Б. А. Трофимов

Вид материала

Книга

Содержание Перестройка. На рельсах демократии – под трамвай демагогии. Выборы Из 90-х в XXI век: время, институт, проблемы структурной химии Холодное лето 91–го

Подобный материал:

• Токсубаева Лидия Сергеевна доцент кгу трофимов Анатолий Михайлович профессор кгу конференция, 336.82kb.
• Издание Смоленского Губернского Статистического комитета. Смоленск, 1905 г. Ocr сергей, 810.48kb.
• Беус Алексей Александрович назвал свой учебник, 109.36kb.
• Рабочая программа Разработал Доцент сф ргуитп п. А. Трофимов 2002 г. Принято на заседании, 55.96kb.
• Название программы, 377.15kb.
• А. А. Трофимов Петрозаводский государственный университет, 54.42kb.
• Студент группы сэу-52 Трофимов, 47.63kb.
• Методические рекомендации адресуются студентам 4-6 курсов Хроническое легочное сердце, 247.42kb.
• Ю. В. Трофимов, Б. И. Шар,, 6414.7kb.
• Темы курсовых проектов по дисциплине «Теория принятия решений», 35.1kb.

Перестройка. На рельсах демократии – под трамвай демагогии. Выборы


Б. А. Шаинян


В конце 80–х годов пышным цветом расцвели всевозможные демократические организации и "примкнувшие к ним" движения. Впоследствии многие их активисты стали вполне благополучными чиновниками столь же разнообразных страховых, пенсионных, инвестиционных и прочих фондов, но в те годы это были молодые и жадные до свободы и демократии (впоследствии оказалось, что и до более приземленных ценностей тоже) деятели. И так случилось, что именно в это время институт строил небольшой двухэтажный корпус для лаборатории хлорорганических соединений и для проведения исследований по одной из разработок лаборатории, связанной с биологически активными добавками. В 1988 г. мы с А. Н. Мирсковой, которая тогда была заведующей лабораторией хлорорганических соединений, поехали в Москву, чтобы получить заключения Академии наук и Госкомприроды РСФСР об экологической безопасности этих работ. Этой поездке предшествовали бурные обсуждения на разных уровнях в Иркутске. Помню, как на одном из собраний в ИНЦ мы говорили с собкорром одной из центральных газет (то ли "Известий", то ли "Правды"), и он сказал мне по поводу выступления одного из "зеленых": – "Ну да, все это чистой воды популизм, но сейчас полная свобода слова, вся страна движется по рельсам демократии!" Я ответил, что все это замечательно, но получается так, что разумное, нужное дело на этих рельсах демократии попало под трамвай демагогии, и он со вздохом согласился. История биотехнологического корпуса описана отдельно (Р. Г. Мирсковым и А. Н. Мирсковой), я же хочу коснуться только одного эпизода, в котором непосредственно участвовал. Приехав в Москву, мы пошли в Белый дом, где тогда располагался Совмин РСФСР. У входа сидел один милиционер, проверил наши пропуска, и мы пошли в Госкомприроды. За разговорами время подошло к обеду, и нам предложили прерваться и пойти пообедать, но предупредили: "Столовых есть несколько, но на этом этаже вас не пустят, на том – тоже, а вот на таком–то можете пообедать". Когда мы поднялись на нужный этаж и нашли столовую, на входе у нас проверяли пропуска уже трое милиционеров. Вот тогда я впервые и подумал, что если резиденцию правительства охраняет один милиционер, а единственную кормушку для "не членов министерского профсоюза" в этой же резиденции – три, а к остальным вообще не подпускают, то что–то очень серьезное неладно в датском королевстве…

Наконец, еще об одном событии того периода в жизни страны и научной общественности, к которому волей судьбы я оказался непосредственно причастен. В 1988–89 годах по всей стране проходило выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР как по территориальным округам, так и от самых разных общественных организаций, включая и Академию наук СССР. 18 января 1989 г. Президиум Академии наук смог выдвинуть лишь 23 кандидата в депутаты из 25, отведенных Академии законом о выборах 1988 г. Всего Академии полагалось 30 мест, но 5 из них выделялось научным обществам (напомню: КПСС, как "общественной организации", полагалось 100 мест). Не были поддержаны А. Д. Сахаров, Д. С. Лихачев, Р. З. Сагдеев и ряд других кандидатов, выдвинутых десятками институтов. Когда кандидатов оказалось меньше, чем мест, Президиум не нашел ничего умнее, как передать еще 5 мест научным обществам, уменьшив число собственных кандидатов до 20. Когда все это стало известно, возмущение научной общественности было столь велико, что Президиум был вынужден собрать в апреле 1989 г. общее собрание с участием представителей институтов. От нашего института, кроме М. Г. Воронкова как член–корреспондента (на тот момент) Академии наук, было делегировано трое представителей – я, В. В. Кейко и Ю. М. Скворцов, избранных на общем собрании института по большинству поданных голосов. Собрание Академии проходило во Дворце молодежи (в котором потом проходили все КВНы). У входа делегатов встречали пикеты сотрудников московских академических институтов с плакатами в поддержку А. Д. Сахарова и с самыми нелицеприятными выражениями в адрес тогдашнего руководства Академии. Собрание началось. Зал молча встретил выходящих из–за кулис членов Президиума во главе с Г. И. Марчуком, но когда вышел А. Д. Сахаров, все встали и зааплодировали. Как себя при этом чувствовали члены Президиума, было хорошо видно по их лицам. Не буду рассказывать о всех перипетиях этих выборов, их итог хорошо известен – А. Д. Сахаров стал народным депутатом СССР от Академии наук. Отмечу только один интересный момент: урна для бюллетеней стояла за кабинками для голосования, а за ней было ограждение, за которым стояли операторы с фото– и кинокамерами, но никто ничего не снимал. Кабинок было немного, очереди в них длинные, в соседней со мной очереди стоял А. Д. Сахаров. Почти одновременно мы зашли в соседние кабинки. Я вышел быстро, опустил бюллетень и прошел за ограждение. Через несколько минут вышел Андрей Дмитриевич. Фойе словно взорвалось вспышками блицев, наполнилось стрекотом камер; Сахаров на несколько секунд задержал руку над урной, опустил бюллетень и вышел. Тут же корреспонденты смотали свою аппаратуру и через несколько минут фойе опустело – больше их уже ничто не интересовало.

Съезд народных депутатов СССР прошел с 25 мая по 9 июня 1989 г. Через полгода после съезда Андрей Дмитриевич умер. А через два года после его смерти я приехал в Израиль по приглашению Иерусалимского университета, и первая улица, которую я увидел при въезде в Иерусалим, называлась "Сады Сахарова"…





Из 90-х в XXI век: время, институт, проблемы структурной химии


Т. И. Вакульская


Начало последнего десятилетия двадцатого века в нашей стране –поистине смутное время. Чего стоит знаменитый путч и отставка первого и последнего президента СССР М. С. Горбачева! Музыка Чайковского, звучащая со всех каналов телевидения и радио, стала символом переворотов и катаклизмов в нашей многострадальной отчизне. В стране расплодилось множество фондов, в которые народ вкладывал свои приватизационные чеки, розданные по штуке в руки каждому гражданину предприимчивым Чубайсом. Я считаю единственным удачно вложенным ваучером из всех приватизационных чеков нашей семьи тот, что остался в моей коллекции. Многие уже и не помнят, как они выглядели, эти самые приватизационные чеки! Ушлые дядьки на "Нивах" разъезжали по деревням с ящиками водки и скупали чеки в огромных количествах. Они–то и дали начало олигархической ветви на генеалогическом древе будущей России.

В Иркутске начало 90–х было к тому же "голодным" временем – каждому выдавались талоны на ВСЕ!!! Я хорошо помню эти маленькие цветные (голубые, розовые, желтые) бумажки, которые ежемесячно выдавались под роспись в домоуправлениях. В моей коллекции их поначалу было очень много. И они не были отоварены не потому, что мне не нужны были продукты, и даже не потому, что за ними надо было выстоять часы в длиннющих очередях, а потому, что прямо перед тобой вожделенный продукт, сосиски для ребенка, например, заканчивался. Кто не мог полдня простоять в очереди, не имел и шансов ухватить свою пайку. Месяц проходил – получи новые талоны! А за прошлый месяц можешь выбросить. А можешь оставить на память. Но до чего же она коротка – человеческая память. Меня приводят в полнейшее изумление бабули, утверждающие с пеной на губах, что жизнь в то время была лучше и сытнее. Очередей им, что ли не хватает? Тех самых, в одной из которых в 1991 году меня чуть не растерзала озверевшая толпа очередников, когда я попыталась перед днем рождения купить трехлитровую банку жидкой сметаны.

Ах, каким праздником на этом фоне выглядела "раздача месткомовских слонов" – всем понемножку, но всем и поровну! В нашей лаборатории этим заведовала вплоть до увольнения Инна Давидовна Калихман. Помнится, раз в месяц нам чего–нибудь да подкидывали – то по куску колбасы, приправленной продуктом БЦБК, то по килограмму апельсинов, а то и полкило маслица сливочного – настоящего, с холестерином. Чтобы не было обид, особенно когда нельзя было поделить строго до грамма (не резать же апельсин на дольки!), все раскладывалось по кучкам, один человек вставал к этому празднику спиной, а Инна Давидовна указывала пальцем на кучку и вопрошала: – "Кому?". Тот, кто исполнял роль беспристрастного судии, называл фамилию, и кучка мгновенно исчезала в сумке теперь уже законного владельца.

Но еще хуже стало после августовского путча 1991 года. В 1992 году отменили талоны вместе с продуктами. Государство практически перестало содержать науку. Нас почти всех в добровольно–принудительном порядке посадили на 0.2 ставки, а инфляция – термин, ранее не знакомый советскому гражданину, – превратила зарплаты научных сотрудников в нечто совсем невразумительное. В библиотеки перестали поступать научные журналы и книги. Научная жизнь замерла, почти прекратились защиты. Практичные и предприимчивые люди косяком пошли в бизнес, кто мог, уехал за рубеж – кто насовсем, кто  хотя бы переждать сложный период. Ровно год проработал в Японии Марк Сигалов. К ранее уехавшим в Израиль Цетлиным, Федотьевым, Браво–Животовским в 1992 году присоединилась И. Д. Калихман, а вернувшись из Японии и защитив докторскую диссертацию, вскоре уехал и Сигалов. Где–то на Кипре завел свое дело Борис Штеренберг. Теоретики из группы Сидоркина тоже не ударили в грязь лицом: Олег Догаев и Виталий Владимиров, поначалу начавшие было разводить и продавать вешенку, затем удачно нашли себя, первый  в банковском бизнесе, а второй – в сфере частного образования. Те, кто остался, влачили жалкое существование. Вернее сказать, не все, а кто не имел хоздоговоров, за счет которых можно было бы поддерживать зарплату сотрудников на соответствующем уровне. Я, например, хорошо помню, что именно в этот сложный период ни одному сотруднику лаборатории органического синтеза не понизили ставку, так как им платил деньги Усольский химфармкомбинат за разработку сибусола – аналога известного милдроната.

Эта история заслуживает внимания. Усольский химфармкомбинат получил задание от Минмедбиопрома на производство этого самого милдроната по технологии Латвийского института органического синтеза. Когда представители рижан приехали в Усолье, они потребовали от комбината несколько миллионов (!) рублей за свою технологию. Зам. главного инженера комбината по новой технике В. П. Юревич оказался в трудном положении. С одной стороны, ему нужно было выполнить распоряжение министерства, а с другой стороны, ни министерство, ни комбинат такими деньгами не располагали. Тогда он позвонил М. Г. Воронкову и предложил договор на 60 тысяч на два года за разработку патентно–чистого способа получения милдроната и технологического регламента на его производство. Воронков поручил это Лопыреву. Вот тогда–то Лопырев и начал работать с несимметричным диметилгидразином. Так был получен патентно–чистый аналог милдроната – сибусол и разработан технологический регламент на его получение. А тут некстати у самого химфармкомбината начались тяжелые времена. Юревич уволился и уехал в Тулу, а препарат–кардиопротектор, так поддержавший сотрудников в безденежные времена, до сих пор ждет своего звездного часа.

Я помню общеинститутское собрание, на котором дирекция призвала всех сотрудников искать способы "выжить" в сложившейся ситуации. Все были достаточно растеряны. Помню, как поднявшийся на трибуну Лопырев горячо убеждал аудиторию, что наш институт имеет большой потенциал для выживания – ведь мы могли бы наладить производство того же дефицитного тосола, присадок к маслам. Но народ в массе своей к встрече с приближающимся капитализмом еще не был готов. После собрания мы возвращались в лабораторию, и Людмила Романенко мне сказала: "Ну, умный мужик Лопырев, но что за чушь он нес! Мы же научные сотрудники. Какое производство! Какой тосол!" Может, я и забыла бы об этом разговоре, если бы речь шла о ком–либо другом, но Лопырев–то мне, скажем прямо, не чужой человек!

Не прошло и двух месяцев, как та же Романенко организовала в институте производство шампуня (для меня до сих пор остается загадкой, как мог за такое короткое время произойти столь кардинальный перелом в ее сознании!). Но суть не в этом, а в том, что именно это производство шампуня, просуществовавшее на институтских площадях около года, позволило выжить и сохраниться нашей лаборатории. Мы почти все были задействованы в этом производстве. Наш заработок напрямую зависел от количества произведенной продукции. Мы старались, работали с энтузиазмом. Даже после своей основной работы, хотя трудиться нам приходилось до 12 ночи. Как раз в 1992 году после окончания университета в лабораторию пришла Леночка Белоголова, которая жила в общежитии в Университетском микрорайоне. Когда мы заполночь заканчивали разливать шампунь, транспорт уже не ходил (да и вспомнить добрым словом муниципальный транспорт того времени невозможно), и ей приходилось ночью идти пешком через гору по лесу, а мы переживали, как она доберется до дома.

Поначалу отнесшийся к производству шампуня как к какой–то временной, но необходимой мере, Вадим Александрович Пестунович вскоре неожиданно для всех (и для себя, наверное, тоже) проникся проблемой производства шампуня и организовал поставку основного сырья. Романенко вышла на международный уровень и приобрела французские отдушки. Красители использовались экологически чистые – витамин В₆ (желтый), аптечная зеленка и т. п. Раздобыли и соответствующие полиэтиленовые флаконы, и самоклеящиеся этикетки с незатейливой надписью Aura. Дизайн, конечно, был еще тот. Но реклама в нашей стране только–только зарождалась, и наша Aura себя оправдала. Я вспоминаю, как моя дочь создала и распечатала к этому шампуню свою первую компьютерную тогда еще черно–белую рекламку, получив в качестве вознаграждения трехлитровую банку розового шампуня.

В отсутствие выбора наш шампунь пользовался бешеным спросом, и мы только успевали его разливать. Справедливости ради стоит сказать, что шампунь–то получился вполне приличным. Но вскоре начались какие–то недоразумения, связанные не то с арендной платой, не то с чьими–то амбициями, и Романенко плюнула на шампунь и ушла жить красиво.

Правда, к этому времени бедственное положение российских ученых сильно заинтересовало американского дядюшку Сороса. Сейчас об этом грустно (и даже стыдно) вспоминать, но строчку из песни не выкинешь. Пусть стыдится государство, что за 500 американских долларов почти каждый ученый выложил ему всю свою интеллектуальную собственность на блюдечке с золотой каемочкой. Мы могли получить эти деньги только в одном из Новосибирских банков. И почти каждый научный сотрудник съездил за этими Соросовскими долларами в Новосибирск!

Опять же только благодаря Джорджу Соросу именно в эти годы многие ученые могли съездить на конференции за рубеж. В Швейцарии и США по гранту Сороса был наш Гена Долгушин. Я тоже съездила по гранту Сороса в 1993 г. в США на конференцию по спиновому захвату с устным докладом. Кстати сказать, это было в октябре месяце – практически сразу после стрельбы из танков по Белому дому, которую все с ужасом наблюдали по телевидению. А американское посольство расположено недалеко от Белого дома. Поэтому я до конца сомневалась, удастся ли мне выехать в Штаты. Но, видимо, я была "обречена" на эту поездку. Мне сделали заграничный паспорт за три дня, хотя приглашение до Иркутска вовремя не дошло. И даже готовый паспорт мне привезли в институт, и это мне не стоило ни копейки. (Стоит сравнить: сегодня за загранпаспорт надо заплатить приличные деньги, да еще и ждать не менее трех месяцев!)

Оргкомитет конференции из–за ограничения во времени отправил мне приглашение повторно экспресс–почтой на адрес моей подруги в Москве. Я приобрела билет на самолет до Москвы, а все остальное мне должны были выдать в столице после получения визы. Я летела в Москву с мизерной суммой денег, не имея средств даже на обратный билет, если поездка вдруг сорвется. Но в день вылета к нам зашел в гости знакомый, которого я спросила, слабо надеясь на положительный ответ – а нет ли у него в кармане ста тысяч до моего возвращения. "Да", – сказал он, – "есть", – и выдал их мне аккуратной пачкой. В американском посольстве со мной мило побеседовали на тему о том, кто я, зачем еду в Оклахому и любезно предложили многоразовую визу. Но она стоила раза в три дороже и я, конечно, отказалась. В это же время от соседнего окошечка слышался унизительнейший допрос московского пожилого профессора по поводу того, а не собирается ли он остаться за рубежом. И он перечислял то, что его держит в России: жена, дети, большая квартира в Москве, любимая и хорошо оплачиваемая работа. А молодой девушке, плохо говорящей по–английски, не дали визу для поездки к родной сестре. Она плакала навзрыд, но это никого не трогало. Ну, я же говорю, что на эту поездку я была обречена!

Благодаря регулярной финансовой поддержке Сороса, в библиотеки стала поступать научная литература. Наука начала оправляться от шока. Снова начались защиты кандидатских и докторских диссертаций. В 1994 году директором института стал член–корреспондент РАН Б. А. Трофимов. Он приложил максимум усилий, чтобы институт ожил. Во–первых, сильным средством вроде шоковой терапии оказалось проведение ежегодных научных сессий, на которых заведующие лабораториями должны были отчитаться о своих достижениях. Во–вторых, Борис Александрович заключил контракты с рядом зарубежных фирм, и институт начал получать деньги в валюте. В этом же году выиграл годовой Соросовский, а в 1996 году – большой валютный грант МНТЦ В. А. Лопырев. И как–то постепенно мы начали привыкать к новым реалиям жизни. В институте появились персональные компьютеры. Я помню, что в те времена еще можно было попросить Игоря Лазарева помочь в оформлении проекта РФФИ. Он тогда работал у Нины Недоли и уже был с компьютером на “ты”. Вскоре (или почти одновременно, если не ошибаюсь) появился компьютер и у Елены Александровны. У нее, конечно же, возникали проблемы при работе на компьютере, и разобраться с ними ей всегда помогал Гена Долгушин. Он был одним из тех, кто очень быстро освоил компьютер и по первому зову Елены Александровны шел к ней на выручку. Зато после окончания рабочего дня в его распоряжении (хоть до утра!) оказывался почти что свой компьютер. А в 1997 году уже многие имели “свои” персоналки, намного круче тех первых, на которые мы когда–то взирали подчас с завистью, благоговением и страхом.

В 1997 году в институте произошли значительные события: академик М. Г. Воронков, профессор В. А. Пестунович, профессор Ю. Л. Фролов и к.х.н. В. Ф. Сидоркин получили Государственную премию РФ, а член–корреспонденту РАН Б. А. Трофимову была присуждена престижная премия им. А. М. Бутлерова. В нашей лаборатории в 1998 году защитил докторскую диссертацию В. Ф. Сидоркин.

Кстати, были и вот такие приятные моменты. Запомнилось, что ксерокопирование, наконец–то, стало доступным. Пришел в фотолабораторию, записал заказ, через день–два пришел и забрал готовые ксерокопии. И никакого первого отдела спрашивать не надо, и заполнять 33 бланка тоже не надо! Но самое начало 90–х так и останется “бермудским треугольником”, бесследно поглотившим не один корабль надежд.


Холодное лето 91–го

Вспоминает Л. Б. Кривдин


Да, помню эти тяжелые, безжалостные 90–е годы, особенно начало 91–го. Я только что вернулся из длительной зарубежной командировки – работал целый год в зажиточной и благополучной Австралии. По австралийскому телевидению много показывали про жизнь нашу российскую (тогда еще советскую), про падение Берлинской стены, про всемирный крах коммунизма, про пустые московские прилавки и криминальные разборки русских, несколько раз показывали нашумевший фильм "Маленькая Вера" с синхронным переводом. Но как–то не верилось, не хотелось верить, что все так плохо в родном отечестве. Не могло быть так плохо. Ведь и раньше всякое бывало, а ничего, как–то все проходило, ко всему мог приспособиться терпеливый советский человек. Но так, чтобы наступил крах коммунизма, чтобы реставрировался капитализм (о невозможности чего нам снисходительно растолковывали на занятиях по диалектическому материализму и научному коммунизму в университетах) – такого еще не бывало! Преувеличивают, наверно.

Но вот вернулся. Московская мартовская слякоть, серые толпы москвичей и гостей столицы, действительно пустые прилавки. И самое страшное – выражение лиц прохожих: ни намека на улыбку, от чего так отвык за долгий австралийский год. В Иркутске – и того хуже. Первым, кого увидел, – Марк Сигалов. Вместо приветствия – вопрос: "Ты зачем оттуда прилетел? По своей воле?". В продуктовом магазине (в котором теперь располагается "Пятый элемент") все уставлено пластмассовыми баночками с дальневосточным медом по 3 руб. 50 коп. (тогда рубль вроде бы был еще рублем, но купить на него уже было ничего нельзя). И все! Ни консервов, ни фруктов, ни выпечки (не говоря уж о мясо–молочных продуктах) – вообще ничего! В хозяйственном – шаром покати, на всех витринах разложены непонятно откуда взявшиеся дверные глазки. И это после изобилия австралийских супермаркетов! Потом пошли эти талоны на все – на мыло, на масло, на колбасу, на водку, на сигареты. На воздух, которым дышим, не успели ввести талоны, а могли бы (так раньше говорили в очередях). Помню, большим спросом пользовались такие кошелечки с десятками кармашков, куда и расфасовывали эти позорные талоны. Многие талоны отоварить не удавалось, доведенные до отчаяния домохозяйки стали отсылать их в Обком Ситникову, говорят, обкомовская почта была тогда завалена этими конвертами с неотоваренными талонами. Корреспондентов было слишком много, поэтому эта акция осталась безнаказанной. Отоварить талоны было по силам только пенсионерам, которые могли потратить несколько часов в день в длиннющих очередях.

Помню, в конце такой очереди увидел покойного ныне Юрия Михайловича Скворцова, с которым мы много сотрудничали в те годы. "За чем стоишь, Юрий Михайлович?" – спрашиваю. "За жидким долларом", – отвечает. Я не сразу понял, потом дошло – за водкой! В месяц полагалось 2 бутылки водки на человека. Кто эту водку никогда не пил – и тот выстаивал километровые очереди за жидкой валютой, не пропадать же талону! За водку можно было сделать все, не придумали тогда еще более ходовой валюты! Вообще, эти винно–водочные очереди были страшным детищем ускорения и перестройки (по меткому выражению профессора Н. М. Сергеева, "ускостройки"), позором для всей нашей страны. Окошки винных магазинов бронировали стальными листами, и эти окошки с улицы брали приступом, по головам пускали человека плашмя с зажатой десяткой в руке. Страшно вспомнить.