Игорь блудилин-аверьян эхо и egо выпуск второй «книга бесед»
| Вид материала | Книга |
- Игорь блудилин-аверьян тень титана, 3253.71kb.
- Радиостанция «Эхо Москвы»: Интервью, 06. 01. 2003, 730.11kb.
- Биобиблиографическое пособие из цикла «Служа Отечеству искусством» Выпуск 1 Лотошино, 510.86kb.
- Е. Б. Хворостов Столкновительное фотонное эхо в парах иттербия Реферат, 15.91kb.
- Книга тайн, 4639.55kb.
- Яшин Игорь Олегович Современное значение и особенности таможенных союзов как формы, 892.65kb.
- Эхо москвы, эхо, 05. 08. 2008, Варфоломеев Владимир, 18:, 3435.39kb.
- Бюллетень выпуск №23 (452), 405.21kb.
- Второй Интернет-конкурс поэзии в Эстонии. Игорь Ватолин: Рижская «самоподстава» Генисаретского, 66.76kb.
- Новогодняя Сказка, 12.13kb.
ИГОРЬ БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН
ЭХО и EGО
Выпуск второй
«КНИГА БЕСЕД»
Станешь мудрым тогда, когда научишься всему, чему можно научиться у других людей.
Ксенофонт
НЕБЕСПОЛЕЗНЫЕ ИСТИНЫ ВРЕМЕНИ
Предисловие автора
Несколько человек из прочитавших первый выпуск моей книжки «Эхо и Egо», не сговариваясь меж собой, советовали мне продолжать эти заметки из дневника и записных книжек, на полях читаемых книг и проч. Сознаюсь, советы эти меня несколько смутили. Дело в том, что книжка «Эхо и Ego» составилась почти случайно, под влиянием минутного порыва. Продолжать — это уже некоторая заданность, если не принуждение себя. И я, наверное, не стал бы продолжать, если б не появилась у меня эта привычка — по свежим следам, не дав остынуть впечатлению минуты, делиться своей случайной мыслью, — зачастую рождённую эмоцией, — с дневником, с полями страницы, с записной книжкой, с форзацем книги, наконец. То есть продолжение «Эха и Ego» рождается как бы само собой, без моего почти участия, и, разумеется, без принуждения себя.
Мне кажется, что в самом факте появления этих искренних заметок может быть что-то от истины времени, в котором мы живём, и уже одним этим они могут быть любопытны и — кто знает! — не бесполезны.
А вдруг это не истины, а заблуждения?
Ничего страшного. Заблуждения — это тоже знак времени, и поэтому они тоже в некотором смысле — истинны. Во всяком случае, они — истинны, потому что искренни.
Искренность — вещь редкая в наше коммерческое время; в большинстве случаев она вредит выгоде, мешает кредиту, не отягчает портмоне, а облегчает его.
Ей следует доверять: она бескорыстна.
ВВЕДЕНИЕ
ЧТЕНИЕ КАК ИСКУС
Искус — испытание, проверка
чьих-нибудь качеств.
Словарь С.И.Ожегова
«Чтение — это воспроизведение написанного путём произнесения его вслух или про себя».
«Литература — это совокупность написанных или устных художественных произведений (проза, поэзия, драма)».
Так определяют интересующие меня занятия человека толковые словари.
Как-то, в один поистине случайный и пустой момент, который время от времени выпадает в жизни каждому, вдруг вспомнилось французское выражение, вычитанное мною когда-то давно у И.Кашкина в одной из его статей о труде переводчика: «Писателем не могу, переводчиком не хочу; редактор есмь!» Применительно к тем обстоятельствам, в которых вспомнилось это старинное чужеземное присловье, в голове сразу вспыхнуло подобие этой фразе: «Писателем лень; редактором — не царское это дело; читатель есмь!» Написав это, я увидел, что упоминание редактора здесь — ни к селу, ни к городу. Выкинул; получилось выражение, очень точно описывающее моё настроение в ту минуту:
Писателем — лень; читатель есмь!
Да, такое настроение порой посещает и писателя. Когда писатель читает, он не перестаёт творить, оставаться писателем. Граница между чтением и писательством условна.
Я люблю читать. Я всегда любил читать.
Странное, казалось бы, занятие; большинством оно воспринимается как безделье; в лучшем случае, как отдых в минуту безделья. Как к занятию, к труду, к необходимости его для жизни — к чтению в наше «деньголюбивое» время относятся редко.
Литература в Российской империи — всё равно, в царской ли, в советской — была больше, чем литература; она имела другие задачи, чем в Европе или в Америке, включала в сердце и в умах «другой свет» (про Азию ничего не могу сказать: не читал и не знаю, как с этим обстоит ни в Китае, ни в Индии, ни в Японии).
Предлагаю следующий пассаж П.Кропоткина:
«Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знает этого типа учителя, хорошо известного в России. <…>
Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода выполнять её по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить таким образом в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу (курсив мой. — И.Б.-А.). В России эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности».
Если в этом абзаце слово «учитель» заменить на «читатель», то мы получим сентенцию, удивительно точно выражающую суть чтения в России: «Западная Европа и Америка не знают того типа читателя, который присущ России. Только русский читатель связывает в одно все гуманитарные науки, обобщает их широким философским мировоззрением и имеет в сердце стремление к возвышенному идеалу».
Нет такой науки «литературология» — есть литературоведение. Оно изучает как бы «механику» литературы.
В литературоведение входит три составляющих его:
а) теория литературы; б) история литературы; в) критика.
Теория литературы — это изучение законов её развития, методов, структурных особенностей построения произведений, языка произведений, выразительных средств.
История литературы изучает процессы развития литературы опять же с «механической» стороны: возникновение и развитие жанров, идей и проч.
Наконец, критика определяет роль и значение отдельных явлений литературы в текущей общественной жизни и социальной борьбе*).
Если следовать этому определению (на мой взгляд, не очень совершенному), то литературоведение — это не наука о литературе, а как бы в и дение литературы, т.е. комплекс внешних сведений о ней.
Но мне сдаётся, что сейчас, в пору всеми признаваемого кризиса литературы, настала пора задуматься о литературе как таковой; настала пора попытаться осмыслить сам феномен литературы.
Даже ещё ýже.
Зачем сегодня литература человеку? — вот вопрос, который интересует меня. Обратите внимание, любезный читатель: при расшифровке термина «критика» профессора литературы, составившие цитированный мной Словарь, ни слова не сказали о влиянии литературы на человека. На конкретного — на меня, на вас, на эту вот Марусю, на вон того Васю. То, что «отдельные явления литературы влияют на общественную жизнь и социальную борьбу» — это понятно (хотя, честно говоря, весьма сомнительно; более справедлива, мне кажется, во взаимоотношениях литературы и общества присловье: «собака лает, а караван идёт»); а как влияет литература вообще на конкретного человека? — спрашиваю я профессоров. Профессора молчат. А ведь осмыслить это — и есть в «кризисном сегодня» самое интересное и самое важное.
А что такое, собственно, чтение? Вроде бы странное занятие: не менее странное, чем писательство. Нет, ещё более странное!
Писательство — это своеобразная реализация извечно присущего человеку порыва к творчеству. Это, как ни крути, а — созидание.
А — чтение? Зачем оно-то нужно? Оно что созидает?
«Онтологически» понятно: всё созданное должно быть потреблено, следовательно, написанный роман должен быть прочтён; роман-то должен быть прочтён (грамматический passiv), но почему я должен его читать (а здесь уже aktiv, другой оттенок)?
— А потому и должен читать, — кричу я возмущённо этому непонятливому своему альтер эго, — что книжки чаще пишут умные люди, а не глупые, а умного человека никогда не грех лишний раз послушать и ума от него набраться!
Чтение — это созидание. Созидание души; внутреннего своего храма; или, проще если сказать, внутреннего своего дома, жилища, которое уже подлинно твоё, где ты — полновластный, неоспоримый, категорический хозяин. Нет в мире ничего более твоего, чем твоя душа. Недвижимость, машина, даже земля — всё это мура. С собой эту собственность туда не возьмёшь. Придёт Сильный Ворог — и отберёт у тебя землю, машину, дом, имущество. Жену даже может отобрать. И это не будет трагедией, а всего лишь драмой. Ты и без этого проживёшь, даже если вновь уже не заработаешь недвижимость и землю и женщины новой не найдёшь. А вот если у тебя отнимут душу!.. Такое случается, хоть и редко и в исключительных обстоятельствах. Чаще всего душа с тобой навеки остаётся и даже туда уходит с тобою. Душа, душа организует пространство твоей жизни на белом свете! Поэтому созидание её — дело архиважное.
Чтение нужно понимать как искус на путях строительства своей души.
Искус — это испытание, проверка тебя на прочность, на изгиб, на истинность твою: есть ты в этом мире или только фантом, бесполезная тень, раб обстоятельств и других людей?
Каждая прочитанная книга, каждая мысль, рождённая этим чтением — это кирпичик в фундамент, в стены, в купол храма твоей души.
Поэтому очень важно и интересно, чтό ты читаешь. Несколько облегчённо судя, можно сказать: «Скажи мне, чтό ты читаешь, и я скажу, кто ты».
Большинство нормальных людей читает художественную литературу для развлечения, отдохновения, переключения от обыденных забот и проч. Это понятно, и поэтому не стόит осуждать человека, читающего детектив Донцовой, например, или какую-нибудь развлекаловку Ника Перумова. Но я осуждаю человека, читающего только донцовых и перумовых и им подобных авторов, имя которым сейчас — легион. На донцовых и перумовых храм души своей не воздвигнешь, ни одной мысли, интересного сопоставления, знания и проч. их писания не породят. По сути, их даже писателями назвать нельзя, это — сочинители второго сорта. Принципиально — второго сорта! О них писал Теофиль Готье: «Сочинитель за три недели кропает книжицу, которую прочитывают за час и о которой забывают через несколько минут. Цель таких сочинителей — выкачивать из публики деньги, всячески её улещивая и соблазняя (из рассказа «Даниэль Жовар»)». О душе читателя сочинители второго сорта не заботятся, истин о жизни они не открывают, умнее после прочитывания их книг читатель не становится. Самих донцовых и перумовых я не осуждаю — упаси Бог: каждый зарабатывает как может.
Я приглашаю читателя в мой читательский мир.
Принято считать, что каждый писатель создаёт свой мир и тем подобен если не Богу, то Демиургу, гностическому творцу, то есть богу более низкого уровня. Вот что я вычитал об этом, например, у Джона Фаулза.
— Вы, — говорит он, обращаясь к читателю, — может быть, полагаете, что романисты всегда заранее составляют планы своих произведений, так что будущее, предсказанное в главе первой, непременно претворится в действительность в главе тринадцатой? Однако романистами движет бесчисленное множество разных причин: кто пишет ради денег, кто — ради славы, кто — для критиков, родителей, возлюбленных, друзей; кто — из тщеславия, из гордости, из любопытства, а кто — ради собственного удовольствия, как столяры, которым нравится мастерить мебель, пьяницы, которым нравится выпивать, сицилианцы, которым нравится всаживать пули в спину врагу. Причин хватит на целую книгу, и все они будут истинными, хотя и не будут отражать всю истину. Лишь одна причина является общей для всех нас — мы все хотим создать миры реальные, но не совсем такие, как тот, который существует.
Фаулз проходит мимо отнюдь не гипотетической возможности того, что мира у писателя может и не получиться. Такое бывает; свои миры, свою жизнь, свою действительность создают только хорошие, настоящие, писатели. Сложить гладкую и даже умную фразу дано многим, при известной тренировке почти каждому; но чтобы создать свой мир, нужно быть хорошим писателем.
Донцовы своих миров не создают. Вот леди Агата создала — гениальная, потрясающая писательница! А Донцова и иже с нею — нет.
Так вот, убеждённый в том, что читать следует лишь хороших писателей, я утверждаю, что и читатель, входя в мир хорошего писателя, созидает свой мир. Невольно он становится созидателем своего мира, отличного от того, в который ввёл его писатель. Этим-то — способностью помогать читателю создавать свой мир в его мире — большой писатель отличается от заурядного беллетриста. Мой мир «Анны Карениной» отличается от мира, созданного Толстым, иначе быть не может, ибо я, разумеется, не только не Лев Толстой, но я вообще другой. И это имеет колоссальное значение. А когда я читаю Чейза какого-нибудь, или ту же Донцову, или Арцибашевского «Санина», или Амфитеатрова, Евдокимова, Гейнце, Пермитина, Мордовцева, Шишкина, Булгарина, Крутилина, Кабакова, Вербицкую, Улицкую (намеренно мешаю современников и предков в одну кучу) и проч., — я только вхожу в их мир, если сотворённое ими можно назвать «миром» (больше тянет на пространство, пусть даже и трёхмерное, но не больше), но своего мира в их мире я сотворить не могу: нет соприкосновения. Нет искры зажигания, без которой не заводится внутренний мотор души. А в «Анне Карениной» — мой мир возникает с первых слов.
Этот второй мир делает тебя духовно и душевно богаче. Он тебя изменяет к лучшему.
Мой читательский мир, в котором я строю храм своей души, — перед тобой, о любезный мой читатель. Каждая моя мысль, т.е. реакция на ту или иную фразу — это кирпичик цельного духовного сооружения, которое я столь высокопарно называю «храмом». Предупреждаю: это храм лишь для меня; читателю он может предстать кособоким сараем из полусгнивших досок.
Предлагаемая вам, любезные мои читатели, книжка состоит из комментариев, сделанных по выписанным в записную книжку чем-либо понравившихся мне фраз, цитат, кусков, фрагментов читаемого текста — спустя иногда значительное время после чтения. Я назвал их «беседами».
Но, кроме этого, я включил в книжку выписки из моего дневника по поводу прочитанного; даже если это запись о чём-то бытовом, непосредственно с книгой не связанным — всё равно это реакция на прочитанное: не сегодня, не сию минуту, так вчера, позавчера, десять или двадцать лет назад — и вдруг ожившее в связи с каким-то острым событием, мыслью и проч. и потребовавшее зафиксировать себя на бумаге или в компьютере.
В книжку вошли и записи, непосредственно отражающие эмоцию, мысль, переживание по поводу только что прочитанного — такие записи делаются, как правило, немедленно, во время чтения, на форзаце, на полях читаемой страницы, на закладке и т.п. или в записной книжке;
Каждый элемент такого со-чтения и пост-чтения имеет свои недостатки и свои достоинства. Но, собранные вместе, они — для меня, во всяком случае — несут характер некоей цельности.
Я посчитаю свою цель (а любая книжка — это путь к цели) достигнутой тогда, когда читатель, если он эту книжку прочитает, тоже ощутит в себе некую новую цельность; если что-то, пребывавшее в читателе разрозненным, после её прочтения хоть немного приобретёт характер стройности и культурного смысла; если какая-нибудь моя цитата из классика или моя реакция на неё подвигнет читателя на собственную и обязательно созидательную мысль.