Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты. Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях. Вот, например, Стива Облонский рассказ
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеЧасть первая Где он теперь и что с ним стало? |
- Перестройка Вгазете «Рабочая трибуна», 1139.58kb.
- П. И. Чайковский, 242.39kb.
- Библейская Энциклопедия, 8795.18kb.
- Л. Н. Толстого Сергей Николаевич. Лишь через 50 лет Лев Николаевич напишет этот рассказ, 62.05kb.
- Чего не любят мужчины в женщинах, 58.91kb.
- Анна Каренина, 174.93kb.
- Л. Н. Толстой После бала Рассказ, 119.1kb.
- С. В. Чемезова к книге М. Т. Калашникова «Все нужное просто», 1005.72kb.
- Медалью Материнской Славы. Ярешил написать это сочинение, 34.32kb.
- «А что делать-то надо?», 197.43kb.
Воскресение
Часть первая
«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней... как ни дымили... — весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела... и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья... галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».
В конторе губернской тюрьмы «священным и важным» было получение официальной бумаги с номером и печатью. В ней говорилось, что три «подследственные арестанта» — две женщины и один мужчина должны быть доставлены 28 апреля к девяти часам утра. «Одна из этих женщин, как самая важная преступница, должна была быть доставлена отдельно...
Надзиратель, гремя железом, отпер замок и, растворив дверь камеры... крикнул:
— Маслова, в суд!..»
Как выглядела главная преступница?
«Невысокая и очень полногрудая молодая женщина в сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку. На ногах женщины были полотняные чулки» и острожные коты, на голове белая косынка, «из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных волос». И «черные, блестящие, несколько подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного».
На улице «извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку... Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты и она теперь ничего уже не сделает».
А дальше подробная история арестантки Масловой, «очень обыкновенная история».
В деревне у двух барышень помещиц жила скотница. Незамужняя ее дочь, дворовая женщина, «рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, а потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Так умерло пять детей. Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную», где «лежала родильница с прекрасным, здоровым младенцем». Барышня «умилилась», окрестила девочку, «давала молока и денег матери, и девочка осталась жива». А когда через три года мать заболела и умерла, помещица взяла сиротку к себе.
Младшая барышня, Софья Ивановна, та что крестила девочку, была «подобрее». Она девочку наряжала, учила читать, «хотела сделать из нее воспитанницу». Старшая барышня, Марья Ивановна, была «построже», собиралась из девочки сделать горничную, иногда наказывала ее, даже била. «Так, между двух влияний из девочки... вышла полугорничная, полувоспитанница».
Когда ей было 16 лет, к «ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь», и Катюша тайно в него влюбилась. Через два года он «заехал по дороге на войну к тетушкам... накануне своего отъезда соблазнил Катюшу, и, сунув ей сторублевую бумажку, уехал». А через пять месяцев оказалось, что она беременна.
Как избавиться от ожидавшего ее стыда? Она только об этом теперь думала, была не в духе и однажды нечаянно нагрубив барышням, «попросила расчета». Поступила было горничной к становому, тот стал к ней приставать. Ее «прогнали за грубость», потому что когда он стал особенно предприимчив она «назвала его дураком и старым чертом» и так оттолкнула, что он упал.
Поселилась у «деревенской вдовы-повитухи, торговавшей вином». Родившегося мальчика отправили в воспитательный дом, где он вскоре умер. Катюша устроилась было к лесничему, но и этот к ней приставал, и опять ее выгнали.
Тогда она уехала в город, остановилась там у тетки, державшей «маленькое прачечное заведение», и тетка предложила ей работу прачки. У прачек была страшно тяжелая жизнь.
Устроилась прислугой, выгнали, оттого что старший сын хозяйки «не давал покою». Снова бесплодные поиски работы. Но однажды, «придя в контору, поставляющую прислуг», Катюша встретила «барыню в перстнях и браслетах». Та пригласила ее к себе, угостила, послала куда-то горничную с запиской. Вечером явился высокий старик, якобы писатель...
Живя на квартире, нанятой писателем, Катюша «полюбила веселого приказчика», обещавшего жениться, но веселый приказчик сбежал.
Она страшно бедствовала, покровителей больше не нашлось, и вдруг появилась какая-то «сыщица, поставляющая девушек» в публичные дома. Масловой предстоял выбор: «унизительное положение прислуги, в котором наверняка будут преследования со стороны мужчин, и тайные временные прелюбодеяния, или обеспеченное, ...допущенное, узаконенное... и хорошо оплачиваемое постоянное прелюбодеяние, и она избрала последнее. Кроме того, она этим думала отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем людям, которые ей сделали зло. Сыщица сказала, что платья там Катюша сможет заказывать, какие пожелает. И когда Маслова представила себе себя в ярко-желтом шелковом платье с черной бархатной отделкой — декольте, она не могла устоять и отдала паспорт».
Так она попала «в знаменитый дом Китаевой».
Как проходила жизнь в публичном доме?
«Утром и днем тяжелый сон после оргии ночи. В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пеньюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом...» Потом они приводили себя в порядок, выходили «в разукрашенную, ярко освещенную залу». Наконец главное: «приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров. И крики и шутки, и драки и музыка, и табак и вино, и вино и табак, и музыка с вечера и до рассвета. И только утром освобождение и тяжелый сон. И так каждый день всю неделю. В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок». Там этих женщин осматривали доктора и выдавали патент на «продолжение тех же преступлений». Так она жила теперь «каждый день, и летом и зимой, и в будни и в праздники».
Так прошло семь лет, а затем, «когда ей было двадцать шесть лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд после 6 месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками».
А начало всем ее мытарствам положил, в сущности, тот молодой «богатый князь», который, как прекрасный принц из сказки, вошел когда-то на несколько дней в ее жизнь.
Где он теперь и что с ним стало?
В то время, когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, «лежал еще на своей... постели и курил папиросу».
Подробно, со всеми деталями, рассказывается об окружающих его удобствах, роскоши, о его вещах «самого первого, дорогого сорта».
Наконец Нехлюдов выходит в столовую. Подробно перечислено, что стояло на столе, покрытом тонкой крахмальной скатертью с большими вензелями» и т. д.
Мать недавно умерла, он холост, его хочет женить на себе княжна Корчагина, но он все не решается на женитьбу, поскольку у него близкие отношения с женой уездного предводителя. Предводитель, человек либеральный, борется «против наступившей при Александре III реакции» и ничего не знает о прегрешениях своей жены, поскольку «весь поглощен борьбой».
Как выглядит Нехлюдов? Вот пока отдельные черты, мелькнувшие в ходе утреннего умывания. «Белые ноги», «полные плечи», на которые он накинул шелковый халат, «толстая шея», «мускулистое, обложившееся жиром белое тело», «небольшая черная курчавая борода» и «поредевшие на передней части головы вьющиеся волосы».
Что касается характера, то человек он, оказывается, весьма нерешительный. Во-первых, он не решался порвать с женой предводителя. Сначала «не мог устоять против соблазна, потом, чувствуя себя виноватым перед нею, не мог разорвать эту связь без ее согласия».
Были также свои доводы «за» и «против» женитьбы на княжне Корчагиной. 27-летняя Корчагина (Мисси, как ее звали в семье) была «породиста», «порядочна» и высоко ценила его. Но страх потерять свободу и активная напористость невесты...
И вот еще одна важная проблема его жизни. В молодости «он был восторженным последователем Герберта Спенсера», противником собственности на землю, писал об этом сочинение в университете и даже отдал крестьянам небольшую часть земли, принадлежавшей «по наследству от отца ему лично». Теперь, после смерти матери, он стал «большим землевладельцем» и пребывал в нерешительности. Отказаться от собственности на землю? Но не было других «средств существования». Служить он не хотел, а между тем усвоил «роскошные привычки жизни». Но и отречься от «ясных и неопровержимых доводов о незаконности владения землею», почерпнутых у Спенсера, он не мог.
В этот день, 28 апреля, он должен был заседать в суде присяжных, «исполнить общественную обязанность».
В комнате было человек десять присяжных. Судебный пристав проверил присутствующих по списку, в числе прочих был назван и гвардии поручик князь Дмитрий Нехлюдов. «Судебный пристав особенно учтиво... поклонился, как будто выделяя его этим от других».
Все пошли в зал суда.
И вот уже судебный пристав объявил: «Суд идет!», все встали, и на возвышение зала вышли судьи, председательствующий и два члена суда. Расшитые золотом воротники мундиров придавали им величие.
«Дверь за решеткой отворилась, и вошли в шапках два жандарма с оголенными саблями, а за ними» подсудимые в арестантских халатах: рыжий мужчина, немолодая, невзрачная женщина и наконец Маслова. «Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди».
Обычная процедура суда. В частности, священник, подойдя к «аналою, стоящему под образом», привел заседателей к присяге. Потом председатель произнес речь и наконец обратился к подсудимым.
«Симон Картинкин, встаньте... Ваше имя?.. Ваше звание?» Из ответов Картинкина выяснилось, что он из крестьян, веры православной, ему 34 года, не женат, служил коридорным в гостинице “Мавритания”».
«Бочковой было сорок три года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания».
Дошла очередь до Масловой.
“— Да не может быть”, — мысленно повторял Нехлюдов, но знал уже, «без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил»... Он никогда о ней не вспоминал.
«Да, это была она».
Из обвинительного акта следовало, что крестьянин Картинкин, мещанка Бочкова и мещанка Маслова «похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром» и отравили его. Ужас охватил Нехлюдова: он ведь знал эту Маслову «невинной и прелестной девочкой десять лет тому назад».
Чтение длинного обвинительного акта... Вопросы к подсудимым, длинная путаница вопросов и ответов. Наконец Катюша это прервала.
— Как было? — вдруг быстро начала Маслова. — Приехали в гостиницу, провели меня в номер, там он был и очень уже пьяный... Я хотела уехать, он не пустил...
— Ну, а потом?
— Что ж потом? Потом побыла и поехала домой...
— Что же дальше было? — продолжал спрашивать председатель.
— Приехала домой, — продолжала Маслова... — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела.
Потом развеселившийся кавалер «поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала».
Катюша не решилась входить в номер без свидетелей и позвала коридорных — Картинкина и Бочкову, при них взяла 40 рублей. (Но ведь теперь и коридорные знали, где лежат деньги! У Евфимии Бочковой затем откуда-то появились в банке 1800 рублей, но она якобы накопила постепенно вместе с Картинкиным, за которого собиралась выйти замуж.)
Вмешался прокурор: — Ну, а не заметила ли подсудимая, когда доставала сорок рублей, сколько было денег?
Маслова вздрогнула, как только прокурор обратился к ней. Она не знала, как и что, но чувствовала, что он хочет ей зла.
— Я не считала; видела, что были сторублевые только.
— Подсудимая видела сторублевые, — я больше ничего не имею.
Катюша привезла купцу деньги, а потом он опять взял ее с собой в гостиницу.
— Ну, а как же вы дали ему в вине порошок? — спросил председатель.
— Как дала? Всыпала в вино, да и дала.
— Зачем же вы дали?
Она, не отвечая, тяжело и глубоко вздохнула.
— Он все не отпускал меня, помолчав сказала она. — Измучалась я с ним. Вышла в коридор и говорю Симону Михайловичу: «Хоть бы отпустил меня. Устала». А Симон Михайлович говорит: «Он и нам надоел. Мы хотим ему порошков сонных дать; он заснет, тогда уйдешь». Я говорю: «Хорошо». Я думала, что это не вредный порошок... Я вошла, а он лежал за перегородкой и тотчас велел подать себе коньяку. Я взяла со стола бутылку финь-шампань, налила в два стакана — себе и ему, а в его стакан всыпала порошок и дала ему. Разве я бы дала, кабы знала.
— Ну, а как же у вас оказался перстень? — спросил председатель.
— Перстень он мне сам подарил.
— Когда же он вам подарил его?
— А как мы приехали с ним в номер, я хотела уходить, а он ударил меня по голове и гребень сломал. Я рассердилась, хотела уехать. Он взял перстень с пальца и подарил мне, чтобы я не уезжала, — сказала она.
Тут прокурору удалось выявить важную деталь. Выйдя от купца Смелькова, подсудимая в соседнем пустом номере ждала извозчика, и туда зашел Симон Картинкин.
— Зачем же он зашел?
— От купца финь-шампань остался, мы вместе выпили.
— А, вместе выпили. Очень хорошо.
— А был ли у подсудимой разговор с Симоном и о чем?
Маслова вдруг нахмурилась, багрово покраснела и быстро проговорила:
— Что говорила? Ничего я не говорила. Что было, то я все рассказала, и больше ничего не знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и все.
Председатель объявил на десять минут перерыв. «Нехлюдов вышел в комнату присяжных и сел там у окна».
Что же было когда-то? Отчего он так потрясен?
Когда-то Нехлюдов, студент 3-го курса университета готовил свое сочинение о земельной собственности и лето провел у тетушек: в глуши было тихо, ничто не отвлекало от работы.
Он прожил у тетушек месяц «счастливо и спокойно», «не обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую, быстроногую Катюшу». Ему было девятнадцать лет.
Однажды, когда в Вознесенье к тетушкам приехала соседка с детьми, на лугу за домом молодежь стала играть в горелки. В какой-то момент Нехлюдов и Катюша случайно встретились за кустом сирени. «Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела ему навстречу. Они сбежались и схватились руками». Нехлюдов, «сам не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.
— Вот тебе раз! — проговорила она и, быстрым движением вырвав свою руку, побежала прочь от него...
С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.
Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней. То же испытывала и она». И не только присутствие Катюши; «это действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов».
Ему казалось, что отношение к этой милой девушке — просто одно из проявлений «чувства радости жизни». Но когда «он уезжал и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал, однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
— Прощай, Катюша, благодарю за все, — сказал он... садясь в пролетку.
— Прощайте, Дмитрий Иванович, — сказала она своим приятным, ласкающим голосом и, удерживая слезы, наполнившие ее глаза, убежала в сени, где ей можно было свободно плакать».
Таково далекое прошлое «подсудимой Масловой», ныне «опасной преступницы».
Они снова увиделись только через три года, когда Нехлюдов, «только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно другим человеком, чем тот, который прожил у них лето».
Тогда — «честный, самоотверженный юноша», теперь — «развращенный эгоист».
«Тогда своим настоящим я он считал свое духовное существо, — теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное я».
Все это случилось оттого, что жизнь ради своего «животного я» одобрялась окружающими, а жизнь ради «своего духовного существа» вызывала насмешки и массу неудобств. Особенно «развращающе» подействовала на него военная служба — «езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины».
В этот период своей жизни он чувствовал «восторг освобождения от всех нравственных преград».
Он приехал в конце марта, «под проливным дождем». Его встретила в передней Софья Ивановна. Поцелуи, радостные восклицания...
— Иди в свою комнату. Ты измок весь. И усы уже у тебя... Катюша! Катюша! Скорее кофею ему.
— Сейчас! — отозвался знакомый приятный голос из коридора.
Оказалось, он по-прежнему «не мог без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех... Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной»...
А вот, словно мимоходом, великая мысль. «В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира».
Как гениально просто и ясно! Значит главная задача — развивать и укреплять духовного человека (во всех людях) и обуздать, успокоить животного. Да ведь это главная задача всей общественной системы, политики, экономики, науки, литературы, искусства... И задача каждого (конечно, в меру его сил и способностей). Средства, способы могут быть разными на разных этапах развития общества.
Совершенствование человека и человеческих отношений — вот всемирная, всеобщая цель.
Способствуй созданию таких условий, при которых человеческие недостатки уменьшаются, а достоинства растут.
Нужна программа для политики, экономики, литературы, искусства, науки, непременно исполнимая на данном этапе общественного развития.
Итак, снова встретившись с Катюшей, Нехлюдов опять влюблен. Какой человек в нем одержит верх? Духовный, ищущий только такого блага, «которое было бы благо и других людей», т. е., в данном случае, Катюши? Или животный, «ищущий блага только себе»?
«В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петербургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нем и совершенно задушил духовного человека. Но увидев Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права».
Старая горничная Матрена Павловна поехала вместе с Катюшей в церковь святить куличи и пасхи. Нехлюдов поехал с ними.
«Всю жизнь потом эта заутреня осталась для Нехлюдова одним из самых сильных и светлых воспоминаний».
Вот лишь отдельные отрывки из подробного описания этой заутрени.
Мы видим как «в черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим снегом», Нехлюдов подъехал к церкви. «Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно»... А лучше всего, казалось ему, была Катюша «в белом платье... с голубым поясом и красным бантиком на черной голове... И все, что только было хорошего на свете, все было для нее».
Матрена Павловна сказала ему, сойдя с паперти: «Христос воскресе!» — и потянулась к нему губами.
— Воистину, — отвечал Нехлюдов, целуясь.
Он оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и в ту же минуту приблизилась к нему.
— Христос воскресе, Дмитрий Иванович.
Они с Катюшей трижды поцеловались. В этот момент в них была «любовь ко всем и ко всему».
Всего два поцелуя было — «один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви». А вот уже дома в коридоре он, догнав ее, «обнял и поцеловал в шею» и этот поцелуй был уже не такой, как прежде. «Этот поцелуй был страшен, и она почувствовала это.
— Что же это вы делаете? — вскрикнула она таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное».
Весь день потом она его избегала. Наконец он ее увидел. Она стелила постель в соседней комнате для кого-то из гостей. «Он решительно подошел к ней. И страшное, неудержимое животное чувство овладело им», заглушив «голос истинной любви к ней», говоривший ему «об ее чувствах, об ее жизни».
— Дмитрий Иванович, голубчик, пожалуйста, пустите, — говорила она жалобным голосом. — Матрена Павловна идет!..
— Так я приду к тебе ночью, — проговорил Нехлюдов. — Ты ведь одна?
— Что вы? Ни за что! Не надо, — говорила она только устами, но все взволнованное, смущенное существо ее говорило другое.
Ночью он вышел на крыльцо. «На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом слышны были странные звуки: это ломался лед».
Потом Нехлюдов, шагая через лужи по оледеневшему снегу, подошел к окну девичьей. «Катюша одна сидела у стола, задумавшись, и смотрела перед собой... Он стукнул в окно». Она вздрогнула, как от удара электрического тока, подошла к окну, в лице ее был ужас.
В течение ночи он несколько раз подходил к окну девичьей, стучал, но проникнуть туда не удавалось. Он потом вернулся в дом, снял сапоги и тихо подошел по коридору к ее двери. «Катюша!» — прошептал Нехлюдов. Она не спала и стала уговаривать его уйти.
— На что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, — говорили ее уста, а все существо говорило: «Я вся твоя».
И это только понимал Нехлюдов.
— Ну, на минутку отвори. Умоляю тебя, — говорил он бессмысленные слова...
Крючок щелкнул и он проник в отворенную дверь.
Он схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял ее и понес.
— Ах! Что вы? — шептала она.
Но он не обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.
— Ах, не надо, пустите, — говорила она, а сама прижималась к нему...
Когда она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла от него, он вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение всего того, что произошло.
На дворе было светлее; внизу на реке треск и звон... и к прежним звукам добавилось журчанье. Туман же стал садиться вниз, и из-за стены тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то черное и страшное.
«Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?» — спрашивал он себя. «Всегда так, все так», — сказал он себе и пошел спать.
На следующий день за ним заехал приятель, Шенбок, элегантный, любезный, щедрый. Широта его и щедрость поразили тетушек, не знавших, «что у этого Шенбока было двести тысяч долгу, которые — он знал — никогда не заплатятся, и что поэтому двадцать пять рублей меньше или больше не составляли для него расчета».
Прошел еще день, и Нехлюдов с Шенбоком уехали в свой полк. А накануне отъезда Нехлюдов после обеда встретил Катюшу в сенях.
— Я хотел проститься, — сказал он, комкая в руке конверт с сторублевой бумажкой. — Вот я...
Она догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.
— Нет, возьми, — пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху; и, точно как будто он обжегся... побежал в свою комнату.
Ему было отвратительно, больно, тяжко, но так было у многих его знакомых, в том числе у Шенбока с какой-то гувернанткой. Даже у собственного отца Нехлюдова, когда-то в деревне родился от крестьянки незаконный сын. «А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так он утешал себя. Но... Воспоминание это жгло его совесть. Он привык считать себя благородным, великодушным и для этого надо было забыть о случившемся. «Так он и сделал».
Что ждет ее после этой встречи? А ведь могут быть последствия... Наверное будут! Ее ждет позор, осуждение. Ей придется уйти от старых барышень. Куда ей деваться? В мире, где столько добротных домов, уютных усадеб, роскошных дворцов, у нее нет своего угла.
Ни малейших перспектив получить образование. Не на что жить! А Нехлюдов так богат!
Дикое, несправедливое устройство общества. И никому из благородных, влиятельных, знатных, прекрасных дела нет до отдельно страдающего человека. Разве что какую-нибудь грязную ночлежку организуют для тех, кто «на дне», и будут еще этим гордиться.
Однажды, уже после войны, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюша давно от них ушла, что «где-то родила» и «совсем испортилась». Его это был ребенок или не его? Все могло быть. Он не стал ее разыскивать.
А теперь эта удивительная случайность. Он теперь одного боялся: как бы Катюша или адвокат «не рассказали всего и не осрамили его перед всеми».
А длинная процедура суда продолжалась...
Персонажи Толстого живые, подлинные. Он видит свою героиню глазами многих, разных людей. Вот как характеризует ее, например, хозяйка публичного дома, немка: «...Девушка образованный и шикарна. Он воспитывался в хороший семейство и по-французски могли читать. Он пил иногда немного лишнего, но никогда не забывался. Совсем хороший девушка».
«Катюша глядела на хозяйку, но потом вдруг перевела глаза на присяжных и остановила их на Нехлюдове.
“Узнала!” — подумал он. Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. “Ах, скорее бы”, — думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Такое смешанное чувство испытывал теперь Нехлюдов, слушая допрос свидетелей».
Чтение длиннейшего протокола... Описание всех подробностей наружного осмотра трупа купца. Затем подробные акты исследования внутренностей. Осмотр вещественных доказательств.
Очень долгим оказалось выступление прокурора, который был «очень глуп», «самоуверен» и при этих данных стремился в своих речах «обнажать язвы общества».
Прокурор утверждал, что Маслова хотела все деньги присвоить, но Картинкин и Бочкова заставили ее поделиться с ними. Отравила она купца якобы, чтобы скрыть следы своего преступления.
Выступали адвокаты... Наконец слово дали подсудимым. Бочкова повторяла, что «ничего не знала и ни в чем не участвовала» и во всем обвиняла Маслову. Картинкин лишь повторял: «Воля ваша, а только безвинно, напрасно».
Маслова молчала, глядела, как затравленный зверь, и наконец «заплакала, громко всхлипывая».
В заключительной речи председатель очень долго объяснял, что «грабеж есть грабеж, а воровство есть воровство и что похищение из запертого места есть похищение из запертого места, а похищение из незапертого места есть похищение из незапертого места»... Затем он подробно повторил все, что уже было сказано прокурором, адвокатом, свидетелями, поговорил «о важности того права, которое дано присяжным» и произнес много назиданий в их адрес. Но после всей своей длинной речи о вещах очевидных, он забыл упомянуть главное: что присяжные, отвечая на вопрос о виновности Масловой, могут ответить: «Да, виновна, но без намерения лишить жизни». И в итоге по решению присяжных выходило, что «Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой причины».
Один из присяжных все это понял и сказал Нехлюдову: — А ведь мы, батюшка, постыдно наврали... Ведь мы ее в каторгу закатали.
— Что вы говорите! — вскрикнул Нехлюдов.
Вернувшись затем из «совещательной комнаты», председатель прочел приговор. Картинкина и Маслову «сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года». Бочкову «заключить в тюрьму сроком на 3 года».
Как реагировала Катюша? Ведь она ничего не украла и не убивала купца!
«Услыхав решение, Маслова багрово покраснела.
— Не виновата я, не виновата! — вдруг на всю залу вскрикнула она. — Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала. Верно говорю. Верно. — И, опустившись на лавку, она громко зарыдала».
Нехлюдов еще совсем недавно и совсем невольно чувствовал, что каторга и Сибирь сразу избавили бы его от необходимости что-то решать: «недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе». Но теперь, уходя, он нагнал председателя и заговорил с ним о судебной ошибке в деле Масловой.
Председатель вспомнил, что хотел разъяснить присяжным смысл возможных здесь формулировок, но, торопясь, не сделал этого. И теперь ему, в сущности, некогда было разговаривать: он спешил к любовнице, до назначенного свидания оставалось мало времени.
«Они вышли на яркое веселящее солнце». Председатель объяснил, что «ей, этой Масловой, предстояло одно из двух»: или каторга или она была бы оправдана, если бы присяжные прибавили слова: «Но без намерения причинить смерть».
— Я непростительно упустил это, — сказал Нехлюдов.
— Вот в этом все дело, — улыбаясь, сказал председатель, глянув на часы... И он, ласково поклонившись, уехал.
Уходя из суда, Нехлюдов договорился с адвокатом, что тот (за хорошее вознаграждение) составит прошение в Сенат.
Чтобы «развлечься от тяжелых впечатлений», он поехал к Корчагиным, куда его приглашали на обед.
Извозчик остановился у подъезда большого дома Корчагиных. Приветливый швейцар... «С лестницы выглянул красавец лакей во фраке и белых перчатках.
— Пожалуйте, Ваше сиятельство, — сказал он. — Приказано просить.
Нехлюдов вошел на лестницу и по знакомой великолепной и просторной зале прошел в столовую. В столовой за столом сидело все семейство, за исключением матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета». Дети, гувернантка, студент-репетитор, гости. Во главе стола — старик Корчагин, упитанный генерал с жирной шеей и красным лицом. В конце стола — «сама Мисси и подле нее нетронутый прибор», видимо, предназначенный для Нехлюдова.
Нехлюдов здесь много раз бывал, но сейчас его вдруг неприятно поразила эта «упитанная генеральская фигура». Он вдруг «невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого человека», который «сек и даже вешал людей, когда был начальником края».
Раньше Нехлюдову всегда было в этом доме приятно. «Нынче же, удивительное дело, все в этом доме было противно ему — все, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной... Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия». Но как ни старалась Мисси его завоевать, у него теперь появилось «чувство, подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать». Он попрощался и уехал домой. Мисси недоумевала. «Неужели и этот обманет...»
Иногда в жизни Нехлюдова происходило то, что он называл «чисткой души». В первый раз это было, когда он летом приехал к тетушкам. И потом, когда он поступил на военную службу. И когда вышел «в отставку, и уехав за границу, стал заниматься живописью». Он составлял себе правила, писал дневник, начинал новую жизнь. «Соблазны мира» его каждый раз «улавливали». Но теперь вдруг опять пробудилось в нем «свободное, духовное существо».
Всю жизнь знатность, социальная устойчивость и огромное богатство позволяли ему безоглядно исполнять свои желания. И теперь самые невероятные и невыгодные для него мысли приходили ему в голову.
«Скажу ей, Катюше, что я негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее судьбу... Женюсь на ней, если это нужно».
Он, как в детстве, стал молиться.
— Господи, помоги мне, научи меня, прииди и вселися в меня и очисти меня от всякия скверны!
«На глазах его были слезы... и хорошие и дурные слезы», хорошие — от радости «пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти годы спало в нем», дурные — от самодовольства, от «умиления над самим собою, над своей добродетелью».
Он открыл окно, «смотрел на освещенный луной сад и крышу, и на тень тополя и вдыхал живительный свежий воздух.
— Как хорошо! Как хорошо, боже мой, как хорошо! — говорил он про то, что было в его душе».
Маслова вернулась в свою камеру, усталая, голодная, «убитая неожиданно строгим приговором». Еще в суде содержательница публичного дома прислала ей через сторожа три рубля, и это была радость: можно было «добыть папирос и затянуться». И вино удалось достать на эти деньги.
Не будем приводить все подробное описание камеры и арестанток. «Всех обитательниц этой камеры было двенадцать-пятнадцать женщин и трое детей». Их нравы... Вот для примера лишь небольшой эпизод. Катюша, старуха Кораблева (убившая мужа топором) и коротенькая уродливая Хорошавка (осужденная за кражу и подлог) пьют вино. «Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и делились тем, что имели». Катюша, оживившись, «бойко рассказывала про суд», остальные этот рассказ комментировали. В разговор вмешалась арестантка с рыжими лохматыми волосами и «скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.
— Я тебе, Катерина, все скажу, — начала она. — Перво-наперво, должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
— Да тебе чего? — сердитым басом обратилась к ней Кораблева. — Вино почуяла, — нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не нуждаются.
— Не с тобой говорят, что встреваешь.
— Вина захотелось? Подъезжаешь.
— Да ну, поднеси ей, — сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у нее было.
— Я ей такую поднесу...
— Ну, ну-ка! — надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. — Не боюсь я тебя.
— Острожная шкура!
— От такой слышу.
— Разварная требуха!
— Я требуха? Каторжная, душегубка! — закричала рыжая.
— Уйди, говорю, — мрачно проговорила Кораблева.
Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движением вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и ловила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на суетившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, — обе кричали, объясняя и жалуясь.
— Ведь я знаю, все это — вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу — пахнет, — говорила надзирательница. — Смотрите, уберите все, а то плохо будет, — разбирать вас некогда. По местам, и молчать.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться...
— Собрались две каторжные, — вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.
— Мотри, как бы тебе еще не влетело, — тотчас ответила Кораблева, присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
— Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала... — опять заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблихи».
— Слышишь? Распустеха-то, — проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
«Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том, что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось. Плакала она и о том, что она во всей жизни своей ничего не видала, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, ...вспомнила и то, как кончилась эта любовь... Молоденков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она заплакала и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы».
— Жалко ее, — сказала Маслова.
— Известно, жалко, а не лезь.
Вернемся к Нехлюдову. Он теперь и не думал о женитьбе на княжне Корчагиной. «Та, погубленная мной женщина пойдет на каторгу, а я буду здесь принимать поздравления и делать визиты с молодой женой».
Предстояло встретиться с адвокатом, а затем увидеть Маслову, «и сказать ей все».
Но сначала он поехал в суд, где слушалось дело о краже со взломом.
В качестве присяжного Нехлюдову пришлось опять вытерпеть длинную канитель доказательств, улик, свидетелей, допросов...
«Худой, узкоплечий двадцатилетний мальчик... обвинялся в том, что сломав замок в сарае, похитил «оттуда старые половики на сумму три рубля шестьдесят семь копеек». Пять лет назад отец отдал его на табачную фабрику, но теперь его уволили, и он «ходил без дела по городу, пропивая с себя последнее. В трактире он сошелся с таким же, как он, еще прежде лишившимся места и сильно пившим слесарем, и они вдвоем ночью, пьяные, сломали замок и взяли оттуда первое, что попалось».
Слесарь умер в тюрьме, а мальчик... Нехлюдов понимал: «чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа».
А вот заведения, где воспитываются такие люди: «фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости». Слыша голоса защитника, прокурора, председателя, «глядя на их самоуверенные жесты», Нехлюдов думал о том, что воспитав таким образом миллионы людей, мы затем «поймаем одного», отправим его из Московской в Иркутскую губернию и думаем, что этого достаточно. А какова цена этого притворства! Он представлял себе «всю армию чиновников... не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту никому не нужную комедию».
Нехлюдов решил больше не заседать в суде, после всего, что ему открылось.
Катюша долго не могла заснуть в эту ночь. «Она вспоминала о многих, но только не о Нехлюдове... Это было слишком больно... Похоронила она все воспоминания о своем прошедшем с ним в ту ужасную темную ночь, когда он приезжал из армии и не заехал к тетушкам». Он телеграфировал им, «что не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в два часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком... и побежала на станцию.
Была темная осенняя, дождливая, ветреная ночь». Катюша сбилась с дороги и прибежала к маленькой станции уже после второго звонка и сразу в окне вагона первого класса увидела его. Там был яркий свет, бархатные кресла. Два офицера играли в карты. А он сидел на ручке кресла и «чему-то смеялся». Узнав его, «она стукнула в окно зазябшей рукой». Но раздался третий звонок, поезд тронулся. Стукнув еще раз, она «приложила лицо к стеклу». Поезд ускорял ход, и кондуктор, оттолкнув ее, вскочил в вагон, а она все бежала...
«Тетенька, Михайловна! — кричала девочка, едва поспевая за нею. — Платок потеряли!»
...Катюша остановилась и, закинув голову назад и схвативши за нее руками, зарыдала. «Уехал!» — закричала она.
Девочка все звала ее домой, но Катюша думала: «Пройдет поезд — под вагон, и кончено». Но тут ребенок — его ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, и стал толкаться... И все то, что... так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, — все это вдруг отдалилось...
«С этой страшной ночи она перестала верить в бога и добро». И она поняла, что «никто не верит», а «все, что говорят про бога и добро» — все это обман. Он, самый лучший из всех людей, предал ее. А другие были еще хуже. Она в этом убеждалась на каждом шагу.
«Тетки его, богомольные старушки, прогнали ее, когда она не могла уже так служить им, как прежде... Все жили только для себя, для своего удовольствия... Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете все устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом». Тоску помогали прогонять курение, вино, мужчины.
Вот с какой Катюшей предстояло теперь встретиться Нехлюдову.
Комната для свиданий была разделена сетками. С обеих сторон толпа, гул голосов. Катюша появилась в белой кофте, из-под косынки выбивались вьющиеся черные волосы. ...Маслова... подошла к решетке... и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова, не узнавая его... Слезы выступили на глаза, и он... замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться... Увидав его волнение, Маслова узнала его».
«Маслова, к тебе!» — крикнула надзирательница. В гуле голосов ничего нельзя было расслышать. Наконец разрешили вывести Маслову к посетителю, они сели рядом на скамью. И Нехлюдов заговорил о своем раскаянии, о желании искупить грех.
Мысленно соединив «сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила» и почувствовав, что это слишком больно, Катюша «перестала соединять его с тем». Просто «чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой» из тех, которыми надо повыгодней воспользоваться.
— Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут...
— Да, непременно, — сказал Нехлюдов. — Я уже обратился к адвокату.
— Надо не пожалеть денег, хорошего, — сказала она.
— Я все сделаю, что возможно.
После недолгого молчания она улыбнулась. — А я хочу Вас попросить... денег, если можете. Немного... десять рублей, больше не надо...
— Да, да, — сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
«Ведь это мертвая женщина», — думал он, глядя на это пухлое лицо...» Опять голос искусителя заговорил в его душе.
«Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, — говорил этот голос, — только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя...».
Но он тут же призвал бога, которого «вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем...»
— Катюша! Я пришел к тебе просить прощения...
— Чудно2, что говорите...
— Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню...
Он хотел сказать, что женится на ней, но прочел в ее взгляде «что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог договорить».
А тут и время свидания истекло.
— Я приду еще...
— Что же, приходите...
— Вы ближе для меня, чем сестра...
— Чудно2, — повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.
Нехлюдов надеялся, что увидав его раскаяние, она умилится и станет прежней, но той Катюши больше не было. «Это удивило и ужаснуло его. Преимущественно... то, что Маслова не только не стыдилась своего положения... проститутки, но как будто даже была довольна, почти гордилась им. А между тем, это и не могло быть иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать свою деятельность важною и хорошею».
А он думал о том, что не успел сказать главного — о своем намерении жениться. «Не сказал, а сделаю это», — думал он.
Пока что он побывал у адвоката и получил готовое прошение, уплатив за него тысячу рублей.
В тюрьме Маслова стала влиятельной особой, к ней стали обращаться за помощью.
— Вот бы ему сказать, Михайловна... — просила одна, подразумевая под «ним» Нехлюдова.
— Я скажу. Он для меня все сделает, — улыбаясь и встряхивая головой, отвечала Маслова...
— Беспременно скажи про нас, — просила другая. — Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит...
И вот Маслову зовут в контору, опять пришел Нехлюдов.
— А то выпить еще для смелости, — сказала Маслова, «подмигнув глазом». Ей налили полчашки. «Маслова выпила, утерлась и в самом веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: “для смелости”, покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору».
Нехлюдов ей сообщил, что надо подписать прошение, составленное адвокатом.
— Что же, можно и подписать. Все можно.
У нее было красное лицо, бойкий вид. И она стала излагать ему все просьбы. Он обещал все сделать, узнать. Но когда он сказал, что хочет жениться, загладить свою вину, лицо ее вдруг выразило испуг..
— Это еще зачем понадобилось? — проговорила она, злобно хмурясь.
— Я чувствую, что я перед богом должен сделать это.
— Какого еще бога там нашли? Все вы не то говорите. Бога? Какого бога? Вот вы бы тогда помнили бога, — сказала она и, раскрыв рот, остановилась.
Нехлюдов только теперь почувствовал сильный запах вина из ее рта...
— Успокойтесь, — сказал он.
— Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню, что говорю, — вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела, — я каторжная, б..., а вы барин, князь и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена — красненькая.
— Как бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, — весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь себе представить, до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..
— Чувствую вину... — злобно передразнила она. — Тогда не чувствовал, а сунул сто рублей. Вот — твоя цена.
— Знаю, знаю, но что же теперь делать? — сказал Нехлюдов. — Теперь я решил, что не оставлю тебя, — повторил он, — и что сказал, то сделаю.
— А я говорю, не сделаешь! — проговорила она и громко засмеялась.
— Катюша! — начал он, дотрагиваясь до ее руки.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги...
— Ты не веришь мне, — сказал он.
— Что вы жениться хотите — не будет этого никогда. Повешусь скорее! Вот вам.
— Я все-таки буду служить тебе.
— Ну, это ваше дело. Только мне от вас ничего не нужно. Это я верно вам говорю, — сказала она. — И зачем я не умерла тогда? — прибавила она и заплакала жалобным плачем.
Как закончила этот день Маслова?
— Ну, девка, заживешь теперь, — говорила Кораблева Масловой, когда она вернулась в камеру. — Видно здорово в тебя втреснувши; не зевай, пока он ездит. Он выручит. Богатым людям все можно.
— Это как есть, — певучим голосом говорила сторожиха... — У нас такой, касатка, почтенный, так что сделал...
— Что ж, о моем-то деле говорила? — спросила старуха.
«Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми глазами, лежала так до вечера... Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью... было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с товарками».
Уходя из тюрьмы, Нехлюдов получил записку от одной политической заключенной.
«Узнав, что вы посещаете острог, интересуясь одной уголовной личностью, мне захотелось повидаться с вами. Просите свидания со мной, вам дадут, а я передам вам много важного и для вашей протеже, и для нашей группы. Благодарная вам Вера Богодуховская».
Что это за новый персонаж? Откуда она знает Нехлюдова?
«Вера Богодуховская была учительница в глухой Новгородской губернии, куда Нехлюдов с товарищами заехал для медвежьей охоты. Учительница эта обратилась к Нехлюдову с просьбой дать ей денег, для того, чтобы ехать на курсы. Нехлюдов дал ей эти деньги и забыл про нее».
Теперь он вспомнил, как хозяин избы сообщил, что пришла дочь дьякона поговорить с князем Нехлюдовым.
«Девушка в войлочной шляпе, в шубке, жилистая, с худым некрасивым лицом, в котором хороши были одни глаза с поднятыми над ними бровями.
— Чем могу вам служить? — сказал Нехлюдов.
— Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньги на пустяки, на охоту, я знаю, — начала девушка, сильно конфузясь, — а я хочу только одного — хочу быть полезной людям и ничего не могу, потому что ничего не знаю».
У нее были правдивые, добрые глаза. Нехлюдов был тронут выражением решимости и робости, «понял ее и пожалел».
Она хотела поехать на курсы, но без денег нельзя было.
— Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят — все это дурно. Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только восемьдесят рублей. А не хотите, мне все равно, — сердито сказала она.
Он тут же принес ей деньги.
— Пожалуйста, пожалуйста, не благодарите. Я вас должен благодарить.
Теперь, видимо, эта Вера Ефремовна стала революционеркой.
Утром на следующий день Нехлюдов поехал к вице-губернатору Масленникову, с которым когда-то служил в одном полку. Бывший приятель дал ему письменное разрешение на свидание с Масловой и с Богодуховской.
От вице-губернатора он поехал в острог, но узнал от смотрителя, что Маслова «сегодня напилась совсем, так что даже буйная стала». Смотритель просил Нехлюдова больше не давать ей денег. Удалось лишь встретиться с Богодуховской.
Разных народовольцев описывали русские классики. Богодуховская производит жалкое впечатление при всей ее самоотверженности.
«Из задней двери вертлявой походкой вышла маленькая, стриженая, худая, желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами». У нее была «тонкая-тонкая жилистая шея...»
Нехлюдов спросил, как она здесь оказалась, и в ответ услышал массу иностранных слов «о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях... Она более всего была жалка той очевидной путаницей, которая была у нее в голове. Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это дело и в чем успех его». Пока что, она просила Нехлюдова похлопотать за нескольких товарищей.
Сама же она, «кончив акушерские курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними». Писала прокламации, пропагандировала на фабриках. Потом их всех начали арестовывать.
— Но это ничего. Я чувствую себя превосходно, самочувствие олимпийское, — сказала она и улыбнулась жалостною улыбкою.
Она, как и все в остроге, знала историю Масловой и советовала добиться ее перевода к политическим или в сиделки в больницу.
«Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя... У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки».
Такая перемена произошла в Нехлюдове. «То чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и заменилось после последнего свидания страхом и даже отвращением». Покидать ее он не собирался, даже готов был жениться, «но это было ему тяжело и мучительно».
Он опять поехал в острог. Маслова теперь была тихая и робкая.
— Простите меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
— Не мне прощать вас...
— Но только все-таки вы оставьте меня...
— Зачем же мне оставить вас?..
— Ну, так вот что... Не могу я. Вы это совсем оставьте, — сказала она дрожащими губами... — Это верно. Лучше повешусь.
Потом в камере она долго сидела молча.
— Что ж, или раздумал жениться? — сказала Кораблева.
— Нет, не раздумал, да я не хочу...
— Вот и дура!
— Он сказал: «Куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду», — сказала Маслова. — Поедет — поедет, не поедет — не поедет. Я просить не стану. Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все министры родные, — продолжала она, — только все-таки не нуждаюсь я им.
— Известное дело! — вдруг согласилась Кораблева. — Что же, винца выпьем?
— Я не стану, — отвечала Маслова. — Пейте сами.