Geum.ru

Игорь блудилин-аверьян эхо и egо выпуск второй «книга бесед»

Вид материалаКнига

Содержание


Глава 13 из дневника
Собрала эту книгу Н.Трауберг.
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18

Глава 13




из дневника



В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой-то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что-то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке.


В юные годы, читая Горького, я, помню, раздражался на необыкновенно цветистые его портреты. В жизни, рассуждал я, не бывает и не может быть такого количества людей с необыкновенной, яркой внешностью. Придумывает Горький, сочиняет, решил я — почему-то осудительно.

В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! (За единственным исключением: в начале романа какой-то из героев Горького был с головой и лицом «как тыква», а в конце романа сам Клим Самгин, глядя на себя в зеркало, видит там человека с головой и лицом «как тыква»). Какое поразительное разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или работа с записной книжкой?

И вот ещё что придумалось в связи с этим.

За романом в 15-ом томе Собрания сочинений Горького 1963 года следует комментаторская статья Ал.Овчаренко. Этот литературовед был в своё время, как я догадываюсь, литературным генералом. Так вот, этот ортодоксальный советский исследователь пишет о том, что Горький не любил Клима Самгина, что Клим — отрицательный герой, что роман — о революции и т.п. Мне же сдаётся, что роман Горького был задуман не только и не столько как роман лишь о революции. Это — обмельчение и упрощение замысла. Всё значительно глубже. Это роман о жизни человека — вообще. Революция, пришедшаяся на тот период времени, когда Климу Самгину выпало единственный раз в пучине времён прийти в этот мир, исковеркала его жизнь, направила её по какому-то изломанному, искорёженному пути, заставила изучать никому не нужную мертвечину марксизма, устраивать какую-то возню с передачей и развозкой мерзкой нелегальщины, встречаться с неприятными и ненужными людьми, участвовать в спорах ни о чём и т.п. Роман — космичен, космологичен. Иначе не нужно было столько деталей — мельчайших — о быте, не нужна была такая портретность, не нужны были «большие груди» Никоновой-Любимовой. Горький, как талантливейший и опытнейший мастер, знал, конечно, о принципе «бритвы Оккама» о ненужности неполезных, лишних для дела персонажей и деталей. — О «Климе...», конечно, нужно писать заново, его надо анализировать и изучать уже без давления цензуры и советской предвзятости.

Вообще, Горький — фигура интереснейшая. Этот великий «пролетарский» писатель, «организатор советской литературы» и пр., не написал ни одного художественного произведения о советском времени! Как и Бунин, он писал только о «до революции». Даже в советское время, живя уже в Советском Союзе, он пишет «Клима Самгина» и «Достигаева». Ни романа, ни пьесы о советском времени у него нет.


Составить бы книгу — «Портреты персонажей Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его томов. Наверняка открылось бы много интересного

о писательской кухне, о технике писательской работы.


Идёт телесериал по «Доктору Живаго». Я обнаружил удивившую меня вещь: диалоги Пастернака с его острыми бытовыми словечками, остроумными репликами и проч. словно написаны Горьким. Совпадение стиля, манеры, даже иногда лексики — ошеломляющие!


Я по прочтении многих и многих «литературных произведений» заметил, наконец, закономерность: если «произведение» ничем меня не задело, т.е. подлинно «показалось неинтересным», — я напрочь забываю его содержание. Увы мне, убогому — я не помню, о чём «Дым» и «Новь», хотя читал их и перечитывал не раз. Не помню их персонажей и отношений этих персонажей между собой. Брезжит имя «Санин» (хотя он, кажется, не Санин, а что-то вроде Сычёва) и имя «Джемма»; и впечатление чего-то тёмно-фиолетового, связанного с этой «Джеммой» (возможно, в каком-то эпизоде на «Джемме» было тёмно-фиолетовое платье). И ничего боле! Из «Дыма» они, из «Нови» ли — Бог их знает!

Точно так же обстоит дело и с «Доктором Живаго». Из всего «Доктора...» у меня осталось впечатление кладбища под облачным небом (кажется, с этого «Доктор...» начинается), потом библиотека где-то в снежной Сибири, в которой Живаго видит Лару, и какой-то большевик Синельников, который застрелился. Всё! А типа, которого играет Янковский, я вообще не помню. И сюжета не помню. Помню, что Живаго помер в тридцатые годы в жаркий летний день, едучи в трамвае.

Проза Пастернака кажется мне манерной, мёртвой, пластмассовой. Какое отличие от его мощной, полной жизненных соков, местами гениальной поэзии!

Но многие, весьма почтенные, филологи — со степенями и известностью — прозу Пастернака называют гениальной.


Краем глаза смотрю сериал про Живаго. Нудная экранизация нудного романа. Когда Пастернак строит диалоги «по Горькому», они воспринимаются. Когда от себя (или когда их выдумывает сценарист, жалкий Арабов), выходит жвачка.

Вообще, сей сериал — типичный коммерческий проект, не произведение высокого искусства.

Чулпан Хаматова рассказывает ученикам о Пушкине, а читает при этом стихи... самого Пастернака! Без ссылок! Что за постмодернистский изыск?!

Наверное, расчёт на то, что уже никто Пушкина не знает, и стихи Пастернака примут за стихи Пушкина? Тайный замысел русофоба Арабова заменить в сознании невежд Пушкина Пастернаком?

Арабов на своей русофобии зашибает деньгу. Бабло наваривает.


Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно.

Напр., в первой части персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова». Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что «Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в лиф».


Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! — Горькому удалось показать разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая II. Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря, изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому, что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного Александра II, царя замечательного, мощного, для России сделавшего грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить.

Мне рассказывал немецкий историк, мой друг Игорь фон Глазенап: в начале 1905 года на железной дороге на Дальнем Востоке начали бузить опропагандированные большевиками солдаты. Генерал Меллер-Закомельский поехал туда на поезде с ротой гвардейцев. На первой же после Сибири станции он провёл энергичное следствие, выявил и арестовал зачинщиков, самых главных повесил, остальных расстрелял. На следующей станции зачинщиков ему уже выдали без всякого следствия; он их тут же расстрелял; так же поступил на следующей станции. И дорога вмиг успокоилась. Насколько правдоподобен этот рассказ, не знаю: Глазенап был человеком увлекающимся.

Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву.

Здесь, надо сказать, нерусские враги России, вскормившие большевиков и большевизм, думавшие революцией раздавить и уничтожить Россию, ошиблись.

Будет ли когда-нибудь разгадана эта историческая загадка: что же произошло на самом деле в России в начале ХХ-го века?


В отрывке из «Песни о Цейхановиче» Льва Котюкова (в газете «Московский литератор») прочёл пассаж о том, что земную радость полнее всего ощущает дурак.

Замечательно!

Феномен по названию «дурак» заслуживает отдельного исследования (и научного, и художественного) — из-за всеприсутствия дурака в нашей жизни и из-за его неисчерпаемой многоликости. Не таким ли исследованием (помимо всего прочего) и занялся Л.Котюков в своём «Цейхановиче»?

Написать диссертацию — хотя бы кандидатскую — на тему «Роль дурака в жизни общества». И защищать такую диссертацию следовало бы по социологическим наукам. Материала — предостаточно.


На днях разговорились с Эдуардом Балашовым об «Эхо и Эго». Сначала он меня похвалил, что мне было, разумеется, приятно: «Ты умеешь думать, и это хорошо, это самое главное». А потом он возьми и скажи: «Ты мыслишь, но ты в плену у своей мысли, и потому не свободен. Нет парения над! А надо парить...» —

Истина часто прячется в парадокс.

Балашов — любитель, вернее, мастер парадоксов. У него парадоксы настоящие, не выдуманные, не натужные, а всегда внезапные, как искры. Признак подлинной глубины.


Читаю «Византизм и Славянство» К.Леонтьева. Вызывает симпатию его рассуждения о родовом аристократизме и его положительной роли в развитии страны, нации и государства. К удивлению, когда я редактировал для журнала «Дом Ростовых» статью неизвестной мне Ш.Нурпеисовой, я обнаружил в ней те же мысли — о необходимости национальной аристократии для развития и укрепления национального самосознания.


Постмодернизм — пробный путь к культуре глобализма, т.е. к антикультуре, к нивелированию культуры, т.е. к уничтожению её как ненужной.

Культура — это всегда особенное, отличие, выступление из ряда, вспышка света, сияние; глобализму это не нужно. Ещё Прудон писал, что цель истории — это обратить всех людей в скромных и однородного ума счастливцев.

Глупость человеческая, провинциализм мышления и мысли.


На днях в «Библио-глобусе» прошла презентация книги С.Есина «Ах, заграница, заграница...» В числе выступавших там был и молодой критик, ученик С.Есина Кириллов. Любопытная литературная особь! Мне рассказали, что некогда он написал неплохую статью в «Литературке» (я не читал, не знаю), его стали за неё хвалить, и он, похоже, «возомнил». Выступал он на презентации в стиле мэтра, не говорил, а изрекал. В большинстве своём, увы, глупости — напр., о провинциальности Шолохова или о гениальности Кафки. (Его тезис о провинциальности советской литературы в целом представляется мне отчасти верным суждением; только он не заметил, при всей своей начитанности, что ныне вся мировая литература, за малыми исключениями, сделалась, увы, провинциальной). Молодой литератор хвастался тем, что знает два европейских языка, но не английский, это язык дураков и примитивов (!). Закончил он своё выступление о творчестве Есина тем, что обозвал Уэльбека дураком и порвал перед микрофоном его книгу, картинно бросив разорванные половинки на пол перед зрителями. Как-то неловко сделалось за него. Бросив книгу, он ушёл от микрофона, предоставив обрывки убирать другим людям, гостям презентации.

Думаю, что вся эта размашистая и глуповатая фразеология Кириллова — от молодости, от того, что «возомнил», от похвал; хотя не исключаю, что это — пиар, вернее, самопиар, продуманная стратегия эпатажа с расчётом, что публика — дура и всё съест. Интеллигенция наша в основном, конечно, дура, но...

Не исключаю, впрочем, и того, что подобная самоуверенность молодого критика зиждется на том, что он читал много больше других и, в отличие от большинства окружающих его среднеобразованных молодых литераторов, он, начитанный, может говорить о Кафке (не забыв отметить, что читал того в подлиннике. Ах-ах!), а Кафку и не читает никто. В самом деле, кому нужна сейчас эта ветошь Кафка? (Кстати, если уж о Кафке, то должен заметить от себя, что, по моему мнению, именно от Кафки-то и пошла вся эта провинциальность в литературе, и не только в советской, а и в мировой. И постмодернизм, глубоко провинциальное течение в искусстве, от Кафки и пророс. — Но разговор о провинциальности надо вести серьёзно, а не походя.)

Ну, читал, ладно, больше других, но хвастаться этим, право, просто глупо. Уэльбек, м.б., и дурак, — но и вы, г-н Кириллов, не производите впечатления умного человека. Уж извините.

Скорее всего, вы умны, но дурно воспитаны, вести себя не умеете и слишком высокого мнения о себе. Мнить о себе вы вправе, конечно, что угодно; выказывать же высокое мнение о себе на людях — черта провинциальная.


Несколько человек из писателей, которые прочли первый выпуск «Эха и Ego», выразили мне гневливое недоумение по поводу моих хвалебных слов в адрес Ю.Нагибина. Все, как один, возмущались, как я мог про такого негодяя написать что-то хорошее. Господи, да не знал я Нагибина! Пусть он трижды негодяй — но писал-то мужик хорошо! И хвалю я не его, а его прозу, причём дневниковую.


Врезался в Маркузе, в «Одномерного человека». Дошёл до мест, которые надо читать медленно и вдумчиво, ибо наткнулся на мысли, над которыми стоит подумать. В авангардизме всё не так просто, и воображать, будто авангард, постмодернизм — это некий заговор некультурных злодеев против «человеческого» искусства и культуры, против народных или классических традиций в культуре и т.п., — значит, упрощать дело.


Одномерный человек, одномерное общество, по терминологии Маркузе, — это как раз результат того упрощения, о котором писал Леонтьев. Любопытно, кто-нибудь из исследователей отметил совпадение взглядов Леонтьева (конец 19-го века), Германа Гессе (спустя 30 лет, в канун Первой мировой войны) и Маркузе (спустя ещё 40 лет, после Второй мировой войны)? И авангардизм в искусстве и литературе — это искусство и литература упрощённого, «одномерного» общества. У Маркузе есть в «Одномерном человеке» очень сильный анализ того, как одномерное общество, провозглашая свободу от устаревших норм общественной жизни и, следовательно, морали, тем самым репрессивно навязывает человеку упрощённые и тем самым разрушительные цели, нормы поведения, нормы жизни. Так что появление постмодернизма — явление не случайное. Здесь интересна частица «пост» — она появилась в эпоху, когда человечество вступило в фазу постиндустриального общества — которое якобы преодолело репрессивную фазу маркузианского одномерного общества и приблизилось к идеалам гуманизма. О постиндустриальном обществе я не читал ничего. Я читал, однако, что французские студенты, устроившие бузу 65—68 гг., были как раз вдохновлены идеями Маркузе о репрессивности технологической цивилизации, подавляющей свободу. Они ринулись за свободу от репрессий путём новых репрессий. Знакомая, однако, вещь! И опять вспоминается Леонтьев, писавший, что любая революция имеет «уравнительные, пошлые цели». А парижские леваки в 68-м году называли себя революционерами. Так же как сменившие их в Италии «красные бригады», в Германии РАФы (террористическое движение «Rote Armee Fraktion» —«фракция Красной Армии»). Почему-то кажется, что и французские леваки, и итальянские и немецкие «красные» 70-х имели один источник финансирования — от спецслужб, координируемых из одного центра. Сегодня этот центр навязал репрессивно человечеству мысль о неизбежности и необходимости всем нам глобализма. — Сбился, недодумал, утекла куда-то в сторону мысль. — Надо зайти в книжный магазин и что-нибудь купить серьёзное о нынешнем анализе глобализма.


Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова.


Идея коммунистического обобществления деревни произошла, конечно, от российской крестьянской общины. Коммунисты не захотели, побоялись разрушить вековой уклад. Почему? Они же такие борцы за всё новое, против отжившего... Что, недотюмкали? Отнюдь. Не дураки они, ох, не дураки! — Нищим и, следовательно, бесправным крестьянином легче управлять. То же происходит и ныне — во всём. Власть вовсе не хочет зажиточности народа. Народ должен быть на коленях. Нищенская зарплата на грани выживания — лучший инструмент для принуждения, для того, чтобы держать всех в повиновении. Важно только палку не перегибать, вовремя повышать зарплату на какие-нибудь 8 — 9 % в год. Чтоб не бузил народишко-то, не бунтовал.


Бог — это и есть реальность в её высшем смысле. Кроме того, я чувствую, что Бог — реален; какое ещё требуется доказательство Его существования? — Мысль эта — моя, выстраданная мной, явившаяся мне из глубины переживающей души моей. Но понимаю, конечно, что она — дюжинная, что до меня так думали и писали десятки, сотни и тысячи. Но от этого она не становится для меня менее дорогой и истинной.


Постмодернизм — это страшно серьёзно и страшно просто. Поэтому за ним — будущее?


Демагогия — язык демократии; и, с другой стороны, — сущность демократии.


А каков сейчас общественный идеал? У коммунистов был рабочий; у Гитлера — солдат; а у нас нынешних? Неужто средний буржуа? Похоже, увы.

Какое понижение градуса, однако...


Есть ли разница между торгашом и торговцем? Есть, конечно; и в языке эта разница и закрепилась. Объяснять ничего не надо.


Вспомнилось, как я однажды получил предложение от Ф.Ф.Кузнецова сделать бизнес-план издательской программы, которую намерен осуществить ИМЛИ, и в поисках авторов забрался в Ленинку. Предварительно справился в словаре русских писателей 1800–1917 гг. Для начала выписал — по алфавиту — Абельдяева, Апраксина, Вербицкую. Из статей словаря вычитал, что Абельдяев был популярен, слава Вербицкой была столь же велика в конце века, как сейчас у Улицкой, и т.д. Принесли мне Абельдяева, начал было читать с интересом — и содрогнулся: Боже мой, элементарный графоман! То же Вербицкая. По сравнению с ними беллетристы Гейнце, Мордовцев, Боборыкин — мастера первого ряда.

А Апраксин вообще меня восхитил.

Читаю его роман, называется, кажется, «Паутина». Начальные строки: «Надворный советник Катин посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска княгини Соломиной, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». Дальше княгиня повествует Катину, что у неё пропали бриллианты, что подлая гувернантка княгини... ну, и т.д. Пролистал до конца, читая по диагонали, отложил, понял, что никакого Апраксина в издательскую программу ИМЛИ вставлять нельзя. На всякий случай — для проверки впечатления — открыл второй роман, кажется, «Призрак из прошлого». Открываю, читаю: «Князь Кутаев посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска графини Соммюр, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». И дальше — то же: графиня в тех же словах жалуется на подлость гувернантки, на пропажу бриллиантов и проч. Заключительная фраза «Призраков» та же, что «Паутины». Во прохиндей, во жулик! — Поменял название и имена персонажей — и издал! «Паутину» — в 1913 году, а «Призраков» в 1914-м! Кажется, этот опыт ныне забыт литературными шабашниками. А впрочем, кто знает...

Нет, сейчас приёмы посложней, конечно. Я не изучал этот вопрос, но подозреваю, что ныне у бульварных авторов действует принцип, который я называю «модульным». Кто-то подсчитал, что есть 36 сюжетов, в которых укладывается вся мировая литература. Точно так же можно подсчитать, что имеется, например, 1200 или 12000, или 120000 ситуаций, в каких оказываются герои литературных произведений. С помощью датчика случайных чисел можно произвольно выбрать и сопрячь между собой 20 ситуаций, которых хватит на один роман. По-моему, американцы делают так своё кино. Перемешал, вытащил 10 карт, то бишь модулей, описывающих «ситуацию», разложил их друг за дружкой в произвольном порядке — и вот тебе свеженький сюжетец! Впаривай – не хочу. Я не знаю, что значит «блок-бастер», но связываю его именно с модульным, т.е. блоковым, принципом. Сопрягай блоки, наугад выбранные из мешанины — и вперёд. Число сочетаний из 120000 по 20 неисчислимо! И искусство писателя в такой вот блочно-модульной литературе — это искусство обрабатывать швы между блоками-модулями. Чем незаметней шов, тем, значит, мастеровитей писатель. Скоро компьютеры приспособят для сочинений сюжетов, т.е. для произвольного сопряжения модулей. Если уже не приспособили.

Сегодня в «Нашем современнике» имел неожиданный разговор с Геннадием Михайловичем Гусевым. Вхожу — у него среди бумаг лежит на видном месте «Эхо и Эго». Приятно, елейный ветерок по душе просквозил. Спрашиваю: «Открывали?» — «Ты же видишь — пухлая. Значит, открывал, значит, листал. Тут и мои отметины есть. О многом говоришь интересно, особенно начиная с Декарта, с третьей главы. Но я не знал, слушай, какой ты яростный антисове-е-е-етчик, оказывается!» Я что-то лепечу — не в оправдание (чего уж оправдываться — ущучил!), а в объяснение: мол, молодой был и проч.

А выйдя на улицу, раззадоренный, подумал вовсе уж неожиданное, вернее, непривычное: а ведь не было у нас, Геннадий Михайлович, по сути, никакой советской власти! Была власть компартии. Советскость — это лишь форма отправления коммунистической власти. Ничего стратегически-политического не зависело от председателя Совета любого уровня. Всё и всегда решал на всех уровнях управления секретарь комитета партии. Совет, как сейчас говорят, был лишь исполнительская власть. Он исполнял то, что приказывал ему партком. Да, не любил я коммунистическую власть — инстинктом, скорее, чем пониманием дела.

Коммунизм — не русское дело.

...В Нижнем буфете этот разговор получил продолжение в виде короткого и неутихающего спора с Ваней Голубничим. Кто-то, кажется, Лёня Сергеев, заявил, что я не люблю коммунистов, Ваня шумно его поддержал. Я отбиваюсь: «Не коммунистов, а коммунизм».

Это часто путают. Коммунизм — учение, придуманное русофобом Марксом. Энгельс что-то писал хулительное о России, что Россию нужно уничтожить, что это мировая язва и прочее в таком роде (когда-то помнил точно, да забыл). Ленин русскость ненавидел, на сокрушение тысячелетней русской твердыни брал деньги у Яшки Шифа, у Парвуса, у Германского генштаба и т.д. Отцы-основатели ненавидели Россию и русскость — как я могу сочувствовать коммунизму! Впрочем, об этом в «Эхе и Эго» я уже писал... Я как-то сказал Ване: «Уберёте со знамени профиль русофоба Ленина и откажетесь публично от учения русофоба Маркса как руководящего и т.д., я вступлю в Компартию вашу». Ваня засмеялся:

— Ничего мы убирать не будем и как-нибудь обойдёмся без тебя!

Разумеется, обойдётесь, товарищи.

Как и я без вас.

Несомненно, эксперимент с коммунистической властью в России нельзя считать неудавшимся. И результат этого эксперимента нельзя считать отрицательным. Очевидно, что в России образовалась какая-то небывалая ранее форма новой цивилизации. Это надо понять. (У Вани Голубничего, кстати, об этом хорошо написано в одной из его передовиц в «Московском литераторе».) Появилась эта цивилизация неожиданно для отцов-основателей, у них были другие цели, когда они затевали в 17-м году бучу. Они не были готовы к такому результату и не смогли его осмыслить, понять и управлять им. Не смогли! Не хватило интеллектуального ресурса. Сами, своими безумными ограничениями в информации и страхом перед инакомыслием (а без инакомыслия ничего нельзя подлинно осмыслить), загнали себя в угол непонимания, что же такое им в руки свалилось. Молились на Маркса и Ленина, пели о прогрессе, а сами пылинки сдували с замшелых догм, остановили движение в мысли, прежде всего в философской и политической. И поплатились, и позволили разрушить небывалую цивилизацию. Они даже не поняли, что то, что вышло на территории России — это новая цивилизация. Поняли бы — не боялись бы этих недоумков-диссидентов, диссидентствующих пошляков «философов». И легче было бы бороться с этой духовно плоской скверной. — Думать.


Философствуя об одномерном обществе, Маркузе говорит часто о всеобщей необходимости. В одномерном обществе, к которому всё ближе и ближе общество российское (где единственное мерило всего — деньги, чистоган, нажива), такой всеобщей необходимостью сделались деньги. Без денег никуда не сунешься. Без денег ты никому не нужен, даже собственной жене и собственным детям. Мы в сегодняшней России стремительно становимся одномерным обществом.


Сейчас всюду висит гадкая реклама: изображена смазливая сексапильная тётка с жадными очами и с мерзкой улыбкой, где-то за ней в пространстве — золотое колье, и надпись: «если любишь — подари». (Первая реакция моя — потянуло воскликнуть: «Ага! Щас! Побежал! Аж споткнулся от торопливости!» И пальцы сами собой сложились в кукиш). Заяви мне такое моя женщина — она бы моментально была послана в такую даль, откуда подлинно не возвращаются. И любовь мгновенно испарилась бы. — Но сколько женщин именно так требуют: любишь — покупай мне дорогие цацки. На этой пошлости целая жизнь построена, целое и цельное бабское мировоззрение; семьи строятся. Отвратительно!


Начал читать книжку о З.Гиппиус, её переписку с Милюковым, где есть очень интересные куски о русском либерализме, монархизме и проч. Глубоко рассуждает Милюков в письмах к ней. Читая эти обрывки эмигрантских споров, убеждаюсь, что я, кажется, прав, говоря о нравственном и просвещённом монархическом правлении как об идеальной форме государственного управления. Не должно невежественное, оболваненное тем или ином образом, теми или иными демагогическими приёмами и технологиями большинство управлять обществом и государством! Истина нового всегда — всегда! — у меньшинства, это в природе вещей. Это же так просто, так понятно! Большинство всегда давит меньшинство. Тогда как просвещённый правитель, находящийся в нравственном пространстве, в любой момент может на это большинство цыкнуть и велеть сделать так, как надо.

Нынешние либералы, говоря о новом, имеют в виду только новое в материальных условиях жизни, в машинерийной технологии, имея в виду материальный прогресс, в основе которого — деньги, барыш. Конкурируй в производстве товаров, нужных рынку, выигрывай конкуренцию — и этим обеспечивай прогресс! Тогда как прогресс — это нечто совсем другое. Такое узкоматериальное понимание прогресса — утло, оно ведёт к Упрощению самоё жизни. Прислуга-робот вместо живой прислуги — это не прогресс. Робот-хирург вместо живого хирурга, способный на архитончайшие операции — это, при всей необходимости его — не прогресс. Прогресс — это путь. Китайцы, кажется, в своём понимании пути как дао ближе к сути прогресса (конец одного пути означает немедленное начало другого, следующего пути). Мы вслед за европейцами стали под прогрессом понимать материальное улучшение жизни. Но кто сказал, что материальное улучшение — это движение вперёд? (Прогресс, по латыни — «движение вперёд».) Истинный прогресс — это духовное движение к осознанию Божественного в себе, к познанию тайны жизни, к Служению высшему в себе. Это и есть движение вперёд. — Думать.

Чёрт возьми, а всего-то переписку Гиппиус и Милюкова читал...

Читаю Уиндема, автора потрясающих «Триффидов», когда-то так восхитивших меня (прочёл «Куколок», сейчас читаю «Мидвича») и «Воспоминания» Б.Н.Чичерина, которого купил вчера на развале за 45 рублей. И то, и другое — с удовольствием. Чичерин просится в «Эхо и Эго». Дельно пишет о славянофилах в середине 19-го века. Совсем не те, которые правят бал в patriotica сейчас. Тогдашние славянофилы были людьми грамотными, языки знали, читали много, были в курсе мирового контекста; а нынешние русофилы («трусофилы», как острила некогда Катя Маркова) — зашоренные, неинтересные, с несвежими идеями невежды.

Недавно в Нижнем буфете невольно подслушал разговор за соседним столиком одного такого «трусофила». Вроде серьёзный, в возрасте уже, писатель говорил своим собеседникам: «Название «Греция» произошло от слова «грех»! А вы что, не знали?! — возопил он на несказанное удивление собеседников. — И почему так назван город Херсон, тоже не знаете?!» — И поведал какую-то чушь, из которой выходило, будто «Херсон» образован от слова «хер». Ну что можно сказать про такого вот «русского патриота» и — прости, Господи — «писателя»?


Из переписки Милюкова с Гиппиус обнаружил, что ярый либерал и антимонархист Милюков — т.е., по трафарету если шпарить, настроенный против России, разрушитель её и т.д. — в вопросе войны был за то, чтобы Россия завоевала, наконец, проливы и навела нужный ей порядок на Чёрном и Средиземном морях.

Как обмельчала наша история, однако! Вот на какое исторически-геополитическое достижение реально претендовала Россия в начале прошлого века! А сейчас?


Кто-то сообщил на днях в Нижнем буфете, что ходит слух, будто «Москву» хотят продать... Ай-яй-яй! Как не стыдно! Вот уж либералам и русофобам радость!.. «Маэстро, туш!» Ведь загнулся русский толстый литературный журнал! Как же не порадоваться, не торжествовать!


Только что закончил читать очень интересную книжку о Гиппиус, изданную в ИМЛИ (120 рублей отдал за неё!). Масса есть что выписывать и читать вокруг неё. — Пожалуй, Серебряный век и всё, что с ним связано и в нём клубилось, было последним отражением эпохи подлинной сложности в культуре — сложности перед торжеством Упрощения. Что-то случилось с «человеческим материалом» — обмельчал он, душа обмелела, культура погасла и ниспала, люди сделались «людишками». Герои великой войны 1941—45 гг. духовно вышли оттуда, из прежней России. Мы же сейчас — другие: мелкие, плоские. Мы — духовные дети хрущёвско-брежневского коммунистического безвременья 60-х — 70-х годов ХХ-го века.

Ощущение страшной пустоты впереди.


Дочитал «Франциска» Мережковского. Такое впечатление, что Франциск был безумцем с маниакальным стремлением к бедности. Всё указывает на это: и необычайная, нечеловеческая схоластическая изворотливость в доказательствах и аргументах, и странности поведения, и «перевёрнутое» содержание аргументов и речей. Он не нёс с собой добра, а скорее, привносил в мир конкретное зло. Это не энергия созидания, это воплощённая энтропия разрушения — в благостной оболочке.

Совсем другой Франциск у Честертона. Глубокий, искренний, чистый человек, видевший мир в его истине. И не сопрягавшийся с «сим» миром, неистинным, перевёрнутым с ног на голову, и т.д. — Я очень доволен, что преодолел себя и раскрыл таки скучно внешне изданного «Вечного человека». Изумительное чтение! Честертон, автор заурядных детективов об отце Брауне, предстал вдруг одним из образованнейших европейцев XX-го века, с которыми так приятно иметь дело! Он очень интересно пишет о св. Франциске, о Христе, о Фоме Аквинском... Просто духовное пиршество! — Редко какую книгу читал я с таким удовольствием. Придётся, придётся и её в «Эхо и Эго»...

Собрала эту книгу Н.Трауберг.


Б.Н.Чичерин постоянно сетует на падение градуса русской культуры и обмельчание человека.


М.Попов и Э.Балашов в Нижнем буфете в разговоре со мной наперебой восхищались неким Клайвом Льюисом, фантастом, о котором я ничего доселе не слыхал. Я послушал их восторги и как-то внутренне отмахнулся: мало ли хороших писателей есть на свете! И вдруг наткнулся у Честертона на восторженное упоминание о Льюисе — оказывается, этот Льюис не современный, а «тогдашний», из XIX-го века! И в двадцатых годах, когда на мякине-то особо не проведёшь культурного человека, имел уже уважение и славу! Писатель масштаба Уэльса, только шагнувший дальше! Надо читать, надо...

В «Authors I need» его!

А что: вот так, «по случаю», в разговорах с культурными людьми, и составляется достойный круг чтения.

Вспоминаю, как я таким вот образом, после разговора с Ваней Голубничим, наткнулся на Иво Андрича и узнал этого изумительного писателя, прочёл его «Хронику». Ваня пропагандирует ещё какого-то Миксата, но я что-то не тово... А вот Угрешич у меня где-то записана в очереди на прочитывание, да всё как-то не попадается в руки.