Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты. Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях. Вот, например, Стива Облонский рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Перестройка Вгазете «Рабочая трибуна», 1139.58kb.
- П. И. Чайковский, 242.39kb.
- Библейская Энциклопедия, 8795.18kb.
- Л. Н. Толстого Сергей Николаевич. Лишь через 50 лет Лев Николаевич напишет этот рассказ, 62.05kb.
- Чего не любят мужчины в женщинах, 58.91kb.
- Анна Каренина, 174.93kb.
- Л. Н. Толстой После бала Рассказ, 119.1kb.
- С. В. Чемезова к книге М. Т. Калашникова «Все нужное просто», 1005.72kb.
- Медалью Материнской Славы. Ярешил написать это сочинение, 34.32kb.
- «А что делать-то надо?», 197.43kb.
Часть вторая
Адвокат советовал «в случае неудачи в Сенате подать прошение на высочайшее имя». А пока надо было «съездить по деревням, чтобы устроить там свои дела».
Поездка по деревням. Сколько живых портретов, судеб, мыслей. В сущности, крестьяне были «в рабстве у конторы». Ямщик, не зная, что везет хозяина, рассказывал про управляющего: «Шикарный немец... Награбил денег — страсть!»
Нехлюдов придумал такой выход: ликвидировать все хозяйство. Отдать землю крестьянам по очень недорогой цене, чтобы они не зависели от землевладельца. Он велел собрать сходку крестьян, и на следующий день сходка состоялась.
Увы... «Он шел сделать им благодеяние, но мужики то ли не поняли, то ли ему не верили. Начались между ними споры, распри, особенно между теми крестьянами, которые хотели выключить слабосильных... и теми, которых хотели выключить». Наконец с помощью управляющего составили проект условия... Отчего-то Нехлюдову было грустно и даже стыдно.
Потом он поехал в имение, доставшееся ему по наследству от тетушек. Там он встретил когда-то Катюшу.
Он увидел кругом запустение, ветхость. Вспомнил он себя 18-летним и на миг «почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим». Но ведь все это миновало. «Ему стало ужасно грустно».
Высокий толстый барин ходил по деревне, разговаривал с мужиками, заходил в крестьянские избы. Побывал он и у Матрены Хариной, торговавшей вином. Это была Катюшина тетка.
«Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! — говорила старуха. — Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый!»
За историю с Катюшей она его не осуждала, полагая, что «нечистый попутал».
«Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил».
Он спросил о ребенке. Оказывается, мальчика свезли какой-то Маланье (уже умершей), которая сдавала тогда сирот в воспитательный дом. «Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме... А как соберет троих или четверых, сразу и везет...»
Катерининого ребенка Маланья держала у себя недели две. Детишек не кормили, он и «зачиврел».
— А хороший был ребенок? — спросил Нехлюдов.
— Такой ребеночек, что надо бы лучше, да некуда...
— Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили.
— Какой уж корм!.. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, — все как должно. Умная женщина была.
«Только и мог узнать Нехлюдов о своем ребенке».
Сама же Катюша «дюже трудная была, не чаяла ей подняться», — рассказывала тетка. О дальнейшей трагической судьбе Катюши мы знаем, а ребенка, выходит, уморили.
Объезжая свои владения, он видел теперь все то, чего раньше не замечал. (Или не обращал тогда внимания.)
«Бедствие народа». А «главная причина народной нужды» в том, что у народа отнята земля. «Не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца».
Он придумал совсем уж фантастический проект: «отдать землю крестьянам внаем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян», чтобы они эти деньги употребили «на подати и на дела общественные». Но в сознании его приказчика и крестьян давно укоренилась истина: «всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей». Крестьяне слушали его, сняв шапки, но думали, что если помещик их созвал и «предлагает что-то новое, то очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их...
— Ишь ловкий какой! — говорили потом про него мужики. — Подпишись, говорит. — Подпишись, он тебя живого проглотит».
В эту ночь Нехлюдов вспоминал все, что видел и слышал в деревне, все страдания, нелепость этой жизни. Вспомнил также «острог, бритые головы, камеры, отвратительный запах, цепи и рядом с этим — безумную роскошь своей и всей городской, столичной, господской жизни». Он теперь думал не о том, что с ним произойдет, а о том, «что он должен делать».
Но вряд ли осуществление его проекта в одном отдельно взятом имении или даже в нескольких заставило бы остальных землевладельцев последовать его примеру.
«Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждым аристократического общества...
— Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, — говорила ему графиня Катерина Ивановна... Помогаешь преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь».
Тетушка, шестидесятилетняя, энергичная, веселая, слышала про его роман и заставила рассказать все, как было.
Она не могла понять: — Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
— Да и хотел, но она не хочет...
— Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
— Непременно.
— После того, что2 она была?
— Тем более. Ведь я всему виною.
— Нет, ты просто оболтус, — сказала тетушка, удерживая улыбку. — Ужасный оболтус.
В Петербурге были хлопоты, посещение влиятельных людей... Тетушка и ее муж дали ему несколько записок, да и сам он знал некоторых лиц, от которых зависела судьба его подопечных. Кое-что удалось сделать. Например, освободить политическую заключенную Шустову, о которой ему говорила Вера Богодуховская. Произошло это так.
Он рассказал тетушке про заключенную, чья судьба зависела от важного чиновника Червянского. Тетушка знала всех.
— Червянского я не люблю, но ведь это муж Мариэтт. Можно ее попросить. Она сделает для меня. Она очень мила.
— Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев и никто не знает за что.
— Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И им, этим стриженым, поделом.
— Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы — христианка и верите Евангелию, а так безжалостны...
— Ничего это не мешает. Евангелие — евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
— За что же вы их терпеть не можете?
— После первого марта спрашиваешь за что?
— Да ведь не все же участницы первого марта.
— Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
— Ну, да вот Мариэтт, вы находите, что может заниматься делами, — сказал Нехлюдов.
— Мариэтт? Мариэтт — Мариэтт. А это бог знает что, Халтюпкина какая-то хочет всех учить.
— Не учить, а просто хотят помочь народу.
— Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
— Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили в страшной роскоши, — говорил Нехлюдов...
— А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
— Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, — невольно улыбаясь, отвечал Нехлюдов, — а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
Тетушка... с любопытством уставилась на него.
— Мой дорогой, ты плохо кончишь.
Нехлюдов поехал к Мариэтт, с которой был давно знаком, и вручил от тетушки «узенький конверт с большим вензелем».
На следующий день лакей вручил Нехлюдову записку от Мариэтт.
«Чтобы доставить вам удовольствие, я поступила совершенно против своих правил и ходатайствовала перед мужем за вашу протеже. Оказывается, эта особа может быть освобождена немедленно. Муж написал коменданту. Итак, приезжайте... Жду вас».
У Нехлюдова сидел в это время адвокат.
— Каково? — сказал Нехлюдов адвокату. — Ведь это ужасно! Женщина, которую они держат семь месяцев в одиночном заключении, оказывается ни в чем не виновата, и, чтобы ее выпустить, надо было сказать только слово.
— Это всегда так, — отвечал адвокат.
Дело Масловой слушалось в Сенате. Но во многом повторялась процедура окружного суда. Четверо сенаторов, обер-секретарь, товарищ прокурора... В совещательной комнате их голоса разделились. В конце концов все дела, в сущности, решал голос некоего Сковородникова. Но он был «материалист, дарвинист» и не просто «материалист», но еще и ограниченный догматик и в намерении Нехлюдова жениться на проститутке усмотрел проявление «религиозности». Он был за «оставление жалобы без последствий».
В жалобе было отказано.
Адвокат рассказал Нехлюдову много историй о современной жизни. Об уличенном в преступлении директоре департамента, которого вместо полагавшейся ему каторги, назначили губернатором в Сибирь. Историю об украденных разными высокопоставленными людьми деньгах, собранных на памятник. О чьей-то любовнице, нажившей «миллионы на бирже».
Грусть Нехлюдова по поводу отказа сената, утвердившего «бессмысленное мучительство над невинной Масловой», усилилась под влиянием «ужасных историй царствующего зла», о которых говорил адвокат.
Когда потом в гости к тетушке приехала Мариэтт, она (правда ненадолго) очаровала Нехлюдова. Она была так восхищена его стремлением «помочь страдающим, и страдающим так ужасно, так ужасно от людей, от равнодушия, жестокости...
Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова...
Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая, спрашивали: “Можешь любить меня?” — и отвечали: “Могу”.
А потом ночью он долго не спал. Вспомнил вдруг лицо Мариэтт и ее улыбку... “Хорошо ли я сделаю, уехав в Сибирь? И хорошо ли сделаю, лишив себя богатства?.. А вдруг все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь, что я поступил хорошо...” Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша».
Утром, вспомнив свои колебания, Нехлюдов удивился... Теперь он видел, что это был соблазн, «дурные мысли», ведущие к дурным поступкам.
Была тяжелая июльская жара. Нехлюдов подъехал к острогу.
«С громом отворились ворота», слышно было бряцанье цепей.
«Партия, марш!» — крикнул конвойный офицер...
По пути на вокзал два арестанта умерли от солнечного удара. Подробно описывается это умирание и вся окружающая обстановка.
Когда Нехлюдов приехал на извозчике на вокзал, «арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами». Выяснилось, что «в пути от острога упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще три человека». Жара была нестерпимая.
В третьем вагоне ехала Маслова. Ей указали на Нехлюдова. «Маслова поспешно встала... подошла к окну и взялась за решетку.
— И жарко же, — сказала она, радостно улыбаясь.
— Получили вещи?
— Получила, благодарю.
— Не нужно ли чего? — спросил Нехлюдов, чувствуя, как... несет жаром из раскаленного вагона.
— Ничего не нужно, благодарю.
— А из женщин никто не заболел? — спросил Нехлюдов.
— Бабы тверже, — смеясь сказала другая низенькая арестантка, — только вот одна рожать вздумала. Вот заливается...»
Из соседнего вагона раздавались стоны. Но когда Нехлюдов обратился к конвойному офицеру: «У вас женщина рожает в вагоне, так я думаю, надо бы...» — Он в ответ услышал: «Ну и пускай рожает».
Раздался последний звонок, свисток. Послышался плач, причитания. Мимо шли вагоны с решетчатыми окнами. И Катюша стояла за решеткой у окна, «смотрела на Нехлюдова и жалостно улыбалась ему».
И вот он едет в поезде, размышляя о страданиях людей. Ему казалось, что главная причина многих страданий в том, что «есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним». Он в конце концов понял, что «взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой». Конечно, «человек не может заставить себя любить», но тогда «сиди смирно» и занимайся чем угодно, «только не людьми».
Ему радостно было — от «прохлады после мучительной жары и сознания высшей ступени ясности в давно уже занимающем его вопросе».
Да, он, пожалуй, прав. Но одно дело понять истину, другое — внедрить ее в массовое сознание и создать условия жизни, этому способствующие.
Часть третья
«Партия, с которой шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми Маслова шла с уголовными», потом Нехлюдов добился ее перемещения к политическим. Общение с ними открыло ей много хорошего. «То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы», — говорила Катюша. «Она поняла, что люди эти шли за народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими». Особенно она полюбила Марью Павловну. Красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках, смысл жизни видела в том, чтобы помочь другим, прежде всего страдающим.
Среди политических был удивительных человек, Симонсон. «Решив еще гимназистом, что нажитое его отцом, бывшим интендантским чиновником, нажито нечестно, он объявил отцу, что состояние это надо отдать народу. Когда же отец не только не послушался, но разбранил его, он ушел из дома и перестал пользоваться средствами отца. Решив, что все существующее зло происходит от необразованности народа, он, выйдя из университета, сошелся с народниками, поступил в село учителем и смело проповедовал и ученикам и крестьянам все то, что считал справедливым, и отрицал то, что считал ложным.
Его арестовали и судили».
Все вопросы он решал по-своему, у него были свои теории. Когда он что-нибудь решал, остановить его было невозможно. При этом он был робок с людьми и скромен. И этот человек полюбил Катюшу и почувствовал в ней высокие нравственные свойства. И это его доверие к ней заставляло ее стараться быть как можно лучше.
За два месяца «похода по этапу» Катюша очень изменилась: похудела, загорела, на лице появились морщинки, исчезло кокетство. Нехлюдов испытывал к ней чувство жалости и умиления. Впрочем, то же чувство он теперь испытывал ко всем людям. В частности, к революционерам Нехлюдов прежде относился враждебно. «Отталкивала его от них прежде всего... жестокость убийств, которые были совершены ими», а также их самомнение. Но теперь он понял: «им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах переносить то, что они переносили». И еще он увидел, что это не были сплошные злодеи или герои. Обыкновенные люди, совершенно разные, как и везде — и хорошие, и плохие, и средние. Но многие из них считали для себя обязательными «суровость жизни, правдивость, бескорыстие», готовность идти на жертвы «для общего дела». А были и «неправдивые, притворяющиеся» и одновременно самоуверенные, гордые. «Некоторых из своих новых знакомых Нехлюдов не только уважал, но и полюбил всей душой, к другим же оставался более чем равнодушен».
Вот, к примеру, Новодворов, революционная деятельность которого основывалась «на тщеславии, желании первенствовать над людьми».
Сначала, «благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их», он первенствовал в гимназии, в университете. Потом, «чтобы получить первенство в новой сфере», он «из постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем». Ему не хватало эстетических и нравственных свойств, порождающих иногда сомнения, колебания. Он вскоре стал руководителем партии. А поскольку он действовал среди очень молодых людей, они приняли его самоуверенность за мудрость.
В чем состояла его деятельность? В подготовке к восстанию, в результате которого он должен был захватить власть, созвать собор и предложить на нем свою программу. Он никого не любил и «ко всем выдающимся людям относился как к соперникам».
Если бы такой человек захватил настоящую власть, он был бы очень опасен. Самолюбие могло толкнуть его на любые поступки.
Но вернемся к Нехлюдову. В камере состоялся разговор между ним и Симонсоном, который, оказывается, хочет жениться на Катюше и решил просить ее об этом.
— Что же я могу? Это зависит от нее, — сказал Нехлюдов.
— Да, но она не решит этого вопроса без вас.
— Почему?
— Потому что, пока вопрос ваших с ней отношений не решен окончательно, она не может ничего избрать.
И Симонсон рассказал, что у него не влюбленность, он любит ее «как прекрасного, редкого, много страдавшего человека», «страшно хочется ей помочь, облегчить ее положение». Его голос прерывался от волнения.
— Я желал знать, любя ее, желая ей блага, нашли ли бы вы благом ее брак со мной?
— О да, — решительно сказал Нехлюдов.
Отчего она отказывается выйти за Нехлюдова замуж, хотя он многократно предлагал? Ведь она теперь любила его.
Не хочет страшного контраста между ним и собой, если эту женитьбу допустить? Чтобы он потом раскаялся, был несчастлив?
Может быть, просто из гордости, ради самоуважения...
И вот исторический день. Нехлюдов получает письмо из Петербурга, от своего старого приятеля Селенина, важного чиновника, с которым недавно встречался по поводу дела Катюши. К письму была приложена какая-то официальная бумага. Нехлюдов «почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо и сердце сжалось. Это было решение по делу Катюши...»
Торопливо просмотрев бумагу, он «радостно вздохнул. Решение было благоприятное». Император «высочайше повелеть соизволил» заменить Масловой «каторжные работы поселением в местах не столь отдаленных Сибири».
Повидаться с Катюшей не удалось: «в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф» и посещения в связи с этим ограничили.
Нехлюдов сообщил о полученном решении смотрителю и поехал на обед к генералу, начальнику края.
«Изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала», «легкость и приятность отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга»... Словно все, среди чего он жил в последнее время, «был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности».
За обедом он познакомился с англичанином, который много интересного рассказывал об Америке, Индии, Японии и Сибири. Англичанин этот «посетил нынче собор и завод, но желал бы еще видеть большую пересыльную тюрьму».
«Вот и отлично, — сказал генерал, обращаясь к Нехлюдову, — можете вместе. Дайте им пропуск, — сказал он адъютанту».
В остроге, когда вслед за надзирателем появилась «повязанная платком в арестантской кофте Катюша», Нехлюдов, «увидав ее, испытал тяжелое чувство».
В разговоре с ним она вдруг сказала: «Что мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним...»
«Одно из двух: или она полюбила Симонсона и совсем не желала той жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для моего же блага отказывается от меня...» — думал Нехлюдов.
«Глаза их встретились, и... Нехлюдов понял, что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем страдала, расставаясь с ним.
Она пожала его руку, быстро повернулась и вышла».
— Что же, угодно теперь пройти по камерам? — спросил смотритель.
И Нехлюдов, «усталый и безучастный», пошел за англичанином.
Осмотр тюрьмы, хождение по камерам выявляют отвратительные нравы, ужасающие условия. Англичанин раздавал в камерах евангелие и проповедовал спасение верою.
Вот как это происходило.
«В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: “Смирно!” Когда дверь отворили, все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. У одного был в кровь разбит нос, текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы.
— Староста! — строго крикнул смотритель...
— Никак-с невозможно унять, ваше высокоблагородие, — сказал староста, весело улыбаясь глазами».
Потом англичанин попросил Нехлюдова перевести: “Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с человеком, который обижает нас”.
Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина.
— Начальству пожалиться, оно разберет? — вопросительно сказал один, косясь на величественного смотрителя.
— Вздуть его, вот он и не будет обижать, — сказал другой.
Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел англичанину их ответы.
— Скажи им, что по закону Христа надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, — сказал англичанин...
Нехлюдов перевел.
— Он бы сам попробовал, — сказал чей-то голос.
— А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? — сказал один из лежавших больных.
— Этак он тебя всего измочалит.
— Ну-ка, попробуй, — сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные.
Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется невозможным, делается возможным и легким для верующих.
— А спросите, пьют ли они?
— Так точно, — послышался один голос и вместе с тем опять фырканье и хохот...
Везде было то же самое: везде те же холодные, голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные, запертые люди показывались, как дикие звери.
Англичанин, раздав положенное число евангелий, уже больше не раздавал и даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно подавили и его энергию... Нехлюдов шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность.
К чему же сводятся все размышления? Последняя глава. Может быть здесь ответ? Книга закончена 16 декабря 1899 г., накануне наступления XX века.
«Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был не нужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его...
Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло... торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его».
«В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями».
Но ведь люди страдают не только в тюрьмах. Они зажаты в тисках сословного неравенства, нищеты, заблуждений, непонимания.
Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином евангелие.
«Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?»
Иисус отвечает ему: «не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз».
Ответ «состоял в том, чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять».
Он перечитал Нагорную проповедь и впервые увидел в ней «ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось все насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — Царство Божие на земле».
Да, но эти правила должно неуклонно исполнять подавляющее большинство людей. А если немногие, то их затопчут, превратят в рабов. «Измочалят», — как говорили в камере английскому проповеднику. Как сделать чтобы подавляющее большинство реально исполняло эти заповеди? Вот в чем проблема. Как внедрить эти заповеди в массовое сознание? Как всех убедить, что это на пользу всем, а иначе всех ждет страдание, гибель?
Пять заповедей, из множества остальных, выделил Нехлюдов. Здесь приводятся отрывки.
«Первая заповедь состояла в том, что человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата...
Вторая заповедь состояла в том, что человек должен... раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей.
Третья заповедь состояла в том, что человек не должен обещаться в чем-нибудь с клятвою.
Четвертая заповедь состояла в том, что человек не только не должен воздавать око за око, но должен подставлять другую щеку, когда ударят по одной, должен прощать обиды и с смирением нести их и никому не отказывать в том, чего хотят от него люди.
Пятая заповедь состояла в том, что человек не только не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их, помогать, служить им...
Ищите Царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его...
С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь».
1899