Geum.ru

… Они все еще не хотят признать, что место художника в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   21

- Я бы очень хотел. Билет сколько тянет?

- От сорока евро. Но здесь «фишка» одна есть, если повезет, на халяву пройдем.

- Через забор, что ли?

- Ха-ха! Ну ты, Журнал, даешь! Вполне легально…

- Братва, кончай разговоры! Серый с Толяном – вперед, разведайте там, что и как.

Так вот он какой, контейнер. И правда, похож на товарняк. Только без дверей, забито все на фиг. Как же влезть в него?

- Люк у него сверху, чтобы такие, как ты, не лазили почем зря.

- Ясно. Как же открыть?

- Очень просто, ключик надо иметь. – Андрей засмеялся и подбросил на руке металлические ключи.

- Отмычки?

- Обижаешь, - Петро снова со всей дури огрел меня по плечу. – Три пары ключей имеется. Одни в полицейском участке, другие в церкви местной, у священника. Третьи у нас.

- Петро, прошу тебя, не надо лупить по позвоночнику, он же не казенный у меня.

- Все, прекращаем! Толян, бери Журнала, вы двое, как проштрафившихся сегодня, будете сверху.

Петро заржал, как дурная лошадь. Надо будет ему все же ответить. Совсем обнаглел.

- Толян, ключи держи. Головой отвечаешь! Подсадите их! С Богом!

Через секунду мы стояли на крыше. Я выпрямился, сделал шаг вперед, чтоб Толику было легче влезать, и, поскользнувшись, чуть не загремел обратно.

- Обережно, Журнал! Тут усе склизько, бо мокро!

- Молодец, раньше не мог предупредить?

- Під ноги краще дивись. Тримай мене, зараз відчинятиму.

Толян лег на мокрую от дождя и тумана железную крышу, я обнял его за ноги. Даже через кроссовки было слышно, как они воняют потом. Да и сам он, я заметил еще в квартире, был пропитан едким неприятным запахом. Как же бабы с ним в постель ложатся? Неприятно ведь!

- Готово, бляха-муха! Підкорився з першого разу! Ліземо хутчіше, Журнал!

Да, нам досталась незавидная доля. Прежде, чем влезть, надо расчистить место, выбросить наружу добрый стос вещей, что с самого верху. Если одно неосторожное движение – и поедешь по скользкой холоднющей крыше.

- Тобі передаватиму, Журнал, а ти вниз обережно спускай. Не впади і не розбийся, кому я тоді передаватиму?

И вниз, ребятам:

- Хлопи! Ми зараз скинемо, скільки треба, щоб залізти туди, потім назад поскладаємо! Тримайте!

Так и работали. Сначала Толик передавал мне шмотки, я их осторожненько старался спускать вниз. Мне досталось самое трудное – Толик хоть полусидел и находился в тепле, я лежал, распластавшись, на крыше вагона и каждое неосторожное движение грозило падением. Перчатки сразу промокли, брюки тоже. Почему не предупредил, что нельзя так одеваться? У меня ж не десяток брюк, а перчаток – так вообще…

- Ти підстели під себе шось, Журнал! Ще задубієш там…

- Понял уже. Ты не мог сказать, что здесь будет - старье одел бы. Тоже друг, называется!

- Хлопи компенсують усе.

Ага, держи карман! Через полчаса, когда от холода задубели уши и мне было все равно, останусь я на крыше или рухну наземь, Толян, наконец, позвал:

- Давай лізь до мене, місця на двох вистачить.

Ни рук ни ног не чувствовал, но настоящая работа только начиналась. Толик вынул из внутреннего кармана продолговатый фонарь. В детстве он назывался «китайским».

- Підсвічуй, я вибиратиму шмотки, передаватиму, ти – спускай їх. Старайся не кидать, щоб не зіпсувати. І не блимай зайвий раз, бачиш - навколо будинки, вікна горять, якщо помітить хто, зразу поліцію викличуть, все накриється.

Легче не стало, но хоть потеплело. Вещи тяжелые, неудобные - в основном, шубы и дубленки. И каждая весила, мне казалось, килограммов по семь-восемь. Чтобы я еще когда перед этим напился - других держать буду! Часа через два снизу крикнул Андрей:

- Ну что, родимые, может, вас сменить?

Я с надеждой посмотрел на Толяна.

- Та не треба, поки те, поки се, тільки час згаємо. Ми вже призвичаїлись, правда, Журнал?

Он толкнул меня в плечо и, мне показалось, даже подмигнул. Я промолчал. Работа продолжалась. Вдруг Толик крикнул:

- Хлопи, атас! Поліція!

Как он разглядел, никому не известно. Действительно, по дороге, что вела в этот тупик, двигалась машина с проблесковым маячком. Сомнений быть не могло: по наши души!

- Журнал, лягай! Будемо люк зачиняти.

- Как же ребята?

- Головне, ми їх попередили. Вони знають, що робити.

Сомнений не было, машина шла прямо на нас. Когда Толик закрыл люк, стало душно так, как, наверное, бывает в могиле. От всех этих шуб несло какой-то химией, и я подумал, что долго не выдержу.

- Ты хоть щелочку оставил?

- Сюди ближче іди, до мене, тут є чим дихати.

Стало немного легче. В маленькую щель хорошо видно, как они подъезжают, как включают большой фонарь-прожектор на крыше своего «джипа», и мы почувствовали, как он шарит мощным лучом прямо по нам, по нашей крыше. На какой-то миг я почувствовал себя голым. Вдруг вспомнил: на крыше остались шмотки, те, которые подстилал под себя. Все, кранты, их отлично видно в свете мощного полицейского прожектора. Уже слышались их голоса – рядом совсем, Толик даже покрепче ухватился за ручку люка. Неужели заметили? Хорошо, машину Любкину оставили за километра полтора, на улице, там много их стоит. А если бы поленились, сюда бы заехали?

Через какое-то время все стихло. Толик осторожненько приоткрыл крышку люка.

-Уїхали… Як там наші, не пов*язали, часом?

Тихонько свистнул. Потом, после паузы еще два коротких: фью, фью!

В ответ – тишина.

- Повязали? Но ведь не слышно было…

-Чекай, чекай! Не повинні були б. Аби що – вони і нагору полізли б.

- Да открой ты пошире, дышать нечем! Что делать будем?

- Якщо через хвилин десять не об*являться, спустимось униз.

У меня вдруг пиликнул мобильник. Андрей приказал еще в машине выключить, но я только уменьшил звук и на вибрацию поставил, а вдруг Любка позвонит? Она всегда вечером звонит, как уложит своих туристов гребаных.

- Алло!

- Ты, Журнал?

-Я.

- Как там у вас?

- Нормально. Кажется, уехали. Вы где?

- Сейчас будем, ожидайте!

- Андрей сказал: сейчас будут. Значит, и у них все в порядке.

- Ну, слава Богу! Журнал, дивись, тут куртки є кльові, свитера. Може, собі щось виберемо?

- Хорошая идея. Давай поглядим, пока простой образовался.

- Тим менше, не з нашої вини.

Провозились мы часа два, но уже без приключений. От спертого воздуха, какой-то резкой кислоты, типа нафталина, шмоточной пыли, которая стояла столбом в контейнере, сильно першило в горле, я все время кашлял. Толик, не церемонясь, лупил меня наотмашь, куда попало:

- Заткнись, Журнал! – громко шептал он. – Весь мікрорайон розбудиш! Люди прокинуться, хана нам тоді.

А что я могу поделать, у меня с детства на пыль аллергия и на запахи всякие. Раньше вообще кошмар был. Как только в Киеве тополя начинают сбрасывать пух, а это происходило каждое лето, тем более, тополей этих дурацких навалом, хорошо хоть сейчас срезали половину, я начинал болеть. И ладно там, чихать и кашлять, температура поднималась до 39, нос закладывало, из дому нельзя выйти. С этой аллергией вообще кино. Стоит прийти в гости, где живет кот, метит там, естественно, в течение тридцати минут меня можно выносить оттуда, такие же симптомы, плюс слезы из глаз текут. На тополя только чешутся, здесь – хоть в чашку собирай. Если кошка, - ноль на массу, представляете? Я попытался объяснить Толяну, мол, болею, от меня не зависит, но он так шандарахнул меня по почкам, пришлось отодвинуться подальше и душить проклятый кашель в себе. Надо ребятам сказать, чтобы больше вверх не посылали, мне лучше внизу стоять.

Наконец, снизу донесся знакомый свист.

- Все, амба! – сказал Толян. – Сумки повні, коні запряжонні. Давай вилазити. Ти – перший, тобі ще за машиною вертаться. Не забув, де? Місце пам*ятаєш? Тримай свої свитери, на себе вдінь, тепліше буде. Ти скажи хлопцям, якщо бажають, я скину.

Ну вот, я и на земле.

- Петро с тобой пойдет, чтоб не заблукал. А это что?

- Да шмотки себе подобрали, и вам тоже, Толян спустит.

- Ты их лучше здесь оставь - на полицию наткнетесь, повяжут.

- Ладно, только сохраните. Я там и хозяйке кое-что взял, чтоб не выступала…

- Будь спок! Не тяните, а то холодно больно стоять!

Когда шли с Петром за машиной, спросил:

- Как вы от полиции улизнули?

- Места надо знать. В сторожке отсиделись, есть тут одна, у того ПТУ, чайку со сторожем попили.

- Чайку! Тут люди разрыв сердца чуть не получили, они – чайку!

- Хлопи, Журнала не можна більше з собою брати, він як почав там кашляти і чхати, я думав, точно, кабиця буде!

- Так это ты там хулиганил, Журнал? Я думал, Толик простудился.

- Я извиняюсь, Андрей, аллергия у меня на запахи, в том числе и на старые шмотки, забыл предупредить. Если в следующий раз, поставьте меня снизу, то все вам завалить могу.

- Ничего, терпи! Привыкнешь. Как ты его усмирял, Толян?

- Та лупив, курву, куди попало. Наступного разу дриняку візьму з собою, щоб краще діставати міг.

- Что ж ты, земеля, людей подводишь? Потерпеть не можешь часок-другой? – Серый, как бы в шутку, так стукнул по позвоночнику, я чуть копыта не отбросил.

- Не трогай его, Серега, - прошепелявил Виктор. – Болезнь такая, у меня самого, и глаза слезятся, правда, Журнал?

- По-разному бывает. У тебя как?

- Дома на Волыне мучило, здесь как-то успокоилось само собой.

- Ладно, может, и у меня пройдет. Хорошо бы. Давно не мучило, думал, с возрастом попустило…

- Я тебе таблетки дам, здесь в церкви брать можно, почти бесплатно, от этого дела, у меня дома есть.

- Ну, что? Мы с Журналом за тачкой сходим, вещи сторожите, вон в кусты переносите, не на дороге им стоять. Мешков-то сколько?

- Пятнадцать штук и сумок – десять!

- Я думаю: за раз, наверное, не заберем, а, Журнал?

- Даже если все останутся, вряд ли.

- Тогда две ходки придется делать. Ты не устал, Журнал? Как себя чувствуешь?

- Нормалек, все прошло, кажется, попустило.

- Тогда - вперед!

Не две пришлось ходки делать, а три, после второй Петро с Виктором домой пошлепали пешочком – минут сорок будет, Толян охранять остался. Мы с Андреем, как перенесли все наверх, забрали Толяна, и я их подбросил на Виа Лео Толстой. Глянул на часы: ничего ж себе! Четверть пятого, ночь прошла, как одна минута! Когда подъезжал к дому, начало рассветать. В голове не то песня идиотская, не то реклама крутится: «До первой звезды, брат, до первой звезды…» Навязчивый мотивчик, черт его бы побрал. Давно не гулял ночь напролет. Голова шумит, как после шампанского, ни рук, ни ног не чувствуешь. Расслабуха полнейшая.

Долго, наверное, час или больше, стоял под горячим душем, смывая всю ночную гадость с себя. Когда в полосатых плавках знаменитой некогда, ныне почившей в бозе киевской трикотажной фабрики имени Розы Люксембург, своих любимых летних шлепанцах, которые нужно было давно выбросить, я же притащил с собой, развалился в кресле и врубил телевизор, показалось, что ни в каком я Милане. Вообще, не в Италии, не за бугром, а где-нибудь в Алуште, в доме отдыха. И никакие шмотки из контейнера мы не тырили всю ночь, а, как обычно, писали пулю. И еще писать нам - не переписать, прервались, чтоб перекусить или винца попить, от карт - в глазах рябит. Кстати, и выпить было бы не хило сейчас. Посмотрел в баре: полбутылки джина – уже живем! Смотрю – полбутылки ликера «Малибу», в Киеве никогда не пил, попробуем коктейль своего производства забабахать. Тоника, конечно, нет, но содовая - полбутылки, правда, трехсотграммовой. Льда наколол, смешал все, наколотил, и лимон - жухлый, засохший, портиться начал, обрезал, сок выдавил, трубочку искать не стал. Сижу в кресле, коктейль свой смакую: супер, честное слово! Как хорошо: спешить никуда не надо, как белый человек, мелкими глоточками попиваю – красота! Полсигары в пепельнице затушенная, не докурили в прошлый раз, дым выдохнул – Европа, класс «А», премьр-лига. Звук телека вывел за единицу, чтоб не мешали, а пластинку Окуджавы включил на полную мощность, с того места, где мы с Любкой остановились. И с первыми аккордами мороз по коже:


Простите пехоте,

что так неразумна бывает она:

всегда мы уходим,

когда над землею бушует весна.

И шагом неверным

по лестничке шаткой (спасения нет),

Лишь белые вербы,

Как белые сестры, глядят тебе вслед.


Ну, вот, все как всегда. Как только прорвусь к Булату - сквозь треск, тоску, сопли, муть, ежедневную тину, мерзость в душе, металлический скрежет по стеклу, раздолбайство, алкогольную пустошь, подонство, омывающие меня со всех сторон - сразу понимаешь: ты человек, и жить все-таки на этом свете – прямой есть смысл!

Не верьте, не верьте,

Когда по садам закричат соловьи:

У жизни со смертью

Еще не окончены счеты свои

И выплывает неожиданно из темноты допотопный львовский автобус, утренний, пятичасовый, самый первый, скользящий по спящим алма-атинским улицам, через весь город, в аэропорт. Позади – такая же бессонная ночь, накрапывает летний дождик, тихонько, несмело, без пузырей, как мираж. Дождей здесь не было с апреля, четвертый месяц пошел, как мы его ждали, глядели с надеждой на небо каждый день! Им-то что, местным, они – привычные. Мне снились первые большие капли – почти каждую ночь. Утром – выглянул: сорок градусов в тени по-прежнему. Я песню сочинил: «В ожидании дождя». И вдруг – вот он, пошел, наконец, жалко, когда расставаться уже пора, ни до дождя, когда товарищи улетают в самолетах в разные концы, и неизвестно, увидетесь ли с ними когда-нибудь.

И публика случайная, немногочисленная, сонная, дремлет, да так сладко, что и нас, гулявших всю ночь на ногах, укачивает. Так бывает, когда все сказано и выпито, впереди – пустота, только мокрые плиты аэровокзала и желтая выжженная трава по обе стороны взлетной полосы. Кончается август, лето, практика в студенческой газете, которая нас объединяла эти три жарких, раскаленных месяца. И все мы, приехавшие кто из Москвы, кто из Ленинграда, Минска или Киева, и те, кто ниоткуда не приехал, жил здесь, в Алма-Ате, начинаем потихоньку разъезжаться. Мы точно не знаем, но чувство такое, что вместе никогда не соберемся, разве столкнешься с кем-то, давно полузабытым, случайно на шумном перекрестке. Предчувствие расставания, утраты, грусть от того, что лучшее в жизни прошло и больше никогда не повторится. Скажи тогда такое, никто бы не поверил! Наивные, думаем, что лучшее у нас - впереди, и столько будет еще таких ночей, и столько девушек, и стихов, и песен! Кто знал, что ничего больше не засветит там, впереди. А это как раз и была твоя самая звездная ночь в жизни! Никто бы тогда не поверил, если бы так сказали, засмеял, затюкал. Вот оно, как вышло все, однако.

Поколение двадцатилетних, когда не поспать одну-две ночи не стоит ровным счетом никаких усилий, а мы и не ложимся, гуляем напропалую - и как только наша студенческая газетка выходит – совершенно непонятно, никому не ведомо. Кружится карусель, никак не стихнет то ли карнавал, то ли фестиваль, то ли пенящаяся шампанским вольница. На целине – сухой закон, мы напиваемся назло, так интересней, да здравствует фронда! Нас мчит по кругу, и все сливается в сплошном калейдоскопе, где преобладают бирюзовые вперемежку с зелеными тона. И снежные вершины, которыми окружен город, в отблеске солнца, и тенистые деревья, журчащие арыки, медленно бегущие с гор, тенистые парки, просторные веранды кафе и ресторанов, увитые цветами. И раскошные рынки с незнакомыми сладостями, резкий вкус кумыса, аппетитный дым бараньих шашлыков, которые жарятся здесь, прямо на улице. И студенческое братство, совпадение группы крови у всех, кто случайно попал в эту редакцию - как все прекрасно начиналось! Никто и подумать не мог, что это, увы, конец фильма.

Но пока плывут дивные светло-нежные ночи, пока живем коммуной, впроголодь, один пирожок на троих, но больше и не надо, оказывается. Совсем не спим, читаем стихи и поем Окуджаву. Сначала на темном и пустом стадионе, потом в аэропорту, проводив ребят, улетевших первым утренним рейсом в Питер. И уже в автобусе, когда мимо проносятся полустанки на обратном пути, признанный бард Владимир Беззубов, чья очередь улетать в Киев завтра, негромко поет, а весь автобус подпевает:

Нас время учило: живи по походному, дверь отворяя…

Товарищ мужчина, а все же заманчива должность твоя:

Всегда ты в походе, и только одно отрывает от сна:

Чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна?


Да, точно! Это было, на рассвете, когда мы проводили товарищей и, оглушенные внезапной тишиной после турбинного воя и бестолковой сутолоки в аэропорту, сраженные несправедливостью и пустотой отъезда, опустошенные, тащились обратно в город. И когда автобус притормозил на остановке по требованию, потому как это был «экспресс», а такого типа автобсы обычно ездят без остановок, хриплым уставшим голосом негромко, для себя, запел. И как-то получилось, что и публике с багажом, и тем, кто отдежурил ночь в аэропорту и возвращался домой, все это пришлось в тему - все затихли, каждый о чем-то своем, и нам на заднее сидение передали микрофон от водителя. Мы потом всю дорогу, до самой конечной пели, хотя давно выходить надо было, еще в центре, на Кирова, но так получилось, что гитара как бы сама собой передавалась из рук в руки, почти все играли, многие сочиняли, а уж Окуджаву знали как! Никто за репертуаром не следил и не говорил: «А спой сейчас вот эту…» Каждый пел, что считал нужным сам, и от того все получалось от души, как, может быть, больше никогда не получалось в жизни у каждого из нас,
у меня, по крайней мере, уж точно.

«Лишь белые вербы, как белые сестры глядят тебе вслед…» И я впервые пожалел, что Любки сейчас нет рядом, где-то возится со своей группой, и долго не будет. Вот бы порадовался человек, приедет, обязательно дослушаем, с этой песни начнем. И никаких молдаванок за сорок евро! Ребята пусть оттянутся, я-то здесь причем? Нельзя мне, натура - не то что сволочная, своеобразная : живу с женщиной только до первой измены – неважно, с чьей стороны она случается: с моей ли, с ее. Неважно! Только с изменой и заканчиваются все мои романы. Любку потерять меньше всего хочется. Когда прощались, сказала: «Ты мне смотри, баб в нашу квартиру не води распутных!». Сколько, кстати, осталось-то? Три дня, не считая сегодняшний, но беда в том, что он только начинается. Значит – четыре, не будем себе врать. Любка приезжает в воскресенье, в субботу шмотки на автобусе уедут в Украину, так что она, может, ничего и не заметит. Нет, надо сказать, во-первых, в следующий раз она будет дома, во-вторых, я же ей спутниковую антенну хочу подарить, откуда деньги, Зин? Она-то знает, что я пустой, как семечка.

Спал я не очень спокойно, зато долго. Разбудил меня мобильник, я и не подумал его выключить, кроме Любки да ребят, номера никто не знает.

- Журнал, ти шо, дрихнеш?

- Толян, который час?

- Півчетвертого дня. Вночі що робитимеш? Підйом, давай! Через півгодини у тебе буду!

Что ему от меня надо, интересно? Голова тяжелая, как бубен. Сны дурацкие виделись. Будто в институте каком-то, с Любкой ссоримся из-за шпаргалки, контрольная по алгебре, никак содрать не можем. Мне надо с одной стороны, ей – с другой, на обороте. Списываем, списываем, каждый в свою сторону тянет, «шпоры» рвутся, разобрать ничего нельзя, тут – звонок, и работы собирают. Ничего не успели! Это Толян как раз позвонил, по мобильному. У меня в трубке звонок негромкий, мелодия итальянская, Любка настроила. Сначала – «Фуникуле-фуникуля», сейчас - «Сюзанна», Челентано исполнял в свое время, весь Союз пел, такая же модная, как «Опять от меня сбежала последняя электричка!». Этот же, что во сне звонил, как в школе, - резкий, протяжный, дребезжит, визжит по ушам. К чему это все, блин? Надо вставать и одеваться, скоро Толяна принесет.

Только стал под душ – снова звонок, теперь в дверь уже. Неужели он так быстро? На тачке, что ли? Откуда башли? Открыл, весь мокрый, полотенцем чуть закрылся, даже в глазок не посмотрел. Открыл и обмер: Любка!

- Ты? Так быстро? Стряслось что? Привет…

- Ты что спал? Дай пройти, Беззубов!

На самой – лица нет. Вся помятая, косметика размазалась, в пятнах и голубых разводах. И так не красавица, как мышь помятая, исплаканная, что ли.

- У тебя неприятности?

Прошла быстро в коридор, там сумки с вещами, отшвырнуть хотела ногой одну, куда там, каждая по килограммов десять будет. И на диван – ничком, заголосила… Я, как был нагишом, к ней бросился, хотел обнять, приласкать, она в меня ногтями своими вцепилась:

- Не трогай меня! Пошли все …! – жутко так выматерилась.

Ничего себе! Бросился на кухню, джин остался, как раз три четверти стакана:

- Выпей, полегчает!

Только головой мотнула, снова в рев. По опыту знаю, лаской и нежностью действовать надо с бабами в таком состоянии. Начал по голове гладить – воет еще сильнее. Снова в дверь кто-то звонит, Толян, наверное, кому ж еще? Любка рыдать прекратила, кричит:

- Оденься, полиция сейчас придет!

- Полиция? Зачем?

- Надо так! Ко мне. Изнасиловали меня в Вероне, ясно тебе?! – и на подушку ничком, ревет, как белуга.

Меня током пробило, руки-ноги деревянные, так однажды в пионерлагере на змею наткнулся среди леса. Стою, смотрю, как она выгнулась, а двинуться ничем не могу, гипноз. Столбняк полнейший, в горле сухость, губы дрожат.