Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты. Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях. Вот, например, Стива Облонский рассказ
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеКрейцерова соната Невероятно подробно, точно и правдиво переданы затем каждое движение, мысль, ощущение участников этого события, но это все лучше Послесловие к «Крейцеровой сонате» |
- Перестройка Вгазете «Рабочая трибуна», 1139.58kb.
- П. И. Чайковский, 242.39kb.
- Библейская Энциклопедия, 8795.18kb.
- Л. Н. Толстого Сергей Николаевич. Лишь через 50 лет Лев Николаевич напишет этот рассказ, 62.05kb.
- Чего не любят мужчины в женщинах, 58.91kb.
- Анна Каренина, 174.93kb.
- Л. Н. Толстой После бала Рассказ, 119.1kb.
- С. В. Чемезова к книге М. Т. Калашникова «Все нужное просто», 1005.72kb.
- Медалью Материнской Славы. Ярешил написать это сочинение, 34.32kb.
- «А что делать-то надо?», 197.43kb.
Крейцерова соната
Человек, от лица которого ведется рассказ, едет в поезде вторые сутки. В вагоне разговорились попутчики — некрасивая и немолодая дама, адвокат и «высокий бритый старик, очевидно купец». Тема интересная — вопрос о разводе.
— В старину этого не было, не правда ли? — сказал адвокат.
— Бывало, сударь, и прежде, только меньше, — отозвался старик. — По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованные стали.
— Да чем же худо образование? — чуть заметно улыбаясь сказала дама. — Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга?..
— Глупости от образованья, — решительно сказал старик.
— Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут... Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности...
— Напрасно так говорите, сударыня, — сказал старик, — животное скот, а человеку дан закон.
— Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? — все торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.
— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: «Я от тебя уйду... На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.
Когда старик ушел, разговор продолжался и вскоре в него вступил одинокий седой господин с блестящими глазами. Он весьма скептически отзывался о любви и браке.
— Вы, как я вижу, узнали, кто я? — тихо спросил он затем адвоката.
— Нет, я не имею удовольствия.
— Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод... тот эпизод, что он жену убил.
На станции некоторые пассажиры ушли, приказчик, ехавший в том же вагоне, заснул.
«И тогда у меня с ним состоялся долгий разговор.
— Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было, — предложил Позднышев.
— Да, если вам не тяжело.
— Нет, мне тяжело молчать».
Передадим эту историю кратко, приводя полностью лишь отдельные отрывки.
«Коли рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.
Жил я до женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо».
Когда он был семнадцатилетним гимназистом, а брат — студентом первого курса, товарищ брата, «студент, весельчак, так называемый добрый малый, уговорил после попойки ехать туда». В том, что произошло, одни видели «самое законное и полезное для здоровья отправление», другие — «невинную забаву для молодого человека... Потом пошло дальше, дальше...»
Он самокритичен, строг к себе.
«Ну вот, так я и жил до 30-ти лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь». Наконец, он «нашел такую, которую счел достойной себя». Дочь богатого в прошлом, но разорившегося пензенского помещика. Они катались на лодке при лунном свете, ее наряд и локоны были очаровательны, и на другой день молодой человек сделал предложение.
«Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, что было с ним, с интересным героем, прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах».
Справедливо высмеиваются и общепринятые в свете обычаи ловли женихов. Но ведь нет у молодых девиц других возможностей знакомства и общения с кавалерами. Ни работы, ни совместно учебы, ни каких-либо общественных дел.
«Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего... И опять, если бы это открыто делалось, а то все обман... “Ах, Лиза очень интересуется живописью! А вы будете на выставке?” А мысль одна: “возьми, возьми меня, мою Лизу! Нет, меня!”»
Этот Позднышев человек странный. Но как убедительно и правдиво рассказано об его ссорах с женой, о том, как росла постепенно взаимная неприязнь.
«В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал...»
И вот за восемь лет родилось пять детей. Но затем, «благодаря услужливым докторам она узнала, что можно обойтись и без детей».
Она стала больше заниматься собой. «Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено. С этого все и началось».
«Да-с, явился этот человек... Дрянной он был человечек, на мои глаза, на мою оценку».
Отец его, сосед отца Позднышева, помещик, разорился, и ребенка отдали крестной матери в Париж. Там он учился в консерватории, стал скрипачом, играл в концертах. И вот он приехал в Россию и явился к Позднышеву. Как он выглядел? «Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то что женщины называют недурен, сложения слабого».
Когда явился в гости этот злополучный музыкант, Позднышев представил его жене. «Он, видимо, понравился ей с первого взгляда... Вечером он приехал со скрипкой, и они играли...
С первой минуты как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: “Можно?” и ответил: “О, да, очень!” Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому. Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж. Но... какая-то сила против моей воли заставляла меня быть особенно не только учтивым, но ласковым с ним... Я сказал, что позову кое-кого из моих знакомых, любителей музыки, послушать его».
Итак, предстоял обед и музыкальный вечер.
«Обед был как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка... Они играли Крейцерову сонату Бетховена... Страшная вещь эта соната.
И вообще страшная вещь музыка?.. Что она делает?.. Она, музыка, сразу непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку... Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета», но было ощущение каких-то совсем новых чувств и возможностей, прежде неведомых.
Весь вечер Позднышеву было легко, весело. Через два дня он должен был ехать на съезд и Трухачевский (объект его ревности), прощаясь, сказал, что «надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера». Из этого следовало, что он не собирался приходить сюда в отсутствие Позднышева.
«Через два дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном настроении простившись с женой». В уезде было много дел. Затем принесли письмо от жены, которая писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась».
Но ведь не было речи ни о каких нотах, «он тогда простился совсем»!
Позднышев не спал всю ночь, а утром сел в тарантас и поехал домой.
«Ехать надо было тридцать пять верст на лошадях и восемь часов на чугунке». Наконец прибыли. «Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал... Я вспомнил, что я забыл совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит возвращаться за этим, и поехал дальше».
В передней висела шинель Трухачевского. «Так и есть», — сказал я себе... Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «Ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет...» И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем».
Он отправил слугу на вокзал за багажом, запер за ним дверь, а сам побежал к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
«Я — честный человек... я — всю жизнь мечтавший о счастьи семейной жизни, я — мужчина, никогда не изменявший ей... И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта... Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука!.. Да что я знаю? Может быть, все время это так было. Может быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими...
Я хотел встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру от удара. Она убьет меня. Ей это и надо... Да нет, это бы ей было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставляю ей...
Первое, что я сделал, я снял сапоги, и оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен... Потом я снял пальто, которое все время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.
И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса». Но если бы только это. На ее лице, вместе с выражением ужаса было и другое — «недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним».
Муж бросился к ней, Трухачевский, неожиданно схватив его за руку, крикнул: «Опомнитесь, что Вы! Люди!»
«Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел как полотно... и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепияно, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повисла тяжесть. Это была она... Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому. Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем попал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку... В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышеловку, в которую она попалась».
Его особенно возмутило, что она стала говорить: «Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего... Клянусь!» Он из этого «заключил обратное, т. е., что все было»...
Подошел решающий момент!
«“Не лги, мерзавка!” — завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда все-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была... Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок ниже ребер».
Всадив кинжал, он тут же вытащил его, «желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая, что будет, можно ли поправить».
Невероятно подробно, точно и правдиво переданы затем каждое движение, мысль, ощущение участников этого события, но это все лучше читать в подлиннике.
Остановимся здесь и приведем лишь отдельные немногие слова о смерти и раскаянии.
Она лежала на подушках с поднятыми коленями.
О чем думал убивший ее муж, которого к ней позвали?
«“Да, верно, она хочет покаяться”, — подумал я. “Простить? Да, она умирает, и можно простить ее”, — думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел... Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:
— Добился своего, убил... — И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная, животная ненависть...
Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидел в ней человека. И так ничтожно мне показалось все то, что оскорбляло меня, — вся моя ревность... что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: “прости!” — но не смел...
В тот же день к полдню, она померла».
Когда она умирала, он впервые увидал в ней человека, ему неподвластного; имеющего право идти своим путем, искать этот путь, исправлять свои ошибки. И ничтожной оказалась его ревность, и притязания, и мнимое право по своей воле ломать чужую жизнь.
Да ведь это не только семьи касается, но и отношений в обществе — эксплуатации крепостных душ или наемного труда, и даже отношений «на самом верху» с их зависимостью, угодничеством, унижениями.
«Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.
— Ну, простите...
Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить... я подошел к нему...
— Прощайте, — сказал я, подавая ему руку.
Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.
— Да, простите, — повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ».
1887–1889
Послесловие к «Крейцеровой сонате»
Читатели «Крейцеровой сонаты» просили Толстого объяснить просто и ясно, в чем суть этой истории и какие из нее можно сделать выводы. Вот отчего к повести он еще добавил послесловие.
Объяснения его подчас чересчур натуралистичны, грубоваты. Но он, как всегда, правдив.
Итак, в чем тут суть?
Во-первых, осуждается «половое общение вне брака». С целью его избежать Толстой призывает: «не пить, не объедаться, не есть мяса» и т. п.
Во-вторых, он предлагает воспитывать людей так, чтобы они смотрели на физическую близость «как на унизительное для человека животное состояние». Более того, «нарушение обещания верности, даваемого в браке», приравнивать к нарушениям денежных обязательств и торговым обманам, а не воспевать в романах, стихах, песнях, операх.
В-третьих, не употреблять «средства против рождения детей».
В-четвертых, воспитание детей состоит у нас не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а лишь в том, чтобы они получили побольше удовольствий и в том, чтобы сделать их выхоленными, сытыми, красивыми.
В-пятых, по его мнению, в обществе, где физическая близость возведена в высшую поэтическую цель стремлений (что подтверждает искусство и поэзия), молодежь лучшее время своей жизни тратит на «приискивание», «заманивание», «вовлечение в связь или брак». От этого подчас «безумная роскошь» нашей жизни, «праздность» и «бесстыдство».
Заканчивает он «послесловие» пространными рассуждениями о противоречиях ортодоксальных догм христианства».
1889–1890