, что мы рассматривали мышление как язык, как средство, как процедуру и т.д. Но по сути дела то, что позднее получило название мыслительной деятельности, деятельности и т.д. Собственно на индивидуальное мышление мы кое-где выходили. Например, если я имею в виду свои работы, то у меня есть такая реконструкция того, как мог шумеро-вавилонский математик решать свои задачи. Здесь я вынужден как бы в рамках рассуждений того, как могло становиться мышление вообще, конструировать ситуацию, где я имитировал мышление отдельного писца, вавилонского. Или когда я занимался исследованием работ Галилея. Помимо рассмотрений условий мышления, ситуаций различных, средств и т.д. я пытался также имитировать и индивидуальное мышление Галилея.

Я хочу подчеркнуть, что в целом для этого периода это было не характерно. В целом мы рассматривали не индивидуальное мышление. А мы рассматривали мышление как язык, средство, процедуру и т.д.

Что же это была за наука? Что она больше напоминала? Если брать такие три образца, как гуманитарная наука, естественная наука, математика, – на что это больше походило? Естественно, что это не математика, поскольку мы как бы внутренне описывали определенные ранее существующие и развивающиеся объекты. Например, атрибутивное знание как развивалось? Или я рассматривал как развивалась математическое знание, то есть за этим был некий объект, который исторически фиксировался в каких-то текстах и т.д.

Это отчасти напоминало собой естественную науку. Но по сути дела ведь для естественной науки характерна очень жесткая завязанность на область приложения. Прежде всего, такого инженерного, квазиинженерного характера. Трудно говорить, что у нас была такая область приложения. Хотя в некоторых областях, например, в педагогике, мы выходили даже и к таким вещам. Если взять педагогические работы Георгия Петровича (в частности, с С.Г.Якобсон об исследовании способов решения арифметических задач), и вообще все рассуждения вокруг этого, то можно сказать, что это было прямой выход в практику. Причем, мне кажется сегодня, что выход такой, где речь шла о том, чтобы действительно посмотреть классический эксперимент по образцу современного научного и так сформировать всю ситуацию, и получить такие знания, которые бы могли быть использованы именно в прикладных педагогических инженерных целях. И в этом смысле действительно, если говорить об идеале, то идеалом было построение логики как естественной эмпирической науки.

Я должен сказать, что это отчасти напоминало и гуманитарную науку, – например, если это сравнивать с такими образцами, как теория Бахтина в известной работе "Проблемы поэтики Достоевского", где он анализировал все через идею диалога. Так вот целый ряд характеристик тех построений, которые мы теоретически создавали, они напоминали и были связаны, и напоминают также и гуманитарную науку. Например, очень важна такая компонента, как не только построение идеальных объектов и теоретических знаний общей теории, но, скажем, определенный ценностный пафос в плане гуманитарных человеческих ценностей, который при этом проводился. Например, особая полемика с традиционной логикой, особые установки в педагогических приложениях, связанных с развитием мышления человека и т.д. Анализируя эти установки и ценности можно говорить, что это было похоже на гуманитарную науку.

Мне кажется, что в середине 60-х годов возможность развития этой теории была исчерпана. Не вообще. Я помню, мы вели довольно много споров с Георгием Петровичем относительно более сложных объектов изучения. Например, античные науки после "Начал" Евклида. Или "Механика", или вообще более сложные реальные структуры мышления. И по сути дела теорию, которую удалось построить, систему средств, представлений, идеальных объектов – это все хорошо работало на определенных относительно простых формах мышления, которые формировались до определенного периода. А там, где действительно начиналось мышление, связанное с возникновением науки, с деятельностью отдельных личностей, мыслителей, ученых, там вот такой подход перестал себя оправдывать. И в связи с этим, как мне кажется, начался поиск новых схем, представлений и т.д., о чем мы поговорим дальше.

На втором этапе 60-х годов такие установки перестали работать, и в частности, в связи с тем, что потребовалась "логика", а по сути дела система каких-то представлений, ориентиров, ценностей и средств для формирования дизайна, новой педагогики (учащей мыслить), семиотики, инженерной психологии и ряда других дисциплин. И здесь мы видим, что происходит довольно существенная трансформация. Вместо изучения мышления мы стали говорить об изучении деятельности, появился такой объект как "деятельность" и стала строиться теория деятельности, – это с одной стороны. А, с другой стороны, установка на логику заменяется установкой на методологию. То есть происходит отказ в каком-то смысле от идеи построения содержательно-генетической логики и формулируется программа методологии. Почему?

Мне кажется, вот это с чем в частности связано. Чем мы занимались в других дисциплинах? Мы, как правило, выявляли затруднения, противоречия. То есть то, что сегодня называется проблематизацией. Мы анализировали и критически оценивали процедуры мышления в этих предметах. И, наконец, мы предлагали новые ходы исходя из знания: а) собственной работы и изучения мышления (и не только его). Вот на что хочу обратить внимание. Те области мышления, которые мы изучали, были достаточно узкие, на мой взгляд, и, кроме того, изучалось не только мышление. По сути дела мы изучали даже не столько мышление, когда использовали эти знания, мы изучали по сути дела условия мышления. Условия, обеспечивающие его развитие, условия существования объекта как инвариантного образования в мышлении. Это понятно почему. Ведь нам нужно было получать ориентиры и действовать в новых предметных областях. То есть типы мышления менялись. Мы не могли, например, взять представление о каком-то мышлении и использовать его для нормирования других типов мышления. Поэтому мы по сути дела все больше и больше переходили на изучение условий мышления. А как раз представление о средствах, о задачах, о кооперации индивидов и т.д., и т.д. – это все были условия мышления. И вот описание условий мышления в плане его развития, в плане функционирования привело, на мой взгляд, к выделению деятельности.

Таким образом, на мой взгляд, были две основные причины, которые привели к изменению, во-первых, изучаемого объекта (смена мышления на деятельность). И, во-вторых, к изменению самой программы – перехода от логики к методологии. Во-первых, мы все больше выступали как частные методологи в разных дисциплинах и, во-вторых, это нас толкало на то, чтобы изучать не мышление, а условия его развития и функционирования. Именно это привело к тому, о чем я говорил. При этом стало понятно, что нормы, правила или те знания о мышлении – это вовсе не нормы и не правила в отношении того мышления, которое изучается. А по сути дела рефлексия нашей собственной работы по отношению к другим дисциплинам, на которые в частности оказало влияние изучение мышления. И вот эта рефлексия была осознана как методологическая работа, как методология, на мой взгляд. Была осознана проектная составляющая методологической работы, аксиологическая составляющая, и другие составляющие. То есть стало понятно, что не только изучение предопределяет развитие этой работы.

И вот далее разработка методологии – тут была вилка определенная. Были две программы, две интенции, и споры велись в 60-х годах в этом плане. Первый подход состоял в том, что методология тоже понималась как наука естественная, по образу естественных наук. И именно это привело к построению теории деятельности и замыкания в онтологии. То есть предполагалось, что есть некая особая природа – деятельность, и все есть деятельность в этом смысле. И тогда это понималось прежде всего как создание теории деятельности. Опять же при этом говорилось, что должна быть развернута соответствующая теория, идеальные объекты и т.д.

И второй подход совершенно другой, я бы условно назвал бы его сервилистским подходом, когда методология понималась как сервилистская дисциплина, как дисциплина, обслуживающая разнопредметную работу.

Второй вариант – это такое развитие методологии, когда методология понималась как особый опыт, как особая практика, как особая психотехника. И в этом смысле утверждалось, что нет особой природы во втором варианте. В этом смысле методология не есть теория, не есть наука, и нет никакой особой природы. Природы может быть сколько угодно, а разница зависит от того, как и что мы объективируем. И в этом втором подходе, сервилистском, изучение стало пониматься по-другому. Это было уже не изучение по образцу естественной науки, а изучение стало больше пониматься в гуманитарном ключе, в ключе гуманитарной науки с выходом к культурологии прежде всего, с переосмыслением семиотики, потому что семиотика до этого развивалась тоже в таком варианте, я бы сказал, в естественнонаучном варианте. И это повлекло за собой, конечно, серьезные изменения в понятийности.

Эти два подхода конкурировали. Я был сторонником второго подхода. Георгий Петрович, насколько я понимаю, сторонник первого подхода. И оба эти подхода довольно четко были зафиксированы, может быть, они немножко иначе понимались, но тем не менее.

И, наконец, я перехожу к сегодняшнему состоянию методологии. Мне кажется, что сегодня у методологии новые области применения. Вы обратите внимание. Каждый этап связан с некоторыми областями. На первом этапе логика просто называлась логикой. Нужно было выработать какой-то способ мышления, способы мышления. По сути дела еще не было особой работы той, которую мы позже бы назвали частно-методологической. На втором этапе были уже очень серьезные вопросы, связанные с частно-методологической работой: дизайн, проектирование, инженерная психология, педагогика, языкознание и т.д. То есть большие области предметной работы, каждая из которых требовала погружения, каждая из которых требовала особой рефлексии мышления в этих областях.

Сегодня, как мне кажется, у методологии появились принципиально новые области применения методологической работы, по-новому понимаемые образования, в образовании совершенно новой проблемы. Это кризис психологии, социологии и других гуманитарных наук, которых не было ни в 60-х, ни в 70-х годах. Это изучение истории культуры, это решение глобальных проблем, это региональная культурная политика и т.д., и т.д. То есть совершенно новый набор областей, требующих частно-методологической работы, очень серьезной работы. Это первый момент, на который я хочу обратить внимание.

И мне кажется, что решить эти проблемы методологические можно только на путях сервилистического или психотехнического подхода в методологии, на путях гуманитарной ориентации в плане изучения. И далее это предполагает необходимость погружения в предметную проблематику и мышление. Это предполагает важность этической и аксиологической стороны дела, поскольку в этой ситуации каждый методолог начинает выступать как не только изучающий некую действительность и определяющий ее, как бы вовлекающий представителей этой действительности в определенный путь развития. В этом смысле каждый методолог становится этически ответственным перед этой практикой, и поэтому этическая и аксиологическая сторона дела становится исключительно важной. И это, очевидно, потребует существенного расширения средств, схем и представлений, отказ от различных замыкающих онтологий. Будь ли это теория деятельности, будь ли это теория мыследеятельности. То есть я здесь хочу обратиться к тому, что говорил Никита Глебович, когда он говорил о том, что нужен новый взрыв. Вот если говорить не об энергийной стороне дела, а говорить о технологической, то нужно действительно расширять образцы средств, схем и представлений. Нужно дальше продолжить развитие изучения мышления, но изучения, понимаемого не только как изучение тех областей мышления, которыми традиционно занимались, но и вообще начать рассматривать изучение более широко, как это и практически сложилось. То есть изучение мышления, изучение проектирования, изучение инженерии, изучение искусства, и т.д. То есть разные области изучения методологического. То есть это составляющая, на мой взгляд, сохраняется, продолжает сохраняться, без которой методология не может существовать ни как частно-методологическая работа, ни как общеметодологическая работа. Опять на это нужно посмотреть более широко. Но совершенно очевидно: для того, чтобы все это изучать, недостаточно тех средств и представлений, которые были наработаны в рамках теории деятельности и в рамках теории мыследеятельности. Нужно строить это изучение более широко, в частности, на мой взгляд, опираясь на представления гуманитарной науки, культурологии и гуманитарно понимаемой семиотики.

И еще один момент. В свое время Мишель Фуко писал о том, что когда формировалась европейская цивилизация, то к линии платоновской было требование очень важное, что сам ученый не просто должен что-то изучать, он должен сам меняться, трансформироваться. Условием достижения истины, говорил Фуко, является собственное изменение, трансформация ученого. Потом эта линия, как он пишет, в исследованиях Аристотеля была усечена. Но вот сегодня в той ситуации, в которой мы живем, кажется, что в отношении методологической работы это исключительно важно.

Я спрашиваю, что в методологе необходимо менять, трансформировать, чтобы он мог успешно решать свои задачи? Обладает ли методолог сегодня, сидящий в этом зале, нужными качествами личности человека духа, чтобы решать свои задачи? Когда речь идет об излете духа, о некотором спадении напора энергии, не говорит ли это, что как раз в отдельном методологе нет соответствующих духовных, личностных и человеческих качеств, которые необходимы, чтобы ответить на те вызовы времени, о которых идет речь?

В результате мне кажется так, что у методологии вообще большое будущее, в нашей стране особенно, в силу проявления новых областей, которые требуют методологической работы. А у данного сообщества это будущее зависит от правильного выбора, на мой взгляд. Такой выбор, мне кажется, предполагает более серьезное погружение в культуру и более серьезное обоснование в культуре, чем то, которое было до сих пор. Такой выбор, как мне кажется, предполагает дальнейшее развитие языка и средств методологии и, в частности, размыкание тех теорий методологических, которые здесь были, и действительное преодоление натурализма не только представителей других школ, но прежде всего преодоление натурализма в самой методологии, которое сложилось у методологов.

Такой вывод предполагает проблему ответственности и ориентации на те образы науки и вообще мышления, которые отвечают нашему времени.

И последнее, как я говорил, это предполагает работу над собой, поскольку методолог – это не инженер, а человек культуры, а именно таким я и запомнил Георгия Петровича в молодые годы. Что меня в нем тогда привлекало? Это был блестящий полемист, это был человек, который выступал против той окостеневшей науки, которая тогда была, это был человек, который нес жизнь в себе. Жизнь, энергия – это было как раз то, что тогда и привлекало.

Без такой работы над собой, мне кажется, мы не сможем решить тех задач и проблем, которые сегодня стоят перед нами.

Благодарю за внимание.


А.А.ТЮКОВ

Спасибо. Итак, слово Олегу Игоревичу Генисаретскому – по одному из мифов методологии, человеку, который прошел четырехлетний ценз молчания, который проходили все мы за два года. Прежде чем заговорить, методологам приходилось слушать и молчать – таков был ценз.