Geum.ru

Школа культурной политики стенограмма v-го методологического съезда

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   30

О.С.АНИСИМОВ


Уважаемые коллеги! В ответственное для меня время я остановлюсь только на одной проблеме, которая, с одной стороны, объединяет мою, может быть субъективную характеристику методологического движения и, с другой стороны, по теме моего сообщения рассказ об идеи пути, связанном с выработкой форм организаций, технологий обучения методологическому мышлению. Поэтому я начну, как бы продолжая традицию тех, кто выступал, воспоминать о том, как я пришел в Московский методологический кружок. Это было в конце 1970 года или, может быть, в начале 1971 года. И то, как я воспринимал происходящее на семинаре, типовом семинаре Методологического кружка в какой-то мере, может быть, и является характеристикой того времени и того взгляда на методологическое движение, которое формировалось новичком.

Первое, что хотелось бы отметить. Представим себе ситуацию того, кто попадает в этот семинар. Частично мои коллеги говорили уже об этом. Я по-своему чуть-чуть воспроизведу и продолжу это размышление. Сохраняя традиции ММК, я немножко порисую, осознавая, что эти рисунки будут видеть только здесь. Это своего рода демонстративная акция, психотехнический прием, чтобы не отходить от тех времен, когда рисование было очень важным событием.

Приходящий попадал в семинар и, естественно, как всякий приходящий, имел свои представления о том способе существования в семинаре и тех содержаниях, которые могут быть обсуждаемы в этом семинаре. Я для удобства нарисую, что эти представления у него круглые и с этими круглыми представлениями он приходит на этот семинар и встречается с ситуацией, которая никак не вписывается в эти круглые представления. Они квадратные. А что это означало? Это означало, что входящий в семинар встречался не с докладами как таковыми, а с использованием докладов для того, чтобы приступить к самому главному. А самым главным выступала рефлексия мышления докладчика, а затем постепенно вовлекающаяся рефлексия всех соучастников доклада, и в особой роли выступала рефлексия ведущего.

Если сопоставить те трудности использования своих представлений круглых для того, чтобы хоть как-то приблизиться к адекватному поведению на семинаре и в перспективе выйти на квадратные представления о том, что там происходит, – для этого достаточно испытать тяжесть и трудность выступающего, привыкшего следить за своей мыслью по содержанию и, следовательно, не подготовленного к тому, чтобы следить за способом движения содержания. Причем не просто омертвевших текстов, а текстов, которые рождаются здесь и теперь различными участниками, представителями различных версий того, как это должно быть, с различным обоснованием этих версий. И как только человек появляется в этом семинаре, у наго сразу же появляется необходимость либо защитить предшествующие представления и не измениться, либо каким-то образом найти путь изменения этих круглых представлений и выйти на то, чтобы как-то соответствовать этой новой ситуации. Но поскольку в качестве особых компонентов этого квадратного представления выступали самые разнородные моменты, то я несколько моментов выделяю особо.

Первое – это сам докладчик и его тип существования в этом семинаре. Второе – это понимание. На первый взгляд, мне казалось, что никто не заинтересован в понимании. Вместо понимания происходили какие-то процессы, которые легко было истолковать так, что каждый имеет свою версию и стремится найти повод для того, чтобы как-нибудь влезть в драку, проявиться, подвинуть точку зрения автора или еще сокритика. И у меня возник естественный вопрос: а как не только заметить, но и как выявить, и как вообще построить и организовать процессы понимания, чтобы выйти за пределы иллюзорности воззрения о том, что же здесь происходит. Более того, когда пьют чай – а я на семинарах сначала в институтах разных бывал, а потом попал в интимную лабораторию – в дом Георгия Петровича, потом в другие дома. Для того, чтобы понять то, что я сейчас обсуждаю, нужно понять разницу пребывания людей на семинаре и рядышком с семинаром, когда пьют чай или когда разговаривают безотносительно к требованиям организации всех процедур в семинаре. А на этих кулуарных процедурах вообще незаметно, каким образом организуется и как-то предполагается или хотя бы существует идеология понимания. Все довольны и радостны тем, что есть возможность найти хотя бы какую-нибудь зацепку, чтобы потом покритиковать, да так, чтобы обязательно критика была тотальной, что вообще-то ты ничего не соображаешь, и вообще-то откуда ты это взял, что ты не знаешь ни философию, ни культурологию, ты ничего не знаешь и поэтому у тебя так все плохо получается, когда ты докладываешь, когда, скажем, возникла ситуация в эксперименте или, скажем, как отличается одна педагогическая система от другой и т.д.

Вот тяжелое переживание, которое я лично испытал, такие же испытали все остальные, и это заставляло, естественно, реализовать потенциал адаптационности и понимания. Поэтому, вместо того, чтобы еще и еще раз (наподобие большинства, как мне казалось, – а тогда я мог ошибаться и потом понял, что ошибался), вместо того, чтобы, ощутив свой арсенал, затем найти возможность его выбросить и сразу же выступить критически против кого-либо, я стал думать: а в чем специфика арсенала, которым владеют участники семинара и как разрешаются трудности, связанные с пониманием происходящих событий? Конечно же, достаточно быстро возникло связывание этих проблем с рефлексивностью и особым статусом рефлексивности в этом семинаре, который, конечно же, частично отвязывает от содержательности, но одновременно является условием возврата к содержательности. Как? Это очень тяжело.

С другой стороны, статус критика в этих дискуссиях – в силу того, что не было предваряющего наблюдаемого процесса понимания, а сами ритуальные разговоры о том, что правильно ли я вас понял, чаще казались, что неправильно я вас понял – это чтобы был допуск к критике, – указанный выше, заставил меня потом думать еще: а что делает сам руководитель семинара? И когда я начинал наблюдать, как работает руководитель семинара, вроде бы тоже для меня была трудная ситуация. Смотрю, такое блестящее владение речью, блестящая ясная мысль, аргументация. Все критики только что чуть-чуть пододвигаются к руководителю семинара, но, когда он сам вступает в полемику, быстро отлетают – мне кажется, за несущественностью.

Но вроде бы так не должно быть. Блестящая форма и блестящее знание своего предмета не означает, что каждый автор совсем уж ничего не знает. Значит, нужно было прорваться сквозь блестящий характер действия руководителя, блестящий характер лепления мыслекоммуникативного события авторской точки зрения. А где и как она может существовать в этой среде? Вот эти трудности естественно породили необходимость гораздо более тонкого отношения к самому себе, чтобы можно было с какой-то гарантией, нутром чувствуемое какое-то событие, значимое событие, реконструировать, понять его изнутри.

Поскольку я перед этим был, скажем, в стихии самоопределения истории философии, и был у меня свой любимый автор по ту сторону бытия – Гегель, я использовал все необходимые возможности, чтобы хоть как-то приблизится к поставленной цели и задаче. И вот после некоторых усилий я поставил перед собой задачу: если то, встреченное мною, является в высшей степени культурно значимым событием, необходимо это достояние каким-то образом фиксировать и делать достоянием других. Если нет возможности фиксировать, а затем транслировать, – следовательно, это движение рано или поздно будет идти в случайном дрейфе, либо перестанет быть возможным, долговременным.

Тем самым возникли проблемы понимания всей механики семинарской формы существования, но потом появилась необходимость осмыслить не семинарскую, а игровую форму существования методологических идей, методологических содержаний, методологических ритуалов, способов существования, способов взаимодействия людей. Потом, как неоднократно мои друзья ­Сазонов и другие отмечали, я поставил перед собой бешеную задачу: надо осуществить инвентаризацию того, что я видел, инвентаризацию средств, которыми могла гордиться методология. Инвентаризацию понятий, категорий, способов их использования, технологий. И до сих пор я удивляюсь, и в этом состоит одно из огорчающих меня самонаблюдений. Мне кажется, эта работа в такой функции, в такой постановке целей и задач, так и не стала тем направлением, так и не стала иметь своих адептов, обладающих не просто инструментарием, а вообще создающих технологическое состояние мысли, которое сохраняет свою мощность, технологичность, и в то же время ситуационность, подвижность, какой я уже никогда не мог встретить нигде.

И встречаясь с размышлениями предшественников, зафиксированными в текстах, я просто ничего подобного не мог встретить. Вроде бы такая благородная задача не имела осознанной необходимости для многих из тех, кто принимал участие. Все были в действии, а что будет с этим инструментарием и с этими формами мысли, которая снимает с себя формулы за счет особого проявления содержательного – это проблема немецкой классической философии, отсюда же сразу видны параллели. Если взять еще раньше, то эти проблемы долговременная история разработок связывает с тем, каким образом формы заставить быть движущимися, но не теряющими оформленности.

И, собственно говоря, с тех пор началось, с одной стороны, мое адаптационное движение в методологии, а затем и конструкторское, и концептуальное. Тот, кто хочет испытать тяжесть того, что я там сам себе представляю, что это за формы и как они могут существовать, могут почитать мои работы, мои книги, которые, наверное, читать может только безумец, не прошедший адаптационных действий и, я бы сказал, игротехнических прежде всего. Это одна сторона. А, с другой стороны, я пытался построить особую машину, особый какой-то вариант трансляционных процессов, где бы эти формы мышления и это достояние могло бы быть транслируемым и, естественно, встречался, в том числе и от самого лидера, с такими типовыми замечаниями, что ты совершенно вообще занимаешься, может быть, по неразумению своему, совершенно глупой работой. Я перефразирую несколько глуповато, может быть, то есть оглупляю его мысль. Но, во всяком случае, резкость в самой постановке такой задачи: создать учебный процесс, который бы гарантировал формирование и сохранность тех форм мышления, которые являются адекватными и внутренними для методологического мыследействия, это действительно сложная задача. И с этим связана вторая проблематизация, которую я хотел бы подчеркнуть.

Я мог бы, конечно, подробно рассказать, в чем состояли эти технологии, как трансляционные, так, скажем, и инвентаризационные. Для этого у меня времени нет, у меня есть время только лишь для того, чтобы подчеркнуть, на мой взгляд, некоторые беды, проистекающие из того, что культура мышления и ценность культуры мышления иначе существовали, скажем в 70-е годы и даже, может быть, в начале 80-х годов, по сравнению с тем, как они стали существовать попозже.

В 70-е годы я имел счастье видеть классически образные, как мне казалось, классические семинары, где техницизм, культура мышления, вот эти вот соотношения между жесткостью мыслительных процессов, сложнейшим их рисунком и адаптационностью в самых невероятных, сложных условиях, когда архитектура коммуникации, межпрофессиональной коммуникации, межпарадигматической коммуникации и т.д., – вот эта вся архитектура чувствовалась, была видна, была в какой-то мере самоценностью и даже, скажем, видна прежде всего в руках самого лидера, то с началом 80-х годов, с началом игропрактики эта ценность каким-то образом стала стираться, появилось противопоставление: зачем нужны эти понятия, это обуза на свободе мышления, это набор жестких ограничений, совершенно мешающих настоящему ситуационному, феноменальному и т.д. мышлению. И для меня возник вопрос: так что, более сложные задачи, стоящие перед мышлением, означают утерю всей той культуры, которая, по крайней мере, была в том варианте, который я заставал. Или она должна быть сохранена, несмотря на то, что более сложные задачи стоят? И я наблюдаю в какой-то мере деградацию культуры мышления в 70-е годы, в том числе и сейчас.

С этим же связанна в определенной степени утеря методологического слоя в игротехнике. Игротехника стала носить в себе, скажем, психотехническое, организационное, группотехнические и всякие такие нужные, совершенно полезные вещи. Но ответственность мыслителя за полученный результат вне мыслетехники и мыслекультуры невозможна, как мне казалось и до сих пор кажется. И с этой утерей мыслетехники и мыслительной культуры, деградирует не только игротехника, но деградирует и то, что породило игротехнику в этих играх развивающего типа, организационно-деятельностных играх (ОДИ). Поэтому моя забота была, оставалась, и с этим были связаны соответствующие программы моделирования игродействий, моделирование подготовки игротехников, моделирование действий методолога и соответствующих методологических взаимодействий для того, чтобы, с одной стороны, не утерять игротехникой и вообще этими Играми вводимые жизнеподобные модельные проявления, непредсказуемые заранее, конечною. А, с другой стороны, сохранение самой мыслительной культуры.

Поэтому я сейчас имею, с одной стороны, образцы обучения игротехнике и технике мышления, а, с другой стороны, я все больше осознаю беды, происходящие от самой культуры мышления. Раньше, скажем, я, переходя границу слоя мышления и экзистенциальности, с удовольствием сопереживая сочувствие и имитируя, пребывал в пространстве смыслообразования Олега Игоревича и других, невероятно тонких мыслителей, которых я здесь встречал (но прежде всего я хочу его отметить, потому что по уровню организации смысла вы для меня лично задаете такого я равных не видел), и стремился в то же время сохранить одно и другое начало, ответив, каким образом это возможно. Потому что всякие средства, мертвые по своему способу существования, – они хотя и одвиживают мышление реальное, в то же время эти средства несут эту мертвечину в мыслительный процесс, а дальше не только в мышление, а во все остальное: и с этим связаны как бы теневые стороны мыслительной культуры.

Но если это понимать так, тогда нет противоядия, нет обратного отрицания, как это совместить, как это сделать – мышление, не создающее мыслительных инвалидов из-за того, что они становятся рабами своих мыслительных средств и мыслительных технологий? И оказывается, что уровень условий, сложность условий, которые нужно создать, чтобы преодолеть эти беды, выше тех пределов возможности, которыми мы реально обладаем.

Я, несмотря на то, что сравнительно комфортные условия создал (я заведую кафедрой методологии, не знаю, может быть, она все-таки первой в стране была у нас, в академии пятый год, скоро пять лет), я, с другой стороны, имею специальные возможности, не завися от всех других компонентов, компоновать свой учебный цикл. Сейчас начался учебный цикл: трехнедельный модуль, семь модулей, трехлетняя программа с соответствующими годами между ними. И я все время осознаю и пока не знаю, когда можно будет преодолеть в разумной мере трудности, связанные с преодолением мертвечины мышления, и это драма, которую я продолжаю осознавать хотя бы.

И, мне кажется, пока в методологии подобные трудности, прямо связанные с генезисом методологии, с проблемой сохранности этой культурной ниши, не будут осознаваться всерьез, до тех пор возникнет и будет нарастать профанационность существования самой методологии. И я хотел бы призвать бороться с этой опасностью. И если мы сможем как-то совместными усилиями двигаться в преодолении этой опасности, я считаю, что тогда методология станет не просто достоянием события объединения людей, особой истории людей, но и действительно выйдет в культуру, сохраняя все прежнее, что было. А я помню те времена, когда утверждения были примерно такие: да что нам Гегель, да что нам Платон и прочие. Там такие дебильные схемы были, там такая была простота! То ли дело у нас: так все сложно.

Но я видел сохранность всех тех моделей в наших методологических мыследействиях, я видел оригинальность методологического поворачивания всех этих достоинств, но ведь надо свое методологическое, инновационное почувствовать и видеть, не противопоставляя с историей культуры. Как это делать? Здесь довод только в отношении к мышлению я не вижу. Рефлексии не спастись, если не фиксировать четыре слоя организации мыслительных процессов. Четыре слоя – это грубая схема. Тот, кто знает мои работы, знает, насколько там можно изощриться, и с помощью схематизации я могу их развернуть очень сложно. Но для начала сама практическая компонента мыследействия (и там, конечно же, максимум содержательности, там, конечно, скрыта форма), – в единстве, как говорил Аристотель, формы и материи. Рефлексивность – второй слой. Но рефлексивность – это только предпосылка для того, чтобы методология могла возникнуть. Нельзя сводить само существование рефлексии и рефлексивности к методологии. Что-то предпосылочное, а затем инструментарий, инструментальное обеспечение рефлексии, то есть использование этих инструментов в рефлексии. А затем, поскольку инструменты сначала должны охватывать целостность рефлексивного материала, то дальше идут от интегральных инструментов дифференциальные инструменты, предметизация соответствующая.

Если мы всю эту четырехслойность не сможем демонстрировать, описывать, транслировать на особых моделях, методология фактически останется эпизодом в истории.

Спасибо.


Б.М.ОСТРОВСКИЙ

Следующий докладчик А.А.Тюков.