В. Г. Арсланов Философия XX века (истоки и итоги). Учебное пособие

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 42

Обратим внимание на то, что из состояния ужаса и отчаяния, в котором пребывает Иов у Шестова, вы-растает протест, неотделимый от жажды «повторения». В отличие от Кьеркегора, Шестов всегда выражался эмоционально, но предельно ясно. И в криках вопию-щего в пустыне Шестову слышится не только отчаян-ная вера в Бога, но и отчаянная уверенность в себе. «Иов говорит: если бы мою скорбь и мои страдания положили на весы, то они были бы тяжелее песка морского. Даже Киргегард не решается повторить эти слова. Что сказал бы Сократ, если бы ему довелось такое услышать? Может ли «мыслящий» человек так говорить?»1.

Шестов уверен в том, что крайние страдания ос-вобождают человека от власти разума, морали и куль-туры в целом. Он часто использует выражение Кьер-кегора о «выпадении из общего». «Общее»— это в трактовке Шестова как раз те законы логики и морали, из которых исходят друзья Иова, требуя от него при-знания своей вины. Но ужасы жизни уже вырвали Иова из общества. Он остался один на один со своей болью и Богом. И только его отчаянный эгоизм может обернуться «повторением».

Крики вопиющего в пустыне — это никак не го-лос смиренного Иова. Те, кто читал ранние работы Шестова, без труда услышат в этих воплях голос «под-польного человека». Но вера Иова, как и состояние «подпольного человека» — полная загадка без Ниц-ше, творчество которого отразило глубинные процес-сы в культуре XIX и XX века.

' Там же. С. 44.

Здесь стоит опять вспомнить статью Шестова, в которой он указал на главные авторитеты и вехи своей философской биографии. В этом перечне нет не толь-ко Ницше, но и Кьеркегора. Но если Кьеркегор, по сло-вам В.Ерофеева, оказался своеобразным двойником Шестова, то «встреча с Ницше была встречей ученика с учителем»1. О значении этих двух фигур для творче-ства Шестова можно судить и по его собственным замечаниям. Так в 1929 году Шестов пишет, что «Ниц-ше много значительнее, чем Киргегард», и это несмот-ря на очень высокие оценки в отношении его со сторо-ны немцев2. Этим подтверждается то фундаментальное воздействие, которое оказало на Шестова ницшеанство. Но чтобы не оставаться на уровне деклараций, уточ-ним процесс трансформации взглядов Шестова под влиянием Ницше.

Трагизм человеческой жизни — исходный пункт и главный мотив всего творчества Льва Шестова. Уже в начале своей творческой биографии Шестов заявляет о непримиримом отношении к жизни, которая напол-нена «ужасами» и в которой бесконечно нагроможда-ются страдания. Молодого литератора Шестова пресле-дует образ кирпича, который «сорвался с домового карниза, падает на землю — и уродует человека»з. В этом образе — зависимость судьбы человека от не-лепого случая. Причем если одни воспринимают власть случая над человеком со смиренным отчаянием, дру-гие — с тихим недоумением, то Шестов непримирим. «...Со случаем жить нельзя» — пишет он в самой пер-вой книге, посвященной Шекспиру*.

Но если случай преодолеть нельзя, то он должен быть оправдан. Именно этим занимается Шестов в кни-ге «Шекспир и его критик Брандес». Трагедии Шекс-пира помогают Шестову понять смысл и значение че-ловеческого страдания в мировом устройстве. Как для молодого принца датского Гамлета, так и для 80-летнего

1 Ерофеев В. Одна, но пламенная страсть Льва Шестова // Ше-стов В. Избранные сочинения. М. 1993. С. 34.

2 См.: Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). М. 1992. С. 240.

3 Шестов Л. Собрание сочинений в 6 тт. СПб. 1911. T.I. С. 14.

4 Там же. С. 283.

короля Лира, считает он, страдания стали очищающей силой. До появления призрака отца Гамлет, согласно Шестову, не обладал какими-либо нравственными дос-тоинствами. То же самое он говорит о короле Лире, который до всех напастей любил охотиться, грозно всех окрикивал и гнал от себя лучших людей. И только в результате трагических событий Лир приходит к осоз-нанию того, что искренняя любовь Корделии выше всех прежних радостей. Сравнив состояние духа у героев Шекспира до и после трагедии, Шестов делает вывод о возвышающей силе страданий. «В «Короле Лире», — отмечает Шестов, — Шекспир возвещает великий закон осмысленности явлений нравственного мира: случая нет, если трагедия Лира не оказалась случаем»!.

Взгляды Шестова уже здесь являются «философи-ей трагедии». В центре его внимания — страдания и ужасы жизни. Но в их оценке Шестов пока еще нахо-дится в границах классической философии и культуры. Обращаясь к Шекспиру, Шестов пытается выстроить некую космодицею, суть которой в том, что трагичес-кий случай, способствующий возвышению личности, уже не является случаем.

Понятно, что этим не оправдать всех трагедий, происходящих с людьми. И потому торжество Шестова по поводу победы над случаем здесь, конечно, преждев-ременно. Тем не менее, эта ранняя работа очень инте-ресна для реконструкции его философской биографии. Ведь в работе «Шекспир и его критик Брандес» Шестов еще близок к стоикам с их известным тезисом об оп-равданности страданий человека космической гармони-ей. У страданий существует высший нравственный смысл! Но от этого пафоса не остается и следа в двух следующих работах Шестова, впервые подписанных из-вестным нам псевдонимом. И такого рода перелом мог произойти только под влиянием Ф.Ницше.

Душа за пределами идеального

Вспомним, что своим вторым учителем Шестов при-знал И.Канта. Но в работах «Добро в учении гр. Толсто-го и Ф.Ницше (Философия и проповедь)» и «Достоевс-

' Шестов Л. Собрание сочинений в 6 тт. СПб. 1911. T.I. С. 245.

кий и Ницше (Философия трагедии)», после которых Шестов стал широко известен, нет ничего кантианско-го. Наоборот, в этих произведениях Шестов порывает с классической традицией, связанной с именами Плато-на, Спинозы, Канта и Гегеля. Кант — дуалист, и в своем учении исходит из противостояния мира в качестве непознаваемого ноумена трансцендентальному субъек-ту. Но при этом законы разума и нормы морали, как и культура в целом, у Канта находятся на стороне субъек-та. Главная проблема кантианства — откуда происходит объективная сторона субъективных действий человека. Вывод Канта в том, что все законы, правила и идеалы, которыми руководствуется человек, априорны, то есть доопытны, а значит предзаданы каждому из нас.

Признать любой закон, принцип и идеал враждеб-ной силой — как раз и значит выйти за пределы фило-софской классики. У Канта законы логики неотделимы от процесса познания, а моральные нормы от свобод-ных поступков человека. Что касается Шестова, то уже в 1897 году он начинает свой поход против идеалов Истины и Добра как наиболее ярких выразителей «об-щего», противостоящего отдельному человеку.

Поначалу Шестов искал средство, способное при-мирить страдающего индивида с миром. В работе «Шекспир и его критик Брандес» этим средством ока-залась нравственность. И в подобном решении многие усмотрели влияние Л.Толстого. Но после встречи с Ницше нравственные добродетели, как и сам Толстой, становятся главными оппонентами Шестова. Самые сильные страницы в указанных работах Шестова, как и у самого Ницше, связаны с критикой лицемерной морали сострадания, сводящегося к проповедям и бес-сильным словам. «Сострадать человеку, — пишет Ше-стов, — значит признать, что больше ему ничем нельзя помочь. Но отчего не сказать этого открыто, отчего не повторить вслед за Ницше: у безнадежно больного не должно желать быть врачом? Ради каких целей утаи-вается истина? Для Ницше ясно, что «добрые» состра-дают несчастным лишь затем, чтобы не думать об их судьбе, чтоб не искать, чтоб не бороться...»!.

Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Л. Избранные произведения. М. 1993. С. 312.

Шестов подчеркивает, что добро — это синоним человеческого бессилия. И его назначение в том, что-бы дать опору для жизни посредственному человеку. Проповедь сострадания, считает Шестов, оберегает людей от серьезных переживаний. Сострадание — это суррогат страдания. А философский идеализм выступает союзником этики сострадания, предлагая вместо решения реальных проблем свои метафизичес-кие построения. «Априорный человек» Канта — это посредственность, для удобства которой создаются философские теории о категорическом императиве и о Боге как Абсолютном Добре.

В работе о Толстом и Ницше Шестов так характе-ризует учение великого идеалиста Канта: «Пред ним стояло неоконченное здание метафизики, и его задача состояла лишь в том, чтоб, не изменяя раз задуманного и наполовину выполненного плана, докончить начатое. И явились категорический императив, постулат свобо-ды воли и т. д. Все эти роковые для нас вопросы имели для Канта лишь значение строительного материала. У него были незаделанные места в здании, а ему нуж-ны были метафизические затычки: он не задумывался над тем, насколько то или иное решение близко к дей-ствительности, а смотрел лишь, в каком соответствии находится оно с критикой чистого разума — подтвер-ждает ли оно ее или нарушает архитектоническую гармонию логического построения»1.

Эта большая цитата приведена нами для того, что-бы стало видно, как яркий образ и литературный при-ем на каждом шагу заменяет Шестову серьезную ар-гументацию. Но в этом заключена не просто слабость, а урок, усвоенный им у учителя Ф.Ницше. Логике оба осознанно противопоставляют художественный образ, способный пробудить переживание. В этом своеобра-зие «философии трагедии», в противоположность ме-тафизике и умозрительной философии вообще.

Что касается религиозной позиции Шестова, то в этот период он еще не противопоставляет христианс-кой проповеди веру, рожденную отчаянием одиночки. Рассуждая о бесплодности морали сострадания, Шес-

Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше (Философия и про- 1П1 дь) // Шестов Л. Избранные произведения. М. 1993. С. 71. IU'

поведь) // Шестов Л. Избранные произведения

тов по сути оставляет страдающего индивида один на один со своими муками. Более того, критика лицемер-ной морали означает у него констатацию того, что человек может полагаться только на самого себя. С од-ной стороны, мир с его лицемерной религиозностью и моралью, а с другой — страдающий индивид. Вслед за Ницше, Шестов становится на позиции крайнего инди-видуализма. Протест против лицемерной морали у того и другого оборачивается протестом против мо-рали вообще, а борьба с несправедливым миром ока-зывается борьбой против самой справедливости.

Действенная мораль, по убеждению Ницше и Шестова, просто невозможна. А значит имеет смысл лишь борьба за самого себя. И для этого необходимо покинуть тесные рамки культуры. Жизненная пер-спектива, как и истинная свобода, возможна лишь на пути противостояния традиционной западной морали и религиозности, миру культуры в целом. Иначе говоря, нужно оказаться «по ту сторону доб-ра и зла».

Обратим внимание на то, что жизненные перспек-тивы страдающего индивида Шестов здесь не связы-вает со спасение души в его традиционно-христианс-ком духе. Весь пафос Шестова — в доказательстве того, что страдающий индивид выпадает из известной нам системы координат, а поэтому имеет право на край-ние формы эгоизма. В этом свете он и разбирает твор-чество графа Льва Толстого, противопоставляя ему творчество Ф.Достоевского.

«Все действующие лица «Анны Карениной», — пишет Шестов в работе "Добро в учении гр. Толстого и Ф.Ницше (Философия и проповедь)", —разделены на две категории. Одни следуют правилу, правилам и вместе с Левиным идут к благу, к спасению; другие следуют своим желаниям, нарушают правила и, по мере смелости и решимости своих действий, подпада-ют более или менее жестокому наказанию»1. Согласно Шестову, если бы Анна смогла пережить позор и от-стояла свое право на счастье, то у графа Толстого исчезла бы точка опоры и духовное равновесие. Перед

' Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше (Философия и пропо-ведь) // Шестов Л. Избранные произведения. М. 1993. С. 50—51.

Толстым была альтернатива: Анна или он сам. И вели-кий писатель пожертвовал счастьем отдельного чело-века, считает Шестов, во имя правила и закона. «Гр. Толстой отлично чувствует, — подчеркивает он, — что это за муж для Анны — Каренин; как никто, он описы-вает весь ужас положения даровитой, умной, чуткой и живой женщины, прикованной узами брака к ходя-чему автомату. Но узы эти ему нужно считать обяза-тельными, священными, ибо в существовании обяза-тельности вообще он видит доказательство высшей гармонии»'.

По сути дела Толстой жизненному эгоизму про-тивопоставляет самоотречение. Но таким образом, ут-верждает Шестов, он совершает насилие над самим собой. Все свои великие произведения, считает он, Тол-стой писал не для других, а для себя. «Вся та огромная внутренняя работа, которая понадобилась для созда-ния «Анны Карениной» или «Войны и мира», была вызвана назревшей до крайней степени потребностью понять себя и окружающую жизнь, отбиться от пре-следующих сомнений и найти для себя — хоть на вре-мя — прочную основу»2. Те сомнения, от которых пы-тается освободиться Толстой, убивая Анну Каренину, вызваны идущим из глубины стремлением жить в со-ответствии со своими личными желаниями и потреб-ностями, а не согласно требованиям закона и предпи-саниям морали.

В «Анне Карениной» неестественные, фальшивые нормы культуры пытаются одержать победу над жи-вой жизнью. Но их власть над человеком, замечает Шестов, даже в этом романе Толстого относительна. Тем более, это касается романа «Война и мир». Ана-лизируя эпилог «Войны и мира», Шестов пишет: «Здо-ровый инстинкт должен подсказать истинный путь человеку. Кто, соблазнившись учением о долге и доб-родетели, проглядит жизнь, не отстоит вовремя своих прав, тот «пустоцвет». Таков вывод, сделанный графом Толстым из того опыта, который был у него в эпоху создания «Войны и мира». В этом произведении, в ко-тором автор подводит итог своей 40-летней жизни,

' Там же. С. 50.

2 Там же.

добродетель an sich, чистое служение долгу, покорность судьбе, неумение постоять за себя — прямо вменяют-ся человеку в вину»!.

Приведенный нами вывод Шестов делает на осно-ве разговора Наташи Ростовой и княжны Марьи, в котором идет речь о Соне. «Соня — пустоцвет; ей ста-вится в вину отсутствие эгоизма, — пишет Шестова, — несмотря на то, что она вся — преданность, вся — самоотвержение. Эти качества в глазах гр. Толстого не качества, ради них — не стоит жить; кто ими облада-ет — тот лишь похож на человека, но не человек»2. И далее Шестов отмечает: «Над Соней, как впослед-ствии над Анной Карениной, произносится приго-вор, — над первой за то, что она не преступила прави-ла, над второй — за то, что она преступила правило»з.

Приведенные рассуждения и оценки Шестова очень важны для прояснения его позиции. Обратим внимание на то, что Соня из «Войны и мира», по сло-вам Шестова, «лишь похожа на человека, но не чело-век». Другое дело — Наташа Ростова и княжна Марья, которые могут умиляться повествованиям странников и нищих, могут читать священные книги, но для них добродетель — лишь внешняя сторона или, как выра-жается Шестов, «поэзия существования». Они стара-ются «быть хорошими», но по сути своей не таковы. В решительную минуту обе героини романа, как счи-тает Шестов, умеют «взять от жизни счастье». И имен-но этот жизненный эгоизм делает каждую из них человеком, в отличие от Сони, искренне следующей добродетели.

Итак, эпилог «Войны и мира», если согласиться с Шестовым, доказывает, что жизнь в соответствии с моральным законом не может быть настоящей жизнью. Мораль не органична человеческой сути. Настоящий человек лишь надевает маску добродетели, в отличие от сострадательных выродков, вроде толстовской Сони.

Но позвольте, где же те ужасы и неимоверные страдания, которые вытолкнули Наташу и княжну Марью за пределы морали? О них в данном случае не

2 Там же.

3 Там же.

говорится ни слова. Наоборот, у Шестова в отношении Наташи речь идет о «здоровом инстинкте», а не о бо-лезненном поиске выхода из тупика. Означает ли это, что «по ту сторону добра и зла» человек не оказывает-ся в результате страданий, а изначально находится в силу здорового инстинкта?

Вспомним, что философия Шестова — это «фи-лософия трагедии». И право преступить закон Анна Каренина обрела в результате страданий, переноси-мых ею в браке с Карениным. Но образ Наташи Ростовой обнажает другой, скрытый смысл «филосо-фии трагедии» Шестова. Сопоставляя образы Каре-ниной и Ростовой, Шестов по сути впервые заявляет, что противостояние Добру и Истине изначально при-суще человеку. Впоследствии Шестов уделит множе-ство страниц объяснению того, как страдания Ниц-ше спровоцировали его отказ от морали и мира культуры в целом. И несмотря на это, образ человека у Шестова двоится. Эгоизм то присущ ему изначаль-но, то является результатом неимоверных страданий. Аналогичная двойственность — в его понимании сути человеческого существования, которое то с самого начала болезненно трагично, то в нем, наоборот, изначально царствует здоровая стихия жизни. И на-до сказать, что анализ творчества Достоевского не уменьшает, а усиливает эту двойственность позиции Льва Шестова.

Сравнивая Толстого с Достоевским, Шестов сопо-ставляет два взгляда на свободу. Для Толстого в его зрелые годы истинно классическое понимание свобо-ды, связанное с ограничением себя в пользу другого, будь то человек, народ или Бог. И в этом, по его пред-ставлениям, смысл подлинной религиозности и мора-ли. Иной вектор, согласно Шестову, был в духовной эволюции Достоевского. Опыт каторги, считает он, помог Достоевскому открыть противоположный смысл свободы. В обстоятельствах тюрьмы, каторги, когда человек опускается в «последние глубины», ему откры-вается, что свобода — не самоотречение, а произвол. А в самоотречении — смерть свободы.

Толстой и Ницше были антиподами, но оба видели в Достоевском великого учителя человечества. При этом, как считает Шестов, высоко ценили противопо-

ложные моменты его творчества. «Ницше близки были подпольные рассуждения первой части «Преступления и наказания», — пишет Шестов. — Он сам, с тех пор как заболел безнадежно, мог видеть мир и людей только из своего подполья и размышлениями о силе заменять настоящую силу. Он простил охотно Досто-евскому вторую часть — наказание за первую — пре-ступление. Гр. Толстой — обратно: за вторую часть — простил первую»!.

Поворотный момент в духовной биографии Досто-евского Шестов относит к моменту создания «Записок из подполья». Но прежде, чем говорить о феномене «подпольного человека», уточним важный пункт во взглядах Шестова, связанный с amor fati, что означает «любовь к необходимости». Завершая книгу «Добро в учении гр. Толстого и Ф.Ницше (Философия и пропо-ведь)», он пишет об отношении Ницше к жизненной стихии, которую нет смысла ненавидеть и тем более обличать. «Нужно выбирать между ролью «нравствен-ного» обличителя, имеющего против себя весь мир, всю жизнь, — отмечает Шестов, — и любовью к судьбе, к необходимости, т. е. к жизни, какой она является на самом деле, какой она была от века, какой она будет всегда. И Ницше не может колебаться. Он оставляет бессильные мечтания, чтобы перейти на сторону сво-его прежнего врага — жизни, права которой он чув-ствует законными»2.

Напомним, что и для самого Шестова, когда тот писал «Шекспир и его критик Брандес», природа, с ее случайностями и закономерностями, была самым страшным врагом. Но в книге о Толстом и Ницше, он примиряется с природой, оставаясь врагом культуры. Шестов согласен с тем, что Соня — пустоцвет, посколь-ку живет согласно искусственным нормам морали. В противоположность ей, Наташа и княжна Марья живут полноценной естественной жизнью. Ведь они руководствуются эгоистическими целями, отгоражива-ясь от чужого горя общей фразой и маской сострада-ния. И такая «философия обыденности» представляет

' Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше (Философия и про-поведь) // Шестов Л. Избранные.произведения. М. 1993. С. 80. :

г Там же. С. 146.

собой неявную предпосылку «философии трагедии»

Щестова.

Но все дело в том, что, с природной точки зрения, наши страдания и не страдания вовсе. Ведь, если один в жизненной борьбе победил, а другой оказался повер-жен, то его муки соответствуют естественному ходу событий. И в этом смысле они равноценны тихим ра-достям Наташи Ростовой. «Мир — сам по себе, чело-век сам по себе, как случайно выброшенная на повер-хность океана щепка, — пишет Шестов. — Нет такой высшей силы, нет связи между движением вод океана и нуждами этой щепки. И если сама природа так мало заботится о том, чтобы охранять от погибели и круше-ния свои творения, если смерть, разрушение, уничто-жение оказываются безразличными явлениями в мас-се других безразличных явлений, если — более того — сама природа пользуется для своих целей убийством и разрушением, то что дает нам право возводить в закон «добро», т. е. отрицание насилия?»!.

Почему систематически практикуемую природой жестокость, спрашивает Шестов, мы в отношении че-ловека воспринимаем как противоестественную и не-законную7 «Молнии — можно убивать, а человеку— нельзя, — продолжает он. — Засухе можно обрекать на голод огромный край, а человека мы называем безбож-ным, если он не подаст хлеба голодному! Должно ли быть такое противоречие? Не является ли оно доказа-тельством, что мы, поклоняясь противному природе закону, идем по ложному пути и что в этом — тайна бессилия «добра», что добродетелям так и полагается ходить в лохмотьях, ибо они служат жалкому и беспо-лезному делу? »2.

Но тогда, вслед за Ницше, «возлюбив» природную необходимость, Шестов должен, последовательности ради, отказаться от самих понятий «страдание» и «от-чаяние», «добро» и «зло». И главное — он должен от-казаться от своей «философии трагедии,» в которой задана классическая система координат и оценок. Он Должен отказаться от «философии трагедии», в кото-рой уже присутствует идеал в качестве точки отсчета,

' Там же. С. 147.

2 Там же.

в пользу той самой «философии обыденности», «фило-софии обыденной жизни», где нет места ни идеалам ни идеальному. Однако Шестов этого не делает. И тем самым, более последовательному Фридриху Ницше он предпочитает непоследовательного Артура Шопенгау-эра, у которого место Бога впервые заняла животная жажда самоутверждения. Но в своей «философии жизни» Шопенгауэр так и не смог избавиться от мо-ральной системы координат, от осуждения страдания, от «вселенского пессимизма» и потому придумал в борьбе с пессимизмом грандиозный проект самоубий-ства Мировой Воли.

Blog

В. Г. Арсланов Философия XX века (истоки и итоги). Учебное пособие