… Они все еще не хотят признать, что место художника в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом
| Вид материала | Документы |
- Ничего, и даже немного вредить, 154.12kb.
- Правила. Сделайте четкими ваши семейные правила. Поясните детям, что им не разрешено, 19.08kb.
- Реалити-шоу, охватывающее один из самых «горячих» периодов в жизни и творчестве самого, 1188.53kb.
- Было и есть бесконечное количество вещей на земле. Все индивидуальности разные, все, 239.66kb.
- Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008», 289.23kb.
- Ены, возникают выхваченные из потока времени фразы, портреты людей, пейзажи, давно, 58.62kb.
- …Они бродят по улицам современных городов. …Они тусуются по продвинутым рок клубам., 4264.12kb.
- Михаила Афанасьевича Гунаропуло (место издания и время не указаны. Хранится в спецбиблиотеке, 65.27kb.
- Пищи. Они бережно хранили все традиции, связанные с едой, пони- мая, что пища основа, 57.95kb.
- Перевод с нем. Э. М. Радской, ред., 1569.61kb.
У Тимура Шаова есть пронзительная песня «… Она прошла с открытыми плечами». О том, как лирической герой увидал случайно девушку неземной красоты, будто с другой планеты, потеряв голову, шел за ней, с проезжей частью спутав тротуар. Наконец, она обернулась и сказала: «Слышь, козел? Ты что, чудак, на букву «М» за мною ходишь, сто баксов за ночь – буду я твоей!». Да, думает герой, послал бы кто сто этих самых баксов, я бы лучше жене сапоги на зиму купил, еще на шлюх я доллары не тратил! Что-то в этом роде. Помню, очень смеялся, когда первый раз Тимур показал песню. Сейчас же, после кошмарной ночи, нехитрый мотивчик всплыл в памяти, хоть и нечасто доводилось слышать – раза два от силы.
Да пошла она на фиг, вместе со своей хазой! Если что - и у ребят могу перебиться. Конечно, не хотелось бы. Все же сейчас я как бы на привилегированном положении – живу в своей квартире, к машине доступ имею. Переход в «колхоз» чреват понижением статуса. Хочешь – не хочешь, а придется суетиться, шестерить – без этого в коллективе не жизнь. Но и такого позора больше не будет, кому приятно рогатым ходить? Но и комфорта, к которому успел привыкнуть, тоже не станет. Ну и хрен с ним! Так что лучше рвать сразу, не дожидаться продолжения с ее стороны, прибиться к гастарбайтерам со всеми вытекающими. Или обречь себя на роль то ли евнуха, то ли шута горохового при бабе-шлюшке, стать постоянным объетом анекдотов и подколов со стороны мужиков. Представляю, как обсасывают вчерашнюю ситуацию. Вот иду туда, как на плаху, никогда такого не было, невыносимо от мысли, что придется прятать глаза, в пол тупо глядеть, чтобы ненароком не поймать на себе полный жалости и презрения взгляд. Терпеть ненавижу, когда меня жалеют! «Нас никто не жалел, но и мы никого не жалели…» И не отмыться, не отчиститься, ничего не исправить, как ни пытайся.
И потом: что ж, после этого Ринатика мне занимать очередь и лезть, как в помойную яму? Сначала туристы колхозом прошли, якобы изнасиловали. Еще не известно, кто – кого. Зря тогда ей на слово поверил. Что-то она до того про Москву рассказывала: был хахаль постоянный, а нравился его друг, не знала, как отделаться, пока тот на работе, они ванну принимали, застукал их, с работы раньше вернулся. Погнался за ним на улицу, тот одеться не успел. Представляю картину: этот бежит за ним и думает про себя: ну-ну, мне-то несложно, могу хоть до вечера бегать, а вот каково тебе средь бела дня нагишом по улице? Рассказывала, как анекдот, как приключение, забавную хохму, да только сама себя выдала: не первый раз, значит.
То ли не тому дала, то ли за нос водила обоих, а жила с третьим, по любви, то есть. Так это она тебе так рассказывала, а на самом деле, как было? Никто не знает. Может, со всеми, по очереди, разводила чуваков, а когда прижали, пришлось делать ноги. Тут этот Сандро и проявился, очень даже кстати, она и с него клоуна лепила – и в Москве, и здесь, в Милане, так и квартиру отсудила. Дошла и до тебя, дружок, очередь. А зачем я ей, собственно? Что с меня-то взять? Просто скучно девушке, решила постоянного любовника завести. Постоянника, так это, кажется, называется на языке киевских шлюх. Помнишь, объявление в «вечерке»? «Требуется мужчина, цель - брак для вида. Оплата по договоренности». Вот так и тебя взяли «для вида». Без постоянной, правда, оплаты. Так, на случайных подачках перебиваешься. Не куковать же все время одной – и скучно, и неприлично, опять-таки, свобода маневра ограничена. Ни выйти в свет, ни посидеть, ни выпить, как следует. А так – пожалуйста: не одна, с мужчиной, какая-никая, а все же крыша, прикрытие. Ты нужен был ей, как говорится, для мебели. Нет, хватит с меня. Сейчас похмелюсь, оденусь, обижусь и уйду!
- Послушай, ВолодИнька! Мне очень плохо. Ты не мог бы сварить кофе? Выпить у нас ничего не осталось? Может, подойдешь в тратторию, возьмешь у Франселино бутылочку вина? А лучше чего-нибудь покрепче. Может, водки, а? Я бы пасту приготовила по новому рецепту…
- Я никуда не собираюсь идти! Вообще ухожу сейчас!
- О, господи! Да, ты, наверное, прав. Нам надо отдохнуть друг от друга. Только, прошу тебя, сделаем это цивилизованно, с достоинством, как люди. Я, конечно, виновата перед тобой. Пьяные были, ты тоже ведь вырубился, как дрова.
- Конечно, это я во всем виноват. Я трахался в ванной с каким-то грязным итальянцем.
- Ты сам его в дом привел. Послушай, давай не будем, а? Можешь уходить, если решил. Но сделай мне, пожалуйста, кофе…
Пришлось возиться с кофемолкой, после – с кофеваркой.
- Кофе готов! В постель не понесу!
- Не надо, я приду сейчас к тебе. Смотри, что у меня есть!
Бутылка «Драй-Джина». Это то, что мне сейчас нужнее всего. Вот только тоника нет, черт!
- Есть две бутылочки содовой, ну и лимон, само собой, так что получится - то, что надо!
Хрен с ней, раздавим бутылку, и уйду сразу же. Приду к ребятам опохмеленный.
Сидели на кухне и молча пили джин с содовой. Как лекарство по скорой помощи. Никакого удовольствия. Привкус неприятный, холодный, травянистый Но голова постепенно проясняется. Да, определенно наступает просветление. Уже и сигарету можно выкурить.
- Знаешь, что у меня есть? Одна с травкой, я заначила, две было, мы с тобой выкурили одну, помнишь? Нет? Такой пьяненький был? Мой зайка! Давай эту, последнюю, на двоих, по-братски выкурим. У нас ведь с тобой, правда, не все плохо было? И минуты хорошие, может, даже часы. Скажи, хотел бы быть моим братом? Да не дергайся ты так, ВолодИнька! Можешь не спать со мной, домкратом в постель не тяну! Просто посидим, покурим. Начинай, мужчине положено первому. Ну, как, правда, хорошо? Давай теперь я. О, какой кайф! И что так – каждый день нельзя? А? Держи…
Кто натощак когда-нибудь пил джин, пусть немного разбавленный содовой, и курил травку, меня поймет. Ради таких вот мгновений, пафосно говоря, стоит терпеть все мерзости жизни, нищету духа и несправедливости судьбы. В какое-то мгновение почувствовал себя молодым, легким, почти воздушным, сбросившим сразу килограммов и лет, минимум, по двадцать. И вернулся в завидную студенческую форму, - неотразимым, подающим большие надежды юным и легким, как пушинка, центрфорвардом в облегающих джинсиках и модных кожаных туфлях тех времен, то им дело закидывая назад непокорную челку «а-ля Олег Кошевой». Чем-то неуловимым смахивая то на Хулио Иглесеса, то на Йохана Кройфа, Круифа, как тогда говорили. А еще ближе – к Марадоне, волшебнику Диего, он ведь тоже принимал наркотики. Да и по части баб, рассказывают, был не дурак. И памятние Неизвестной русалке (у нас – Неизвестному солдату возводят, а там – русалке, никакой сознательности), так вот, памятник Русалке в центе Неаполя поставлен с той лишь целью, чтобы подчеркнуть: вот единственная женщина, которую здесь так и не трахнул Марадона, выступая за местный «Наполи». Откуда знаешь? Да та же Любка рассказала! Чем лишь, граждане судьи, еще больше усугубила свою вину. «Жан-Жак Руссо, он был, конечно, голова! И, между нами, замечательный философ! Его теория во многом не права, но он поставил ряд существенных вопросов!»* Я довольно долго парил в воздухе и прекрасно, доложу вам, себя чувствовал, будто и не было никогда пораженной печени, множества болячек, головной боли, безобразного пуза и вечного кариеса.
Еще одна затяжка, и я храбро ступаю, как с откоса в море, в полосу прожектора, туда, где больше света, беру вступительный аккорд, и в переполненном зале звучат аплодисменты. Они разом стихают, когда я негромко начинаю петь, так что даже холодок пробегает по спине. По самым первым звукам пришло интуитивное понимание, что попадание - стопроцентное, на которое и сам не рассчитывал. Так, что сидевший за микшерским пультом в восьмом ряду звукорежиссер просигнализировал мне большим пальцем: «Есть! Молодчик, ВолодИнька!». От того, должно быть, что делал чересчур большой вдох, втягивая воздух в себя, как учили, закружилась голова, и я почувствовал, как отрываюсь от земли и поднимаюсь над куполом зала, примерно на высоту люстры. И странное дело, похоже, это никого особенно не удивило, все оставались на местах, слегка раскачиваясь в такт песне. Что именно я пел? Точно - не свое. То ли «Плачьте дети, умирает мартовский снег!» Булата Шалвовича, то ли «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди!» Визбора, а может, «Париж» Юрия Кукина?
Того самого Кукина, чей праздничный концерт мы с закадычным другом и собутыльником, братом-демократом давным-давно, в прошлой или позапрошлой даже жизни, едва не сорвали, явившись вдрабадан пьяными в первый ряд колонного зала Киевской консерватории. Не церемонясь, согнав небрежным жестом, как дворовых грязных голубок, худосочных засмоктанных пигалиц, должно быть, студенток-первокурсниц этой самой консерватории, прошедших по знакомству, но без места. Ничего страшного мы не выкаблучивали, почти не бузили, лишь подсвистывали в самых неожиданных местах. Маэстро и сам иногда насвистывал в такт, но в строго определенных пассажах. Мы же – в совершенно других, что вызывало явный диссонанс. Например, он пел: «Мой маленький гном!», а мы: «Фью-фью!», хотя это там как раз не требовалось. Бард не мог понять, в чем, собственно, дело, что за странные посторонние звуки, вытягивал гусем шею, что для него совсем не характерно, мы замолкали. Он пел дальше: «Поправь колпачек! ( Мы:«Фью-фью!). В зале слышался недоуменный шепот знатоков и фанатов его творчества.
Друг, толкнув меня в бок локтем, громко произнес:
- Ничего не напоминает: маленький гном, поправляет съехавший колпачек. Уж не резинку ли мужскую, второпях неудачно надетую?
Мой товарищ слыл большим шутником, кроме того, что знал по фамилии каждого (!) генерала Вооруженных сил, также вице-премьеров СССР, УССР и Украины по имени-отчеству, помнил репертуар всех исполнителей авторской песни, к тому же мастерски переиначивал. Именно он догадался поменять одну букву (всего одну!), кардинально изменив философское содержание знаменитой песни Окуджавы «Девочка плачет…». Вместо «шарик улетел», он пел: «Шурик улетел». Получалось, например:
«Плачит старуха, мало пожила,
А Шурик вернулся, а он – голубой…»
Чем больше мы подсвистывали, тем настороженней посматривал по сторонам бард Юрий Кукин, ощущая некий дискомфорт. Мы же, войдя в раж, буквально падали со стульев, на нас шикали, певец со сцены настороженно щурился, не понимая, почему шумят и что за посторонние звуки. Ему в глаза били софиты, и зал представлялся в форме одного большого темного пятна. Возможно, думал он, так реагируют на артистические байки, которыми он щедро пересыпал выступление. Это чудо, что нас тогда не выставили и не сорвали концерт.
Я опустился также стремительно, внезапно и резко, как и воспарил: грязная, почти заплеванная кухня, пьяная, размазывающая по сморщенному лицу слезы, Любка, с лиловым бланжем под глазом. «Косит лиловым глазом!»*. Признавайся, твоя работа? Может, и моя. Она разве не заслужила?
- ВолодИнька, прости меня грешную! Ну что мне с собой поделать? И проклинаю себя, и ненавижу, и слово даю, а ничего не получается. Еще когда трезвая – более-менее. А как выпью – все по барабану! Мне пить нельзя, вот что! Да и потом – это ведь болезнь такая. Чешется – и все тут! А алкоголь только усугубляет…
Да у них у всех – бешенство! Одного – всегда мало, а когда двое – много. Вспомни Ингу. Вспомни Юльку. Нашу общую Леру, что со двра на Пархоменко. Или ту журналистку из молодежной газеты. Все они – одним мазаны миром. К которому ты, зараза, между прочим, все время стремишься, все тебе хочется, не ймется. Но штука вся в том, что потом, чуть позже, то, чего так начинает не только надоедать, но и скверно пахнуть, и начинаешь себя проклинаешь последними словами. Что они за существа, эдакие непонятные зверьки! Вот сейчас ты их презираешь. А, если разобраться, имеешь ли право? Вспомни: тебя же самого, когда напьешься, никто остановить не мог. А если перепьешь – - пиши пропало, на такие подвиги тянуло, места мало! Любую, первую подвернувшуюся, замордуешь, места живого не останется. Гонять мог с самого утра – целый день, не выходя из дому. Те, кто знал об этом, однокурсницы, к примеру, разные и всякие знакомые, заметив, что доходишь до кондиции, по углам разбегались, старались на глаза не попадаться, прятались, как от цунами.
Вспомни ту журналистку из молодежной газеты. Подожди, как ее звали? Лина или Лиза? Лика! Да, точно, Лика. Вот кто умел мужчине сделать сладко. Как-то закрылись с ней на трое суток в ужгородской гостинице, но не в том номере, что Семен забронировал на время гастролей, сама подсуетилась, никто о вашем лежбище и не знал, не догадывался. Искали, чуть ли не с собаками, у тебя - концерт, у нее – ребенок маленький и работа в газете. Никому не открывали, на всех плевать, а телефон выдернули из резетки. От горничной не только табличку «Донт дестерб» повесили, но и ключ изнутри вставили, так что когда она начинала стучать шваброй, ты голый вскакивал, со всей силы удерживал, чтобы не вытолкнула внутрь своим ключем. На третьи сутки пожарных с лестницей вызвали, она в шкаф спряталась – последняя линия обороны, ты – в ванной закрылся и воду пустил. Скандал еще тот, и концерт, конечно, сорвали.
- На что вы рассчитывали, идиоты! – Семен исходил пеной. – Если на себя наплевать, так хоть о других подумай! В каком свете меня выставил?
Разве объяснишь ему, что рассудок в таких ситуациях отключается напрочь? И вся логика капитулирует перед звериным, всепоглощающим желанием? Когда мозги не участвуют, парализованы, будь сто пядей во лбу и умом понимай, но от тебя сие не зависит.
С той Ликой – всю жизнь какой-то кошмар. Годами могли не видеться, но стоило столкнуться где-нибудь случайно - в гостях, на обеде каком, в ресторане, кинотеатре – один только брызг глаз, невинная, как бы, улыбка, ничего не значущее для других слово, взгляд, жест - и карусель раскручивалась по-новой. Не надо было ничего говорить, хватал за руку, тащил, куда попало, на какие-то мокрые доски, в беседку, в ванную, в соседнюю комнату, придерживая ногой дверь, как всегда, кто-то некстати ломился, – нет, место никогда не являлось проблемой и ничего не значило. Однажды, перед самым Новым годом, она дала прямо на кухне, где кто-то дорезывал праздничные салаты. А в самолете, в котором они, как выяснилось в последнюю минуту, летели порознь в Польшу. И как только немного выпили за встречу, потащил ее в туалет, закрылись изнутри, пассажиры чуть дверь не сорвали, до самой посадки так и не вышли. Говорят, сейчас в международных лайнерах предусмотрены отдельные номера с шикарными сексодромами – комфортно, конечно, но никакой романтики!
Или – последний раз – на большой тусовке в отеле «Киев» - одни юристы, профессиональный праздник, пригласили спеть, а она к тому времени перевелась сюда из своего Ужгорода, в коммерческом банке заведовала пиаром. Хоть и стояли в противоположных концах огромного зала, знали прекрасно: после фуршета уйдут вместе, и все будет, как всегда. Пришлось стащить со стола бутылку водки, заткнуть салфеткой, когда спускался по лестнице, она булькала в кармане, немного разливалась, неприятная струйка бежала по брюкам. Сидели с ногами на лавочке у памятника Ватутину, пили в очередь из позаимствованного разового стакана. Сыро, прохладно, туман молочной влагой клубился меж деревьев - как бывает в Киеве поздними осенними вечерами – то ли конец сентября, то ли начало октября. Сборная солянка: он, она, юристы, банковские клерки, журналисты. Перемывали косточки правительству, зубоскалили, а им - плевать! Подвыпили – и в кусты. Хорошо, ума хватило, не рядом упасть, чуть отошли, якобы по неотложным делам. Подножка – и она уже на желтых листьях! Что-то шептала пьяное, горячее, галстук стянула, выбросила в темень, расстегнула рубашку, пиджак на лавочке остался – был при параде, вечеринка солидная, башляли, как следует, по высшему разряду.
И в самый ответственный момент (!), надо же, всегда им что-то мешало, она уже постанывать начала, ногтями в шею вцепилась, о, эти ее коготки, недаром себя кошкой называла (!) из темноты и сырости вырулила патрульная милицейская машина, и фароискателем стала прочесывать парк. Ну да, как же - Верховная Рада в двух шагах, Кабмин - напротив, все на режиме, охраняется. Пришлось ей рот ладонью зажать, она за пальцы кусает: чего, мол, остановился, продолжай! И сама, правда, спокойно могла довести до финиша, не раз такое бывало. Менты светили прямо на них - раньше заметили, что ли? - медленно продвигались своим «козликом» по аллейке. Сжался что было сил в ее в окопе, как в армии учили, когда танк на тебя идет. Свободной рукой осторожно, стараясь не шуметь, обсыпал ее и себя желтым прелым листом, в основном, себя, она же снизу, не видно, а он – в светлой рубашке, в ночи ориентир что надо. Притормозили, да близко так, голоса почти рядом:
- Та нікого там нема, показалось тобі.
- Точно бачив, хтось шевелиться…
- Нема нікого, кажу. Поїхали кохве гарячого з молоком вип*ємо, або ще чогось міцнішого! Хто буде в таку пору тут відлежуватись…
Теперь и она услышала. Лежали, вжавшись друг в друга, не дыша. Наконец, голоса стали удаляться, свет постепенно меркнуть, растворяться, как в колодце. Неужели – пронесло? Спаси и помилуй! Тут-то они и показали настоящий класс, жаль, менты уехали, зрелище пропустили – что ты, память на всю жизнь!
Утром, как проснулся, поехал специально в тот парк – ни пиджака, ни галстука, конечно, не нашел. А что ж ты хотел, парк хоть и охраняется, правительственным считается, столько шантрапы по ночам лазит! С другой стороны – менты сами не промах: что упало - то пропало! Галстука жалко, новый галстук, только-только из Лондона – дипломат один, поклонник его творчества, привез в подарок на день рождения. Таких тогда в Киеве – может, один и был тот галстук. Ну, и пиджачишко – костюм, можно сказать, единственный, выходной. Брюки без пары остались. Хорошо хоть не замели! Представляешь, если бы менты просекли? Закрыли бы в КПЗ, шантаж, сообщим на работу - откупайся потом! Тебе-то – по барабану, а ей, с таким трудом в Киеве только зацепилась.
- ВолодИнька, не хочешь остаться? Может, и наладилось бы, разве нам плохо было?
Ага! Она будет блядовать направо и налево, а он ей задницу прикрывать! Шлюха неблагодарная!
- Где мои вещи? Щетку зубную отдай! Не реви, тебе не двадцать лет! Найдешь себе воздыхателя, первый раз, что ли?
- Почему ты такой грубый? Пойми, от меня не зависит…
- Слыхал уже, хватит. Вещи собирай! А то я тебе сейчас для симметрии второй бланж зажгу!
- Так это ты мне засветил? А я думаю, кто это так приложился? Тяжелая рука у тебя, ВолодИнька…
- Ты замолкнешь сегодня? Голова не выдерживает…
Нет, если рвать, то сразу и бесповоротно! Выскочил на улицу с сумочкой своей, чемодан позже заберу, сил нет больше терпеть, душно, мерзко от этого вранья, затхлости, блядства, от всей своей заграничной жизни!
«Мне надо, где сугробы замело,
Где завтра ожидают снегопада!»
С самого утра две Володины строчки привязались, как осы в сентябре, не отстанут никак. «Париж открыт, но мне туда не надо!» А куда мне надо, кто-нибудь знает?
То-то.
В каморке, как обычно, пили водку и резались в карты.
- Какие люди и без охраны! – приветствовал Андрей! – Головка, небось, бо-бо? Налей ему, Толян! Да не жалей ты, все равно бежать придется, правда, Журнал?
- Не знаю, наверное. Слушайте, мужики, здесь такое дело: я от Любки ушел. С концами.
И по тому, как они молча переглянулись, по тишине, наступившей в бараке, так что слышно было, как жужжит и бьется муха в стекле, понял, что они не только все знают, но и все давно перетерли, и только ждали, что он скажет.
- Ну, ты, брат, даешь! – просипел Виктор, привычно оттягивая пальцем кожу на шее.
- Правильно сделал, Журнал! – Серега протянул вверх ладонью руку, чтобы я прикоснулся к ней своей, как часто делали в Киеве ребята, приветствуя друг друга на манер баскетболистов НБА. – Удивляюсь, как ты ее столько терпел, она мне сразу не понравилась. Вечно злая, как мегера, какая, ходит…
- Да ты выпей сначала, старик, потом говорить будем. – Андрей потянулся своим стаканом. – Быть добру! До конца пей, в этом доме не оставляют, ты же знаешь!
- Не залишають і не жаліють за тим, що зроблено. Правильно, Андрію?
-Да как сказать…
- Володя, причина что ли, какая
была? Или так – погыркались? – молчавший до этого Петро закурил свою «Беломорину».
- Да неудобно даже говорить, мужики. Напилась, как свинья, всю ночь трахалась с этим Ренатто…
- А ты ж где был?
- Да уснул, с устатку, не жрал ничего целый день, только пили…
- Ни фига себе, стерва! – Серега сплюнул. – Ты хоть ее отметелил как следует?
- Да так, один раз стукнул, ей это, как мыло. Что ж зря только кулаки бить…
- У мене таке було, давно, правда, ще в Чернівцях. Там одна курва…
- Погоди, Толян. – Андрей внимательно посмотрел мне в глаза. – Что ж теперь, Журнал? А про нас ты подумал? Как вещи отвозить? Куда складировавать будем, а? Не в камеру же хранения, на жэдэ вокзал, руками носить, а?
- Да понимаю все я, Андрюха! Но и вы на мою сторону станьте. Не первый раз же. То какие-то русские ее изнасиловали втроем, хотя, между нами, история темная, откупились, правда, они… Теперь этот «папик» - сколько можно мне рога наставлять?
- Ну, ты, положим, тоже не святой. К молдаванкам лазил сколько…
- Может, и так. Но жить с ней не буду! Думаешь, приятно после каждого козла вонючего…
- Скажи, пожалуйста, а те деньги, что те трое откупились, они сейчас где?
- Да в банке, на свое имя положила, ну, и мне немного на карманные расходы перепало, так, пыль на ветру…
- Да, красиво она тебя развела, Журнал!
- А он, как тютя, уши развесил.
- Да надо было ее в дыню, а бабки – себе забрать!
- Хоча б половину, все ж і тобі збитків заподіяно, з адвокатом переговорити…
- Вот, Толян дело говорит! Может, и сейчас – не поздно, а?
- Да нет, - Андрей выдохнул струю дыма. – Что упало, то пропало. В общем, так, Журнал, ты пока отдыхай, поужинаем сейчас, не спеша, пока мы готовиться будем, ты к ней пока дуй. Это твое личное дело: трахать ее или нет, как хочешь. Нам ночью на дело идти, ты машину сюда часикам к двум подгонишь, идти далековато. Да и полиция последнее время шастает туда-сюда. Ну, а ей скажи, что к утру шмотки в квартиру доставим. Выхода – ни у тебя, ни у нас нет. А ей, если захочешь, мы хорошо подумаем, как ответить и за твои унижения, и то, как бабки вынуть. Только не сейчас, позже, когда на ноги станем окончательно.
- Правильно, Андрюха, - Сергей протянул ладонь в его сторону. – Такое прощать нельзя!
- Как же я пойду к ней, братцы?
- Ножками, ножками, дорогой. И закончили на этом. Ключи от машины хоть у тебя, не сдал?
- Вот они, забыла, наверное, забрать. А я – отдать. Оба, короче забыли…
- Это уже лучше. Толян, а что у тебя с руками? Наливай, говорю, и готовьтесь с Журналом за провизией выдвигаться.
- Может, я схожу, Андрей? Пусть отдохнет немного, бледный какой…
- Ничего, проветрится пусть, отвлечется, все же лучше, чем сидеть здесь будет, переживать. Как, Журнал?
- Прогуляемся, конечно. Жестокий ты человек, Андрюха!
- Не для себя стараюсь, мне общество доверило, с меня и спросит. Тем более, у нас только жизнь стала налаживаться.
- Ты что-то рассказать хотел, Толик? Давай, трави!
- Та воно, може, й не зовсім як би це сказать, пасуєсказать, пасуєоріїками сделала?. Але чимось схоже. Короче, ви ж знаєте, у мене з цим ділом проблем ніколи не було. А тут – прокол. Якось на заробітках сиділи в одному селі під Києвом, слухай Сергій, тебе стосується. Дачу крутелику накривали. За містом, звідкіля там ті баби? Сплошной сухостой. І на вихідний, якщо і вириваєшся в місто, варіантів склеїти якусь курву – нуль цілих нуль десятих. Без тебе ентузіастів повно, та такі прикинуті всі, випещені, на тачках задаються - хто з тобою там знайомитись буде. Повний сухостой, як кажуть. Крутелик наш під вихідні навідувався зі своєю тьолкою. На глаз видно: не дружина, така собі лярва. Вино дудлить, як воду, палить одну за другою, довгі такі, заграничні. До вечора набируться – такі скандали закатують, мама рідна! З мордобоєм, биттям посуду та один одного. Всю ніч гуляють, і всьо такоє прочеє. Потім сплять до обіду. Повстають – і знову лаються: хто машину поведе на Київ, обом, зрозуміло, похмелитись охота. І, бачу, щось вона псіхує ніби. Якось запитую, жартуючи:
- Що ви так довго спите?
-Та, - каже, - він у мене ніяк не нап*ється. А як видудлить свій літр - зразу на бокову. І коли тверезий – те саме. От і доводиться момент ловити, щоб не прогавити.
Відкритим текстом мені натякає, зрозумів? Так-так, кажу, це не є добре для здоров*я, коли нічого не виходить. Я, знаєте, по собі відчуваю. Скоро завию, як той вовк одинокий, що в зоопарку клітку калічив. А вона: ти мене не провокуй, бо він як узнає, ревнивий, падло, охоронцям своїм накаже, вони і тебе, і мене в Дніпрі утоплять.
- Давай, - каже, - краще перекуримо. Такі смалив коли? – і подає мені свої довгі й тонкі, як сірник той, сигарети.
- Дякуємо Вас, пані. Думаю, вони для мене слабенькі, не накурюсь. Я краще «приму» рідненьку, якщо не брезгуєте поруч стояти.
Вона сміється:
- Дамі відмовлять не можна, дурний приклад…
- Может, тон?
- Може, й тон. Хто їх, блядей знає! Не перебивай, а то з думки з*їду. То, давайте, кажу, кудись під*їду, кажіть – куди, я людина мобільна та й відгулів назбиралося. А ви, клянусь, не пожалієте, бо, по-перше, я охочий до цієї роботи, люблю її дуже, ну, і ніхто ще на інструмент мій не жалівся.
Трохи почервоніла так, зашарілася, аж до шиї кров добралась:
- А что – можно попробовать. Я вам позже скажу, обдумать все надо. Вы долго еще здесь ишачит будуте?
- Та вже на спад діло пішло, так що ви, пані, не тягніть, будь ласка.
- Смотри, яйца курицу учат. Смотри лучше, как бы не опозорится, чтобы не пергорел, я этого не люблю очень!
- Толян, а короче можно? Что ты все прелюдиями, прелюдиями. Скажи прямо: трахнул ее?
- Вітю, тобі не цікаво, можеш не слухати. Тут увесь цимес, як той казав, в деталях. Да, так от. Якось приїжджають на вихідні, вона мені: у вівторок, в три години, зможете до мене приїхати? І папірець з адресою, телефоном простягає.
- Прячь в темпе, чтобы мой козел не увидел!
- Клянусь, не пошкодуєте, пані!
Так її «пані» весь час і називав. На Подолі, до речі, живе, твоєму любимому, Сірий. Короче, захожу, як і сказала, в три часа, прибрався, в перукарню сходив. Вона відкрила і зразу:
- Иди в ванную мыться!
- Та я мився!
- Слушай, что тебе говорят, дурья башка! Никогда со мной не пререкайся, если не хочешь вылететь отсюда, как пробка из бутылки!
Воду напустила, щось туди налляла, вода зеленою стала, пахне, як твоя хвоя. Я двері не зачиняв на «собачку», вона заходить: а ну, показуй свого інструмента! А як побачила, знов кров прилила до обличчя, як тоді, шия червоною зробилася: «Мийся, - шепоче, - гарно, мочалкою, я чекатиму в ліжку!». А що мені митись, ще дірку протру! Так що я, коли вийшов з тієї ванної, вона вже в ліжку була, коли підійшов, рушником прикрився трохи, і так, знаєш, того рушника майже не притримував, сам тримався – от що значить без баби місяць! Вона його зразу в куток пожбурила, а сама з якогось балончика як шандарахне, спрей такий пахучий, чистюля, жуть!
- Слушай, Толян, ты ближе к телу, за провизией идти надо! Чем кончилось?
- Та не спіши, Андрій. Тут найголовніше – подробиці. У неї, сам розумієш, не дуже, як сказать, не попадався їй мужик справжній, поки розібрався, ключика до того сейфу підібрав, а там не тільки замок, а щей код знати треба.
- Что, целкой была, что ли?
- Ні, що ти! Тут інше. Скажу чесно, братва, перший раз я теж не того, не дуже. Видно, воно все разом – і те, що баби довго не мав, і якийсь скутий, все до неї прислухаюсь. Не кожного ж дня на таку кралю лізти доводиться. Та ще в цьому гандоні, вона мені його губами одягла, уявляєш? Незручно, не звик, а щоб без нього – і слухати не хоче. Ну, а як уже другий раз, третій, розкочегарив, вона, як та сучка, заскавчала. Їй на сьому годину треба було кудись бігти, про все забула. Ну, а як пішло діло, я теж розкутіший став, заспокоївся, війшов, як той казав, у раж. Короче, ледве на метро, в останній поїзд, встиг. А до дачі тієї довелось уже пішки дибать, може, годину йшов, може, більше.
- К чему ты все это триндишь, Толян? Еще одна охотничья история?
- Та ні, Сірий, слухай далі. Якось питаю, а я у неї ще на місяць затримався, квартиру мені зняла, недалеко, на Петрівці:
- Ти, коли мене в постіль затягнула, щось думала, нашо це тобі все?
- А, каже, хотіла спочатку тому бовдуру насолити, щоб він не думав, що пуп землі. А теперь – просто удовольствие получаю в чистом виде!
Так і сказала: в чистому вигляді, я це добре запам*ятав. З ним, каже, секс для мене був мукою, а тепер, з тобою, наслаждениие!
- Ну, ты, Толян, без хвастовства не можешь! Что значит: в чистом виде? Сам же говорил: с резинкой!
-Ти слухай далі. Вона, коли ту квартиру мені зняла, потягнула до лікаря, у приватну клініку, удвох всі аналізи здавали, записалися анонімно, немов подружжя на вигадане прізвище - Петрови. А там – все рівно, аби гроші! До речі, вона за все башляла. І знаєш для чого все це робилося?
- Чтобы без презерватива?
- Так. Мирова, скажу тобі, женщина! Якось лежимо з нею, вона:
- Навколо мужиків, сам розумієш, тільки свисни, прибіжать! А такого, як ти, не було. І не знаю, чи буде.
Розумієш, вони, баби, все життя шукають чогось, все їм мало, не можуть зупинитись. Може, й Любка твоя, не обіжайся, Журнал, все ще шукає свого хєра, який тільки їй потрібен…
- Нет, Толян, это с другой оперы. Ее болезнь мне известна, ничего общего с твоей кралей. Наоборот: не может человек остановиться, ей все время хочется.
- Може, мені допомогти?
Дружный хохот потряс наш отсек.
- Ладно, хлопы! Вперед, а то голодный обморок скоро разобьет.
К Любке шел, как на каторгу. Специально не взял метро, тянул время, хоть и поздно было - десятый час. Интересно здесь люди все-таки живут: воскресенье, вечер, завтра начало трудовой недели, а Милан - весь в огнях, впечатление, будто жизнь только начинается. Возле ресторанов и кафе, а они здесь на каждом углу, у дорогих гостиниц, кинотеатров - толпы нарядно одетых, как на праздник, людей. Никто никуда не торопится, у всех хорошее настроение, то и дело раздается женский смех, возбужденные голоса. Ну, и, конечно, видно, что люди не бедные. И молодежь, и моего возраста, нашего поколения. На их фоне посмотрел на себя со стороны: уставший, полуголодный, в ветхой одежде, несчастный – даже не неудачник, каким в Киеве был, - затравленный бомж. Жизнь профукал, теперь огородами пробираться приходится, пряча глаза, втянув голову в плечи. Подворотнями, переулками, подзатылками, стараясь не попадаться никому на глаза. Грязная, избитая дворняга! Оглянись, ВолодИнька, обрати, пожалуйста, внимение, вокруг респектабельные мужчины в дорогих костюмах, с шелковыми однотонными и цветными шарфиками поверх пиджаков, в белых сорочках, как на свадьбу, на манжетах ярко сверкают бриллиантовые запонки. В темноте, как майские жуки, поблескивают лакированная, безукоризненная обувь. При роскошных лимузинах, посмеиваются, курят дорогие сигареты. Женщины – все на шпильках, в дорогих меховых накидках поверх открытых вечерних платьев, с колье, нитками жемчуга, драгоценностями, переливающимися на свету. В руках - фужеры с шампанским, приторно-медовый дым трубочного табака и характерный запах дорогих сигар плывет по тесным улочкам Милана.
Авто, от которых глаз не оторвать, беззвучно шипя шинами, то и дело доставляют новых гостей. Их встречают радостными возглосами, как национальных героев или знаменитых артистов-футболистов. Непринужденность, уверенность в себе, веселое оживление, праздничная приподнятость в ожидании вкуснейшего ужина и отличного отдыха. В этот мир тебя никто и никогда не позовет и не допустит. Вспомнились слова Любки о том, что Италия разделена на кланы, согласно материальному достатку, чужих на пушечный выстрел не подпустят.
Так получилось: обходя необъятных размеров ярко-желтый лимузин, случайно оказался в полосе света, и едва не смешался с нарядной толпой, приплясывающей у ресторана, услышал, должно быть, по своему адресу уничтожающее: «Форестери!» и громкий оскорбительный смех. Чем мог ответить я? Только крепко скрученной фигой в кармане. «Форестери», как я понял, означало что-то вроде выходец из леса. А, действительно, кто я для них есть? Именно – форестери. Маугли. Из лесу. Причем, дремучего-дремучего. Думал ли ты, брат, что так низко падешь? А ведь из хорошей, можно сказать, семьи, неплохое воспитание получил в свое время, образование, не лишен таланта какого-никакого.
Любка, открыв дверь, как мне показалось, совершенно не удивилась. Молча отступила, давая пройти внутрь. В комнате горел торшер, бормотал телевизор. Она уселась с ногами в кресло и подтянула с журнального столика вязание.
- Что, милый, авто не хватает? Вещи ворованные некуда складывать?
Язву, блин, та еще! Горластым итальянкам фору даст! Самое разумное в моем положении – говорить то, что есть. Не юлить и не выворачиваться.
- Сам бы не пришел. Пацаны отправили налаживать отношения. Пока не найдем что-то подходящее.
- Я так и знала. А спать вместе – не велели?
- Об этом как-то разговора не было. Но, если не возражаешь, я лягу на кухне, на раскладушке. Тем более, мне скоро выдвигаться. У нас сегодня работа в ночь.
- Ты теперь - на правах квартиранта. Шестьсот евро в месяц.
- Тебе что, денег мало? Так еще с меня тянуть будешь?
- Ничего, пусть те, кто тебя сюда послал, скинутся. Что ж, по-твоему, я совсем дура: вы у меня, как на складе, краденые вещи держите за бесплатно, моей машиной пользуетесь – и все это за красивые ваши глазки? Нет, дорогой мой, когда была любовь, с этим как-то мирилась. А если спим врозь – то не надо искать глупее себя.
Что ж, ей в логике не откажешь. Пацанам, действительно, надо сказать. А, говори, не говори – все равно дыра в бюджете! Причем, ощутимая. А вообще, если подходить серьезно, надо как-то определяться. Не все же время контейнеры «бомбить», и у Любки в квартирантах сидеть? А что ты можешь? Послушать Андрея, попробовать где-нибудь на улице или в переходе с гитарой постоять? Если не в Милане, то поблизости, наверняка, есть русский ресторан или клуб-кафе, почему бы там не попытать счастья?
И вот что еще. Любка сейчас не работает, находиться с ней в квартире целый день – теперь, когда ты на правах квартиранта, непереносимо. Да и просто негде, раскладушка только до восьми утра, завтрак, в комнатушке вдвоем вам тесно, значит, остальное время придется у ребят проводить. И за это платить шестьсот евро? Надо с Андреем посоветоваться, стоит ли овчинка выделки? Если они откажутся компенсировать, получается, я еще и доплачивать ей должен. А жить на что? Уйти к ним, а вещи сюда носить? Голова пухнет от всего.
- Чай пить будешь? – спросила Любка, откладывая спицы в сторону и глядя поверх очков.
В этой домашней позе, в застиранном халатике, в неуклюжих очках и со спицами она почему-то напоминала бабушку-старушку из известной когда-то, а сейчас давно и прочно забытой блатной песни, у которой налетчики отобрали честь. А что, похоже, правда?
- Не откажусь.
Не вернуться ли к нашим старым отношениям? Разве возможно? Выпей, как следует, закрой глаза, наплюй и трахни ее, - только в презервативе. И вся любовь. Десять минут позора, зато – полное восстановление в правах. И обедать будем, как прежде, в траттории у Франселино, иначе и появиться туда невозможно. Он сразу спросит: где синьора Люба? И придется что-то бормотать, прикидываться глухонемым. А что, надо рассмотреть этот вариант в деталях. Бывает же – ссорятся люди, расходятся, потом мирятся, съезжаются.
- У меня водка есть, выпьем?
- Можно.
Возьми, пожалуйста, в холодильнике. Подогреть пасту, я ее сегодня с базиликом и оливками сделала. Будешь?
- Да.
- Не отвечай, пожалуйста, так, будто тебя в концлагере пытают.
- Буду водку с пастой и базиликом. Подогрей, пожалуйста, Люба.
- Ну вот, другое дело. Давай, чин-чин!
- Чин-чин!
А, хрен с ней! Теперь-то я знаю ей цену. Просто у меня положение аховое, вот и приходится унижаться. Так даже лучше: она выполняет свои обязанности, ты – свои. Как бы по контракту. И никакой души. Голый расчет. Конечно, не лучший вариант. А, хрен с ним, корона не свалится! Подумаешь, в постель с ней ложиться, какая разница – с кем? До этого же ложился? Или с молдаванкой, например. А что – с молдаванкой? Во-первых, я ее не трахал. Во-вторых, там все четко – деньги платишь, покупаешь время – и вперед. Ну вот! А здесь, с Любкой, и денег не надо! Понял, нет? Шара, плиз! Так-то оно – так, да все равно дискомфорт ощущается. Подумаешь, честный и прорядочный нашелся! У тебя что, другой какой выход есть? Пока нет, но все равно - долго не протяну, себя все же уважать надо. Ой, рассмешил: ха-ха-ха! Себя он, видите ли, уважает, несчастье! Чьи это интонации, чей тон? Покойной моей мамы. Хорошо, не дожила, не увидела этот позор, в какие глубины стыда и позора провалился ее любимый сынок, когда-то подававший надежды в школьной самодеятельности. Помнишь, стихи читал на школьном смотре:
«Нет, в жизни мне не повезло –
Однажды я разбил стекло!»*
Раньше я думал: таких кульбитов не бывает. Когда читал, а чаще слышал от ребят про типов, которые переступали, не ведая стыда и душевных мучений, просто перепрыгивали, как через скакалку или барьеры, нравственные запреты, все моральные нормы, установленные обществом правила, плевали при этом с высокой колокольни на всех и вся, как-то не укладывавлось в голове. Но потом, с опытом, когда жизнь и самого, как говорят, немного пообтесала, когда все это не в кинофильмах и книгах происходило, а рядом, у тебя на глазах, когда видел, как вокруг врут, подличают, изворачиваются, наставляют рога, нарушают все заповеди сразу, то и сам потихоньку стал втягиватьтся. И поступать аналогично. Сначала оглядывался, опасался чего-то, разводил руками: извините, мол, не обессудьте. Поначалу в мелочах – пил, например, все выходные, а на утро в понедельник вызывал врача и уходил на бюллетень, сунув в карман тому «трешку». На работе втихаря выпивали, а начальству пудрили мозги, что подвели партнеры, задание невозможно выполнить и т.д. Причем, никаких угрызений совести не отмечалось – так поступали сплошь и рядом. Тем более, по телевизору и в газетах, а в одной из них я трудился, звучали и пестрели призывы ударным трудом и повышенными социалистическими обязательствами, встав на трудовуцю вахту, достойно отметить, например, финиш очередной пятилетки. Да что! Я сам десятки раз так писал, не веря в то, что выходит из-под моего пера, ни на йоту. Писать такую ахинею можно, читать – нельзя! И мы, прекрасно это понимая, подмигивали друг другу: не я первый, не я последний, не нам отменять. Хочешь не выпасть из седла, скачи протоптанной дорогой. Как засохшая, ненужная кожа осыпалась и отпадала, так и угрызения совести улетучивались, исчезали постепенно. И самое главное, сомнения в правильности такой жизни таяли, как прошлогодний снег – медленно, но уверенно и неотвратимо. И уже бахвальствовал перед друзьями: вот он, мол, какой я, еще и не так могу, пока в полсилы бью, а надо если – как засажу, как следует. И все вокруг восхищались, как ты четко и грамотно умеешь по правилам играть.
Дальше – больше. Выписывали внештатным сотрудникам гонорары за статьи, которые те не писали, и вместе с ними, а это были наши друзья и знакомые, пропивали их без зазрения совести. Да, вот именно: все, многое, во всяком случае, происходило и стало возможным после того, как появились лишние деньги. «Хочешь испытать человека, дай ему «червонец» в зубы!» - говорил наш ротный старшина. «Или - власть над людьми, и ты увидишь, что это за человек, чего он стоит на самом деле».
Точно, когда появились лишные, не учтенные деньги, совсем крыша поехала. Соритли ими направо и налево, появились продажные женщины. Ты заметил, кстати, женщины обычно сопровождали тебя, когда вдали несмелым проблеском намечался успех, ты становился вдруг благополучным, известным, даже популярным. Например, когда твои песни входили в моду, такое случалось несколько раз, расходились и даже пелись под гитару в компаниях, ты получал какое-то вознаграждение, вот тогда к тебе прилипали неизвестно откуда взявшиеся женщины. Не прилипали, скорее налипали, как ракушки на днище лодки, замедляя ее ход. Женщины, падшие и развратные женщины, – ради них ты пускался во все тяжкие, сломя голову, ни о чем не думая, срывался на такие подвиги, от которых потом волосы вставали дыбом. Вспомни, как за день мог запросто заехать и к одной, и ко второй, иногда даже к третьей, а потом, за рюмкой чая, небрежно хвастать перед друзьями где-нибудь в бане. Если там не было женщин. А если были – ну и что, какая, собственно, разница? Случалось так, что, когда добирался домой, где тебя ждала – реже жена, а чаще постоянная партнерша, которой ты врал про усталость и интриги, а утром, перешибая пивом или кофием похмелье, только диву давался: вот вчера денек-то выдался! И гордость присутствовала некая: мол, какой удачливый, наш пострел везде поспел. И если поначалу это были всего лишь эпизоды, то потом, постепенно, ты и сам не заметил, когда и как такая жизнь – во лжи и грязи – для тебя превратилась в норму, в привычку и, главное, совсем не тяготила. Во всяком случае, угрызений совести ты не испытывал, не думал ни о чем, продолжая немыслимый бег по кругу.
И постепенно смазывались, утрачивались, сливались ориентиры, ни ты, ни сидящие рядом или лежащие под боком уже не понимали, что хорошо, а что, как говорится, не есть хорошо, где мораль, а где подонство. Грани стерлись, и тормоза отказали. Тебя несло все быстрее, как на центрифуге, и одна только мысль: не упасть, не выскочить, не выпасть из обоймы. Иногда, просыпаясь до рассвета, обещал себе остановиться, начать новую жизнь, но, едва выйдя из дому, все повторялось намного безобразней, грязнее, чем накануне, потому, как сие от тебя не зависело, ты был безнадежен. И не надо себе лгать, что убежал сюда из когда-то любимого Киева потому, что тебя вытолкнули, не вписался в новую жизнь, интриги засосали и т.д. Все это, если и правда, то только наполовину.
Просто ты сам себя испугался и решил удрать. От себя. Наивно думал начать на новом месте по-новой. Только поздно, ВолодИнька! Твой поезд уже ушел, ты насквозь пропитался грязью, не отмыться! Ни в Италии, ни в каком Буэнос-Айресе. Потому, дружище, тебе нет смысла отчаиваться. Помнишь, когда-то ты блевал от одного стакана вина. Желудок не принимал. Потом организм смирился и впитывал алкоголь в любых дозах. По аналогии: тебе, грешившему за двоих или даже за троих, горчичниками не вылечиться. Это не болезнь – диагноз. От болячки избавиться можно, диагноз же ставится на всю жизнь. И никуда от него не деться. Так что, дружище, подмигни, как прежде, этой Любке, королеве Шантеклера, и топай в ванную. Все у вас будет, как прежде, о*кей. Тебе же только лучше, в выигрыше окажешься. Попробуй – осторожненько и тактично – спровадить ее на работу, пусть ездит в свои туры дурацкие, по десять дней два раза в месяц, не будет мелькать перед глазами, опять же - хата свободная, живи – кум королю и сват министру! И молдаванку свою, наконец, трахнешь, и совесть не будет мучить, всякие комплексы, А что - телка она классная, Анька-модаванька, бюст, что ни говори, четвертый номер. И камасутра – книга увлекательная, как ни крути!