Р. Кравченко-Бережной мой
| Вид материала | Книга |
СодержаниеКак я стал полковником. Полковник все языки знает! Длинные сутки Ту-154 № 85334, рейс 8678 Львов-2 - Лен-д. |
- Курс Конституційне право, Тема Поняття та предмет галузі конституційного права. Рекомендована, 35.74kb.
- Бережной Н. М. Человек и его потребности, 1746.43kb.
- Студентка: Кравченко, 34.99kb.
- Стеррад предназначена для бережной, безопасной и быстрой стерилизации, 191.68kb.
- Стеррад предназначена для бережной, безопасной и быстрой стерилизации, 180.08kb.
- С. А. Кравченко от монреаля до брисбена: новации, приобретения, упущения, 95.61kb.
- Гергенрейдер Татьяна Владимировна программа А. И. Кравченко «Обществознание», учебник, 53.33kb.
- Б. Е. Кравченко Настоящее Положение определяет условия и порядок объявления конкурс, 26.29kb.
- Бережной Александр Борисович к т. н руководитель лаборатории магф (ниокр). Содоклад, 200.16kb.
- Список новых поступлений литературы в библиотеку Ургупс, 178.73kb.
Как я стал полковником.
Это было накануне воссоединения Германии. Когда самочинно хлынул поток тысяч немцев с Востока на Запад. А у нас была Перестройка и Гласность. И уже нельзя было, как в предыдущие десятилетия, быстро и эффективно восстановить порядок с помощью танков. Как сказал в “Тёркине на том свете” Александр Твардовский: Отвыкай. Не та эпоха. Хочешь, нет ли, а не та.
Вот в эту уже новую эпоху стали в Западной Германии, в Ганновере, готовить большую международную конференцию по газам в глубинных горных породах. Как обычно, разослали Первое извещение. Попало оно и к нам. Затем Второе извещение, уже с перечнем предполагаемых докладов. И там оказался доклад моего приятеля, по газам в нашей Кольской сверхглубокой скважине. Мой приятель - специалист в этой области. Приезжал к нему как-то профессор из Южной Африки, захотел лично познакомиться, а то всё по публикациям... Долговязый спортивный породистый европеец. Нельсона Манделу хвалил: толковый, мол, мужик наш президент. Такие вот настали времена.
Мой приятель послал заявку в Ганновер после первого извещения, так, наобум. На авось. Всё равно не примут. Да и денег у нас на такую командировку нет. И языка он ни одного не знает. Кроме русского и некоторых его модификаций.
А немцы за доклад уцепились. Во-первых, Россия, только - только приоткрывшая форточку в Европу. Во-вторых, Кольский полуостров, чёрт-те где. Полярная ночь. Белые медведи. И наконец скважина самая глубокая в мире. Двенадцать с лишком километров. Без малого тринадцать.
Заявку ту первую мы готовили вместе. Он сочинял, я переводил, отправлял. Зачастил приятель ко мне. Советуемся, как быть дальше. А немцы тем временем бомбят телексами, приглашение официальное шлют, детали сообщают: как лететь, куда добираться, номер в отеле, цена...Развёрнутый текст срочно требуют. Рабочий язык конференции - английский. Мы сочиняем ответы. Текст, мол, высылаю. А приехать не могу ввиду полного отсутствия возможности валютного финансирования. (Это теперь хорошо: вещички можно продать, зуб золотой, пойти в банк, доллары купить, если уж так приспичило. А тогда - совсем же недавно! - нет валюты, и всё!) Немцы в ответ: все расходы берем на себя. Приезжайте. Очень уж интересный доклад.
Сидим, думаем. Языка-то нет. Ни английского, никакого. В войну он учился. Не до тонкостей всяких было. Приятель говорит, плюнуть надо на всё это, зря только затеяли. И решаем пойти ва-банк: так и так, пишем, если не будет обеспечен перевод с русского, устный доклад невозможен. Могу приехать с коллегой, доктором таким-то, владеющим языками.
(С учёными степенями сложность: у нас их две - кандидат и доктор, у них - одна, защитил разок, и уже ты доктор. На всю оставшуюся жизнь. Для простоты общения с ними мы обе наши степени в одну сводим. Конечно, докторам нашим настоящим при этом обидно, они-то дважды защищались, мучились, а кандидаты - всего по разу. Кандидаты в ответ: а те-то т а м - тоже по разу, так чем мы хуже? В общем, в контактах с ними мы откликаемся на обращение “доктор”, притерпелись, не вздрагиваем.)
Немцы думают некоторое время. И присылают второе приглашение, на моё имя, со всеми расходами за их счёт. Вот как мы их достали. Таким образом я, того не ожидая, втёрся в эту командировку. Времени - в обрез. Несёмся в Москву. Мечемся по инстанциям. И накануне открытия конференции, ещё взмокшие от хлопот, приземляемся вечером во Франкфурте-на-Майне. В самом логове.
Тут пора возникнуть вопросу: а как же в отношении обещанного полковника? Не забыл ли автор, о чём писать собирался? Старикашки, они, вообще-то, страдают, бывает, такой рассеянностью...
Не горячитесь. Автор, как и любой рассказчик, видит свою задачу в оттягивании кульминационного момента. Поэтому я пока расскажу ещё немного об аэропорте во Франкфурте-на-Майне.
Первое, что поразило, когда спустились по трапу, были простор и какое-то неаэропортовское малолюдье: после нашего-то Шереметьева... Хотя в небе, в стороне от аэровокзала висела уходящая куда-то вверх и в бесконечность гирлянда огней: это выстроились, с включёнными на плоскостях прожекторами, заходящие на посадку лайнеры. Дальние огни как бы зависли в чёрном небе. Лишь ближние перемещались, ускоряясь, и затем проскакивал со свистом по полосе приземлившийся самолёт. Интервалы - какие-то минутки. И тем не менее в гигантском здании аэровокзала было пустовато, только служащие разъезжали на крошечных велосипедиках.
Мы быстро оказались в обусловленном загодя месте встречи. Я спросил:
- А ты в самолёте... чего это туалет не посетил?
- А зачем?
- Дык ведь здесь всё платное. А у нас с тобой ни пфеннига. Вдруг не встретят. Назад ещё как-нибудь улетим, билеты есть. Но ведь не сразу...И голодать не пришлось бы...
- Ну, в портфеле у меня палка сырокопчёной.
Я видел уже шагающего в нашу сторону мужчину с красной (!) папкой в руке - договорённым в телексном обмене опознавательным сигналом. Поэтому и позволил себе слегка расслабиться.
- Вы не хотели бы посетить туалет? - сразу вслед за приветствиями осведомился встречающий, - впереди два часа пути. - И, как бы угадав наши мысли, - Там бесплатно.
Мы спустились в лифте, очутились в слабо освещённом пустынном тоннеле. Наш встречающий сунул в щёлочку жетон. Раздвинулась гофрированная стенка, за нею в боксе стоял автомобиль. Покружив некоторое время по подземельям, мы выскочили на автостраду и понеслись со скоростью 160. До Ганновера было каких-то двести с гаком. К полуночи остановились у небольшого, среди зелени, отеля. Эгон, штатный водитель института, открыл входную дверь вынутым из кармана ключом. Никаких дежурных администраторов, полумрак в холле, тишина и покой. Я поинтересовался: институтская гостиница? Нет, просто дали ключи, чтобы ночью никого не беспокоить. А если кто-то из гостей будет задерживаться или с визитом, на ночь глядя, уйдёт? Ну и что, возьмёт этот ключ, и все дела. Похоже было, мои вопросы удивляют Эгона больше, чем нас - всё это. Да... Лифтом поднялись под крышу. Эгон отпер двери двух смежных номеров, вручил ключи, сообщил: завтрак внизу в семь утра, автобус будет подан в восемь, открытие конференции в девять. Пожелал спокойной ночи.
- Завтрак? Но у нас... нет денег.
- Завтрак входит в стоимость номера. Шведский стол, самообслуживание.
В номере, на столе под салфеткой был холодный ужин на двоих. С двумя бутылками пива: Германия, всё-таки. А за дверью - сияющая нержавейкой ванная комната...Хорошо!
Разбудил с восходом солнца птичий гомон за распахнутым окном: это было летом...
Душою конференции был немецкий профессор Манфред Шидловский. Молодая и очень миловидная супруга профессора умело и как-то весело управляла его инвалидной коляской: профессор был парализован, однако это не мешало ему проявлять себя чрезвычайно общительным, деятельным и жизнерадостным человеком. Определённо, не без решающей роли в этом фрау Ингрид.
(Посетив за свою долгую жизнь десятка два стран, я только укреплялся в убеждении, что наибольшей красотой одарена всё же именно русская женщина. В порядке компенсации, что-ли, или высшей награды, за всё... “Но, - сказала мне недавно одна молодая норвежка, - возможны и исключения?” “О, да!” - с жаром согласился я, за что был награждён солнечной улыбкой. Пижон несчастный.)
Я спросил профессора, не поляк ли он по происхождению. Он понял вопрос, но ответил на немецком. Нет, он уроженец Восточной Пруссии, а там у многих были такие исконно славянские фамилии...Были.
- А этот немецкий откуда? - последовал встречный вопрос.
- Он из оккупированной в течение почти трёх лет Украины, а также - как следствие пяти лет военной службы в Германии, начиная с сорок пятого. Сначала был автомат, а потом служба переводчиком. Жизнь учила.
- И английский?
- Всё оттуда же. В течение без малого десяти лет был лишён возможности ходить в школу. Вот и учился, чему мог.
Доклад моего приятеля прошёл с блеском. Я трудился на доступных мне языках. Помог даже китайцам, чей английский не поддавался пониманию, в то время как русский - после МГУ - оставил заметный след.
В завершение конференции были организованы посещения лабораторий института. Небольшой группой, в центре которой был профессор в своей коляске, мы продвигались по рабочим помещениям. Сотрудники давали объяснения, отвечали на вопросы. В какой-то момент очутились в лаборатории, очень близкой профилю той, которой руководил здесь у нас в Апатитах мой приятель. И он стал “доставать” молодого немца, дотошно вникая в детали. Тот, смутившись, говорит:
- Герр доктор задаёт такие узкопрофессиональные вопросы, что мне трудно пользоваться английским. Если бы я мог ответить по-немецки...
И тут профессор вдруг захохотал мефистофельским голосом и, тыча в меня пальцем, провозгласил:
- Полковник все языки знает!
Я не стал возражать: такой чин! Стоит ли отказываться? И вспомнил почему-то майора в Карлсхорсте: тот всего лишь лычку добавил, и то было приятно, а здесь сразу - и просветы и звёздочки...
Будучи не только пижоном, но ещё и авантюристом, я в тот же вечер, оставив осторожного моего приятеля в номере - перестройка только-только давала всходы - отправился побродить по городу. И сумел-таки вырасти ещё больше.
Я разглядывал какую-то достопримечательность, когда ко мне приблизились две молоденькие девушки. Одна, сделав лёгкий книксен, очень вежливо спросила, не найдётся ли у меня грош. Не зная, о монете какого достоинства речь, я достал из кармана пригоршню накопившейся к тому времени мелочи и протянул фрейлейн. Она выудила нужную монетку, поблагодарила повторив книксен, и девушки упорхнули к автомату. Видимо, договариваться о свидании. Рандеву, так сказать. Вот таким образом я сумел оказать Германии гуманитарную помощь. В наше-то время!
С Манфредом Шидловским мы встретились в скором времени ещё раз. Неугомонный профессор добрался-таки и до нашего Севера, самолётом аэрофлота, в своей коляске и с неразлучной спутницей. Был гостем Кольского научного центра. Дюжие наши молодцы вынесли его в коляске по трапу и погрузили в автобус. И дальше всё было так же, без осечек. Мы работали, пользуясь то немецким, то английским. А накануне отъезда Шидловские пригласили всех нас вечером в свой люкс. Мы с женой принесли большой букет ромашек, чем растрогали фрау Ингрид. Профессор задавал вопросы, и не было им конца. Вопрос о разнице между колхозом и совхозом оказался, если вдуматься, не из самых простых, учитывая трансформацию слов, дел и понятий. Я вынужден был в очередной раз объяснять, что спрашивать “почему” у нас вообще не следует. Почему? Потому что краткий ответ в большинстве случаев невозможен, а полный будет начинаться словами: “Потому, что в ноябре одна тысяча девятьсот семнадцатого года в России произошла Октябрьская революция, и...”, на что тут же последовал вопрос:
- Почему Октябрьская, если в ноябре?...
Не сомневаюсь, профессор знал ответ хотя бы на этот вопрос. Просто, решил пошутить.
Вечер получился содержательный. Прощаясь, я спросил:
- Вы удовлетворены, генерал?
Он задержал мою ладонь в своей, поглядел в глаза и захохотал. Мы хорошо похохотали.
Потом мы обменивались новогодне-рождественскими открытками, с пожеланиями здоровья и благополучия.
Я знал, что здоровье профессора ухудшается.
Что же касается нашего благополучия, то, сами понимаете...
Длинные сутки
30 июня 1990 года. Я с дочерью Наташей возвращался на Север из Кременца, где мы в очередной раз проведали могилы родных. Стояла жарища - за тридцать. Народ маялся в ремонтируемом здании львовского аэровокзала и вокруг. Прохладительных напитков, как и было всегда принято в таких случаях, не хватало. Удивляла тишина: ни взлётов, ни посадок. И всё же регистрацию на наш рейс 8678, хоть и с опозданием, объявили. По расписанию прибытие в Ленинград предполагалось после двадцати трёх, едва успевали в метро и к друзьям на Петроградскую. Здесь было место встречи с нашей мамой, она летела где-то в это же время из Краснодара, там были свои могилы... Переночуем, и утром - дальше, уже вместе. Домой.
Спецконтроль прошёл по-быстрому, но весь багаж оставили с пассажирами. Затем всех нас погрузили в поданные к перрону обычные городские автобусы и повезли куда-то в сторону от аэропорта и вообще за город. Наталия высказала предположение о появлении нового вида услуг аэрофлота: нас везут автобусами прямо в Ленинград. Ехали минут сорок, затем стали выгружаться у какого-то явно не гражданского аэродрома, получилась большая толпа с огромным количеством вещей: в это время года все везли с Юга что-нибудь вкусное. Не верилось, что всё это втиснется в один самолет. Но Ту-154 - вместительный лайнер...
Вместо 21 часа вылетели в 22.30. Ночлег у друзей в Ленинграде из проблематичного превращался в крайне маловероятный. Трещала вся наша программа.
Так оно и выйдет. “Летайте самолётами Аэрофлота!”
В лайнере - два салона. Наши места - в первом. Включилась вентиляция, стало легче дышать. Впереди почти два часа полёта, можно наконец расслабиться. День был тяжёлый: расстроенное лицо Лиды - теперь уже единственного обитателя отчего дома, трёхчасовая поездка в раскалённой жестянке автобуса, маята по Львову, неясность с вылетом...
Наташа дремала, я боролся со сном, опасаясь проворонить минералку, мучила жажда. Вскоре появилась с подносом улыбающаяся стюардесса. Затем, минут через двадцать - снова. Это удивило: непривычные какие-то аэрофлотские щедроты. Стюардесса всё с той же улыбкой несколько раз проходила в пилотскую кабину, тут же возвращалась...
Летели уже примерно час. Я стал подрёмывать. Но щелкнуло, и женский голос произнёс спокойно:
- Если на борту есть кто-нибудь, говорящий по-английски, просим подойти в помещение стюардесс. (Тамбур между салонами, они называют его кухней.) Я подождал немного, затем поглядел в проход: никто к стюардессам не шёл. Поднялся и отправился в тамбур. Наталия проводила понимающим взглядом: “Вечно ты, папа, приключений ищешь.” Обе стюарессы были в тамбуре. И ещё - кто-то из мужской части экипажа. Цепкий взгляд.
- Вы говорите по-английски? - Я кивнул. - Вам надо пройти со мной в пилотскую кабину. - Всё та же, с улыбкой.
Жизнь приучила лишние вопросы не задавать. Надо, так надо. Никогда не был в пилотской кабине. Тем более, в летящем авиалайнере. Проходя, снова встретил дочкин взгляд, слегка пожал плечами. Стюардесса постучалась, дверь открыли, мы вошли. Дверь за нами защёлкнулась. В кабине - четверо мужчин, все в голубых форменных сорочках, рукава подвёрнуты, воротники расстёгнуты. Жуткое количество циферблатов. Массивные наушники, микрофоны...
Стюардесса сказала:
- Вот, товарищ говорит по-английски.
Командир (тот, что в левом кресле, это мы знаем по кино) повернул голову, секунду изучал:
- Вы в совершенстве владеете английским? - Явный упор на “совершенство”. Я бормотнул что-то интеллигентское насчет русского, что, мол, и им-то никто..., но командир прервал:
- Хорошо. Вы уже знаете, что мы захвачены? - И, не дожидаясь моего ответа, - угонщик требует посадку в Стокгольме. Никто в экипаже английским не владеет. Сумеете обеспечить связь со шведскими службами? Перевод команд. Наших запросов. Их ответов.
Значит, так: если связь обеспечена, летим в Стокгольм. Если не обеспечена, “земля” не даёт добро на полёт за пределы страны, и... Видимо, “совершенство” требовалось для “земли”. И для “чёрного ящика”?
Что тут оставалось?
Я стоял за спиной командира, видел впереди то, что видит пилот: земля, зелёная, яркая, вдали скрывающаяся в голубоватой дымке.
Люди в кабине абсолютно спокойны. Лаконично переговариваются. Делают свою работу. Оставалось подключиться.
Меня усадили на место бортрадиста, тут же, за спиной командира. Дали наушники, показали, как пользоваться микрофоном. Задача: отвечать на позывной “Аэрофлот эйт - сикс - севен - эйт”, переводить всё адресованное нам, дублировать по-английски всё, что командир будет предназначать земле.
Но пока в наушниках звучали русские голоса. А я на обороте листка штурманской карты судорожно записывал, выуживая из памяти, английские слова, всё, что было бы похоже на авиационную терминологию: высота, курс, эшелон, снижение, полоса... Как же по-английски полоса? Пилоты тоже не знали. Самое главное слово: как тут садиться незнамо куда? Командир произнёс меланхолично, адресуясь ко второму пилоту:
- Говорил я тебе, Юра, учи английский... - Юра сокрушённо признал вину и клялся, что, как только вернёмся, так сразу...
Но пока что мы не возвращались, мы, совсем наоборот, улетали...
Земля заботилась о нас. Вела нас, кажется, Рига. У Вентспилса предполагался поворот на Стокгольм. Вентспилс был знаком ещё с осени сорок четвёртого: мы где-то здесь воевали. Шли запросы о положении на борту, остатке горючего, о поведении угонщика, где сидит, чем вооружён, есть ли сообщники...Шла информация о дальнейшем курсе, метеоусловиях в районе Стокгольма. В какой-то момент последовал запрос министра гражданской авиации. Многие, кому полагалось бы отдыхать, не спали в ту ночь. Кто-то произнёс: “главное, не паникуйте”. Это были лишние слова, люди в пилотской кабине работали спокойно, сосредоточенно и вместе с тем - с едва заметным взаимным дружеским подшучиванием. Крепкие, надёжные мужики. Второй пилот, разоружившись, периодически отправлялся в хвостовой салон, вёл переговоры с угонщиком.
- Юра, скажи, чтоб не дурил, летим в Стокгольм, - напутствовал командир. Угонщик не верил, нервничал, угрожал гранатой, которую показывал из-под полы куртки. Утверждал, что сзади сидят три сообщника. “На эту куртку ещё при посадке обратить бы внимание”, - подумалось.- “все-то были в майках да футболках.”
Стюардесса принесла попить. Попросил её подойти к шестому ряду, место “г”, успокоить дочку. Наташа в ответ передала валидол. “Доктор, едрёна вошь”, - подумалось с теплотой: не так давно был получен диплом.
Русский голос с земли сообщил: выходите из нашей зоны, на подлёте к их территории вас встретят два истребителя шведских ВВС. Затем, вполголоса: “ни пуха”. Командир, так же негромко: “к чёрту”.
Некоторое время в эфире была тишина. Привстав, я заглянул через голову командира. Впереди, внизу, навстречу нам выдвигались в золотистое море ломаные зубья и многоточия шведских шхер. Тех самых, где, по слухам, то и дело резвились чьи-то подводные лодки... Заполночь, но солнце ещё над горизонтом.
В наушниках чётко прозвучало:
- Aeroflot - eight - six - seven - eight!
- Отвечайте. Всё переводите, - приказал командир. И я старался всё перевести. Повторял по-английски услышанное, чтобы исключить возможность ошибки. Доложил с разрешения командира, что не являюсь членом экипажа и не владею профессиональной терминологией, попросил говорить размеренно, чётко. Невидимый опекун ответил ободряющим “Окей!” . Произносились только самые необходимые слова как с нашей, так и с той стороны. И это был только наш диалог, все другие, кто был на той же частоте, замолкли. Только однажды прорвался чей-то вопрос: What is the matter with them? - Что с ними? И краткий ответ: They are hijacked.- Их угнали. И молчание. Казалось, я и двух десятков слов за время подлета, маневрирования и посадки не сказал.
Наш позывной, и очередная информация:
- Вас примет аэропорт Арланда. Runway 01 is clear for you. - Runway - полоса! Полоса 01 свободна для нас. Runway! Теперь буду знать. На всю оставшуюся жизнь. Впрочем, как скоро выяснится, летать в оставшуюся жизнь придётся всё реже. Накладно окажется. Да и самолёт в небе станет редкостью, хоть снова, как в детстве, голову задирай...
На земле считают, вероятно, что экипаж русского лайнера располагает информацией об Арланде, её взлетно-посадочных полосах, их параметрах, ориентации. Например, всё это заложено в память бортового компьютера, и, получив указание о полосе 01, экипаж способен действовать дальше самостоятельно...Возможно, была в этом доля домысла, но мне показалось, что ни название аэропорта, ни номер полосы ничего пилотам не говорят. Штурман сидел над картой с логарифмической линейкой в руках. Архаизм? Или безотказный прибор? Я повторял, чтобы не переврать: “Арланда, рануэй оу уан”. Полёт продолжался тем же курсом, на той же высоте. И тут включился более близкий голос (возможно - пилота одного из обещанных истребителей, хотя мы их не видели: они могли не появляться в поле зрения без крайней необходимости, чтобы не отвлекать нашего пилота в сложной обстановке), прозвучал наш позывной, а за ним, после нашего ответа, последовала команда на поворот: курс два семь ноль, строго на запад. Линия горизонта тут же плавно, по часовой стрелке, встала торчком и вернулась в прежнее положение. “Ну и ну! Такая махина, а как лихо вильнула. Прямо боевой разворот.” Затем - курс триста, доворот в обратном направлении, к северу. Ещё один кивок линии горизонта. И - спокойный доклад штурмана: “Вижу полосу”. Полосу я тоже, привстав, разглядел далеко впереди и внизу, прямо по курсу. Нас хорошо довернул тот голос. Мне представляется, что именно этот момент был кульминационным в нашей эпопее: раз увидели, так уж сядем. Хотя такой мысли, что не сядем, и не было. Впрочем, выглядела полоса - там впереди и далеко внизу - неубедительно: коротенькая, сантиметров пять... Но когда по радио сообщили данные о ней - ширину, длину, командир и штурман удовлетворённо хмыкнули.
Штурман запросил данные об атмосферном давлении в зоне аэропорта, получил ответ. Сообщение командира: “видим полосу”, ободряющее “окей”, команды на снижение. Когда на нас уже надвигалась полоса и пошли чёткие доклады штурмана об остающемся расстоянии, о высоте: пятьдесят... двадцать... десять... восемь... четыре... два... два... два... касание”, я понял: пилот в момент посадки землю не видит, верить надо показаниям приборов, показания считывает штурман, самолет несётся над полосой впритирку. А мы, пассажиры, глядя в иллюминатор, думаем: “что это он никак не сядет, полоса того и гляди кончится, недолго так и в огороды какие-нибудь заехать...”
Сели, сразу - торможение. Нет привычного постукивания колёс на стыках плит, не такая какая-то полоса. Рануэй, в общем. Команда - следовать за жёлтой автомашиной. Забираемся куда-то в дальний закуток, к лесу. Лес - как наш. Только наполнен машинами с синими мигалками. На полотне аэродрома, чуть поодаль, рослые фигуры с автоматами. По радио: связь с вами прекращаем, на связь выйдет полиция. Затем включается русский голос, представитель Аэрофлота, он будет дальше обеспечивать контакт с властями. Вопрос к командиру:
- У вас есть допуск к полётам за границу?
- Нет.
- А как же вы?...
- На борту мужик, в совершенстве владеет английским.
Большего комплимента в жизни не получал. Вот бы справочку такую, с гербовой печатью...
Ещё представитель Аэрофлота сказал:
- Будем решать вопрос, полетите ли назад сами, или вызывать из Союза экипаж с допуском. - Через полсуток станет ясно, что вопрос решился в пользу нашего экипажа.
Меня отпустили - условно - к дочке. Я сразу понял, что спокойствие было в пилотской кабине, но не в салонах. Окружили, стали расспрашивать. Всё, что знал, рассказал. На моём месте рядом с Наташей оказалась женщина из второго салона, её трясло крупной дрожью: она летела рядом с угонщиком... Наталия держалась молодцом, хотя доброхот-сосед успел нашептать ей в моё отсутствие, что летим не туда, внизу море, а её папу взяли в кабину заложником...Впрочем, один мужчина в нашем салоне проснулся уже после посадки, засобирался и разговоры о Стокгольме принял за розыгрыш. Только серьёзные фигуры с автоматами за иллюминатором убедили его, что это не Пулково.
Шли какие-то переговоры с угонщиком, со шведами. Последовало объявление от имени шведских властей: желающие просить в стране политическое убежище могут покинуть самолёт вместе с угонщиком... Мы переглянулись: как, мол? Желание не возникло. Хотелось домой, на Север. Какой-то брюнет вскочил со своего места и стал нервно ходить туда-сюда. Женщина хватала за руку, просила сесть... Стюардессы увещевали и по-доброму, и сердито - занять места, соблюдать порядок. Были они, как и полагается, красивые. Одна высокая, с постоянной или, как определила Наталия, приклеенной (уж эти женщины!) улыбкой, вторая маленькая и строгая. Она-то на нас при необходимости и покрикивала. А необходимость возникала: то народ кидался к одному борту, чтобы разглядеть автоматчиков в чёрном - “Ну, чистые фашисты!” - то к другому, увидеть, как спускается по трапу угонщик , бросает что-то в подготовленную группой захвата массивную ёмкость, как его приказом укладывают на гладкий шведский бетон, и он лежит, прижавшись лицом к этому бетону, один-одинёшенек. Потом его увозят.
Поступила - всё это без торопливости - команда выходить по десять человек, со всеми вещами, сначала женщины и дети. Женщин и детей было много. Процесс выгрузки длился до утра.
Нас оставалось всё меньше. Пилоты были в кабине, дверь раскрыта. Мы все вместе были уже - один коллектив. Очень хотелось пить.
Мы с Наташей выходили в числе последних, в самолёте оставался только экипаж. Уже светило солнце. Нас жестом задержали у трапа. За хвостом, невидмые из иллюминаторов, расположились плотным рядом машины с мигалками. Нас по одному, жестом, направляли туда. Рослые молодые спортивные мужчины в чёрных комбинезонах, начищенных ботинках, чёрных перчатках, вязаных шапочках. Автомат - маленький, чёрный, игрушечный. Радиотелефон на груди. Совершенно бесстрастные лица. И явная полная мобилизованность. Было ясно: сделай неожиданное движение, и реакция будет мгновенная. Делать неожиданные движения не хотелось.
Мы стояли уже одни, рядышком, плечом к плечу. Тот, в трёх метрах, смотрел в упор, но казалось, смотрит сквозь. Я подумал: вот рядом со мной прелестная девушка, отреагируй, чёрт побери! Впрочем, Наташа тоже разглядывала его, как фигуру в паноптикуме. Зудел шведский комар, статью похлипче нашего кольского, но такой же настырный. Хотя своих, похоже, не ел. Намазались?
Молодая женщина в такой же форме, но без автомата, стоявшая у крайней машины, показала пальцем “один” и сделала очередной приглашающий жест. Я сказал: “Ну, давай!”. Но Наташа решила быть замыкающей.
Направляясь, куда показали, я бросил взгляд назад: бетонное поле, опустевший самолет, у трапа - девичья фигурка с чемоданчиком. Напротив неё, чуть расставив ноги, верзила с автоматом. Так и зафиксировалось в памяти. “Верзила” не потому, что внушал неприязнь. Он ничего не внушал. Верзила, потому что верзила. Такие вероятно и должны быть в группе захвата.
Поравнявшись с женщиной, я брякнул “morning!”. Лицо дрогнуло полуулыбкой, последовало вежливое morning. Так мы со Швецией и поздоровались. За машинами были складные столы и шёл тщательный досмотр. Вежливый, профессиональный. Я лишний раз порадовался, что летим налегке. Дочкин стетоскоп вызвал дружелюбную реплику. У моего кармана запищало, я сказал “small knife” и вытащил складной ножик. Кивок: окей. Вспомнилось, как однажды этот же ножик в бейрутском аэропорту вызвал замешательство... После “сенк ю” нас жестом пригласили в гигантских размеров автобус, сияющий чистотой, с иголочки. Забегая вперёд, скажу: всё, что мы успели увидеть за часы пребывания на земле Швеции, отличалось чистотой, прибранностью, порядком. Всё казалось только что сделанным. Повстречай такое дома, решил бы - показуха, но здесь такая гипотеза почему-то не возникла. Мы за прибранность постоянно боремся. У них она естественна. Да...
Автобус, сопровождаемый мотоциклистами, покатил к приземистым зданиям, видневшимся вдали. Там нас ждали в очень просторном помещении ресторанного вида: столики, стулья, банкетки, стойка. Пластик, металл. Здесь находились уже все, кого привезли до нас. Передвигались, сидели и спали, приткнувшись кто куда, странные фигуры в оранжевых тогах, вроде буддистских монахов. Утро прохладное, и тем, кто был легко одет, предложили утепление: большая стопка ворсистых покрывал была приготовлена у входа. В этом зале мы провели несколько часов. У дверей расположился в кресле человек с автоматом, импульс выйти подышать не возникал. Впрочем, в самом зале и примыкающих туалетных комнатах было достаточно комфортно (я привык с детства к слову “комфортабельно”, однако оно вытеснено нынче своим сокращённым вариантом). Нас вкусно кормили две сияющие элегантностью и белозубыми улыбками дамы. Правда, бананы и прочее не достались тем, кто прибыл последними: шведский стол не был рассчитан на российский натиск. Поэтому на лицах дам угадывалась едва заметная озадаченность. В любом случае, апельсиновый сок, кофе, вкуснейший высококалорийный сэндвич достались всем, а потом, в самолёте, ещё и красиво упакованный “сухой паек”, который все дружно запрятали в сумки в качестве сувенира. Там была даже консервная баночка со “Свежей родниковой водой одного из наиболее удалённых районов Норвегии”. Храню эту банку: может, последняя чистая вода? Хотя упоминание наиболее удалённых районов Норвегии насторожило: это же где-то рядом с нашим Никелем. А там такое сотворили... Бывал, знаю. C норвежской стороны там что-то вроде смотровой площадки. Оттуда желающим демонстрируют ад.
Доктор, долговязый мужчина с табличкой на лацкане пиджака, любезно проводил меня в туалетную комнату, где удалось привести себя в порядок и даже побриться. Стало веселее. Встретив меня снова, доктор спросил:
- Это было очень драматично? - Тот же вопрос, в менее изысканной форме, приходилось слышать и потом, дома: поджилки, мол, тряслись? Я пытался разобраться в эмоциях, и получилось: было дело, его нужно было выполнить. Если точнее, его нельзя было не выполнить: в самолёте сто шестьдесят человек, в том числе моя дочка. Получается: когда занят вот таким нужным делом, уже не до эмоций. Это - как тогда, на фронте.
В зал пришёл в полном составе экипаж, его встретили аплодисментами, и это было очень приятно. А потом, наскоро позавтракав, командир подошёл к нам и сказал:
- Берите дочку, вещи, пошли в самолёт, будем работать.
Значит, летим. Самолёт за это время подкатили прямо к нашему ресторану. Я опять был в кабине. Пришёл представитель Аэрофлота, пожал руку, поблагодарил и предложил записать термины, необходимые при взлёте. Так что “взлетал я“ уже почти профессионально.
Я сказал:
- Командир, надо бы передать благодарность земле.
- Наберём высоту, ляжем на курс, передадим.
Мы как-то быстро всё это проделали. Путь оттуда всегда кажется короче пути туда, замечали такой феномен? Командир приказал:
- Передайте благодарность.
Я нажал нужную кнопку и сказал:
- Аэрофлот - эйт - сикс - севен - эйт. Арланда, Стокгольм. Пассажиры и экипаж благодарят вас за помощь и гостеприимство. Большое спасибо. Гуд бай.
Стокгольм ответил несколькими добрыми словами, присовокупив:
- You are welcome! - в смысле, “добро пожаловать”. Экипаж дружно хохотнул. Мы шли на точку “Алола”, затем был доворот на точку “Таня”, и вскоре в наушниках снова зазвучала русская речь.
Моя работа заканчивалась.
Командир спросил, кто я и откуда.
Я предъявил своё удостоверение участника Отечественной войны. Редкий случай, когда делать это было приятно. Не то, что где-нибудь в автобусе. Или в проклятущей очереди за билетами, где все дружно - хорошо, если молча - тебя за это удостоверение ненавидят. Нет. Здесь это было уместно.
Командир взял мой листок штурманской карты и на чистой его четвертинке написал следующее:
Ту-154 № 85334, рейс 8678 Львов-2 - Лен-д.
КВС Бухаров Алекс. Ник.
2П Резцов Юр. Влад.
Шт Головкин Сер. Викт.
Б/и Смирнов Ив. Ал.
Благодарим за помощь в экстремальных условиях.
И все в кабине поставили свои подписи под этим текстом. Были четыре крепких рукопожатия.
Не стану лицемерить: приятно иметь такой документ в своём семейном музее. Не поленюсь, рамочку закажу.
Командир, удобнее расположившись в кресле, с удовольствием произнёс:
- Говорил я тебе, Юра, учи английский...
И Юра с готовностью откликнулся:
- Как только, так сразу!
*
Вероятно, в аэропорту Пулково маялась, бегая из угла в угол, наша мама. Воспользовавшись “блатом”, я попросил передать в Ленинград успокоительную информацию: была воспитанная десятилетиями уверенность, что люди, встречающие, ничего там не знают, “не положено”...Но времена начинали меняться, и вскоре в здании аэровокзала Пулково прозвучало:
- Полежаеву Людмилу Ивановну, встечающую рейс восемь шесть семь восемь за тридцатое июня из Львова, просят подойти к справочному бюро.
К справочному бюро кинулись все, кто в тревоге ждал этот рейс. А Людмиле Ивановне дали трубку, и диспетчер аэропорта сказал ей слова, которые были необходимы всем встречающим.
... У выхода я сказал стюардессам:
- Девочки, с вами летать - одно удовольствие. Давайте, в следующий раз махнём куда-нибудь в Мадрид, Говорят, чудесный город. - И заработал в ответ совсем не приклеенные улыбки. Старый пижон.
Было спецсобеседование в укромном зале аэропорта. На выходе стоял солдатик, и, наконец отпущенные, мы вручали ему листочки-пропуска. А он нанизывал их на примкнутый штык карабина. Ну, чистый Смольный в семнадцатом. В зал прибытия мы спустились с противоположной стороны. Там металась туда-сюда наша мама. Мы подошли, незамеченные, почти вплотную, и я сказал вполголоса:
- Чего бегаешь?...
Самое удивительное, что после всех этих приключений мы успевали ещё и на значившийся в наших билетах рейс Ленинград - Кировск: он был отложен на четыре часа “по погоде в Кировске” , где, как затем выяснилось, в тот день ярко сияло солнце при любезной моему сердцу температуре плюс девять. Неисповедимы были пути аэрофлотские! Жаль, теперь не полетаешь. А то бы - в Мадрид...
Я сказал дочке:
- Помнится, что-то было обещано в качестве награды в связи с блестящим окончанием медфака?
- Было обещано зарубежное путешествие.
- Вот видишь, я умею держать слово.
- Я никогда в этом не сомневалась. А Стокгольм - симпатичный город, правда?
- Ещё бы! Особенно тот ресторан в аэропорту.
- И тот молодой человек в кресле у выхода, с автоматиком...
- А ну вас! - сказала мама. Её чего-то всё время тянуло поплакать.