Geum.ru

Р. Кравченко-Бережной мой

Вид материалаКнига

Содержание


Октябрь 49-го
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   16

Октябрь 49-го. Сборно-пересыльный пункт в Куйбышеве, куда нас, хотя и не под конвоем, но в сопровождении и с изъятыми документами доставили из Германиии. Жёсткий досмотр, при котором было конфисковано всё “лишнее”. У меня, в частности, изданный на немецком языке “Краткий курс истории ВКП(б)”: мало ли, что там волокут из-за рубежа эти “разложенцы”. Таков был итог той почётной пятилетней миссии за рубежом, такова логика идеологов: длительное время общались с иностранцами, следовательно, не могли не “разложиться” . Видимо, слабовата была их вера в убедительность собственных слов.

Мы шагали строем по мостовой, в баню. По тротуару, рядом - какой-то майор с мальчиком за руку. Мальчик:

- Папа, а это кто?

- Изменники родины.

Строй мгновенно взломался. Никогда до этого момента не приходилось видеть так быстро удирающих майоров. Не догнали, охладил грозный окрик старшего, такого же как мы, но назначенного в банной операции командиром. “Приказ командира - закон для подчинённого”. Все мы - в этом строю - достаточно много лет прослужили, и некоторые армейские законы стали неотъемлемым элементом жизни. Я и сегодня пунктуален до отвращения. И убеждён: нынешний беспредел в армии не от нас унаследован. Не от нас.

Тогда, в том сборно-пересыльном клоповнике, будь у меня пистолет, застрелился бы. Так и не успев осознать, что унизительная отправка из Германии через эту шарагу на родину была благом, ниспосланным мне свыше.

То, что я сейчас пишу, уже сильно смахивает на мемуары. Но это не так. Я пишу не о себе. Пишу о судьбе моего поколения. Эти строчки необходимы, как перемычка, как интермедия между прошлым и настоящим. И будущим?...

Из Куйбышева мы разъезжались уже самостоятельно, при документах, “для дальнейшего прохождения службы”, в стройбаты. Кто - в Коми. Кто - в Донбасс.

Енакиево, шахта “Юнком” - Юный коммунар. Когда я увидел, какие люди проходят здесь службу в стройбате, с какими орденами, с какими наборами нашивок за ранения, я понял: моё горе ещё не горе. К тому же, в посёлке была вечерняя школа...

Я не мог знать, за какие заслуги был назначен командиром стройбата подполковник с орденом Ленина, тремя - Красного Знамени и многими другими во всю грудь. В те годы полагалось всё это носить, и оно производило впечатление. Конечно, пил он по-чёрному. Но где причина? Где следствие? Хотя армия приверженностью к трезвости и тогда не отличалась.

Однажды в выходной, в увольнении, я шёл по чёрной от угольной пыли поселковой улице. И чуть не наступил на орден Ленина. Без орденской колодки. Я знал: в посёлке Юнком орден Ленина - только у нашего подполковника. Возможно, ещё у кого-то из шахтеров? Но всё равно, не так уж много было кавалеров этой высшей награды. И я отправился искать командира. В одном бараке гуляли: свадьба. Зашёл. Во главе стола, рядом с молодыми, среди изрядно уже подвыпивших шахтёров сидел в расстёгнутом кителе подполковник, при всех орденах. Свадебного генерала взять было негде, вот и заменили подполковником, боевым! Был он тоже уже хорош. Но меня, маячившего в дверях, узнал. Изобразил начальственную насупленность, поманил пальцем. Я пробрался среди поющих и выясняющих отношения гостей к командиру. На его кителе на месте ордена была только колодка, Ленина не было. Я протянул подполковнику орден. Он схватился рукой за левую сторону груди и побледнел. Глаза мгновенно протрезвели. Я откозырял, повернулся по-уставному и выбрался из гудящей комнаты.

Мне разрешили ходить в вечернюю школу, а там поверили и приняли без документов, с месячным испытательным сроком, в выпускной - десятый - класс. Летом 50-го, когда я получил аттестат зрелости, мне предоставили краткосрочный отпуск к родным, на десять дней. Второй на седьмом году срочной службы.

Думаю, образ Ленина сыграл здесь свою роль. Воистину, пути Господни неисповедимы.


Север


В октябре 1950 года пришла долгожданная демобилизация. И вскоре я был студентом физического факультета Львовского университета. Почему физического? Ведь были, кажется, мечты... К тому времени я уже многое усвоил, охватываемое универсальным термином “Низзя!”. Хорошо знал свои “запятые” в анкете. На физфак охотно взяли, и слава Богу. Хотя занятия давно уже шли. Почему Львов? Ближе к дому, к родным.

Обычен был в те времена такой гордый термин - фронтовики. На факультете нас было двое, Володя Сур и я. Занимались в одной группе и, естественно, дружили. По сей день обмениваемся письмами. Володя вследствие тяжелой контузии терял зрение. Редкие послания из далёкого села Московей в Молдавии, куда он по распределению отправился учительствовать, уже многие годы пишут за него, под диктовку. Уверен, что Владимир Янович Сур, фронтовик, слепой учитель физики, в тех местах и сегодня - очень уважаемый человек. Иначе быть не может.

Мы и тогда, на курсе, в группе, выделялись возрастом. Были такими уважаемыми - за былые заслуги - старичками...На немногочисленных экранах города шёл в то время индийский фильм “Бродяга”. Очереди за билетами на вечерние сеансы были страшные. Средней упитанности герой Радж Капур выводил жалостливо “бродяга я, а-а-а-а, а ,а ,а, бродяга я...”, прекрасная смуглая босоногая героиня, запелёнатая во что-то бесконечное, покоряла изящными танцевальными пассами. Мы были там, с ними, в исстрадавшейся Индии, только- только сбросившей колониальное иго. Девушки в темноте всхлипывали, да и мы сурово потягивали носами... Ну как тут было не сбежать с лекций, воспользовавшись опозданием преподавателя? А потом, на комсомольском собрании, одногруппница Неля, пылая праведным гневом, вся в пунцовом румянце, клеймила меня уничтожающими словами:

- Как могли вы, взрослый человек, фронтовик, не удержать нас от этого неосмотрительного поступка?! - А ведь в темноте шмыгала носом, сидя рядом...И мне было стыдно за своё поведение. Мы, Володя, я, были старше остальных лет на шесть - семь, и поначалу ещё не со всеми на “ты”.

Внешне нас, фронтовиков, отличало в студенческие годы то, что мы донашивали военную форму. С повышением благосостояния обзаводились гражданскими брюками. А там, под университетский значок, и пиджаком. На ноябрьскую демонстрацию на втором курсе я пришёл в армейской шинели, надраенных сапогах и яркосиней шляпе, и был встречен ехидным вопросом декана:

- Что это вы, Кравченко, так вырядились? - Чрезвычайно гордый своей обновой и праздничным внешним видом, я саркастической подоплёки слов профессора даже и не уловил.

Внутренне же нас отличала бешеная жажда навёрстывать упущенное.

В 1955-м получилась довольно интересная дипломная работа, что-то об оптических свойствах синтетического рубина при температуре жидкого кислорода. Неожиданная яркая линия испускания в спектре поглощения. Совсем рядом с эффектом лазера. Зафиксированное, но не понятое явление... Предложили сделать сообщение на проходившем в стенах университета всесоюзном совещании. В перерыве подошли двое - крепкие, рослые мужики. Похвалили работу. Стали интересоваться планами. Планы уже определились: получаю диплом, еду в Киев поступать в аспирантуру при Институте физики Украинской академии наук, там выделено место.

Получасовой разговор закончился договорённостью - в случае получения вызова - ехать на три года на Север, в Кировск, в Кольский филиал Академии наук: закупать оборудование, разворачивать лабораторию, внедрять современные методы... Деньги и свобода действий обеспечены. Аспирантура подождёт.

Три года всё ещё продолжаются. Мужиков тех звали: Александр Васильевич Сидоренко и Игорь Владимирович Бельков. Имена известные. А.В.Сидоренко возглавлял КФАН, член-корреспондент, впоследствии академик, министр геологии, вице-президент АН СССР. Создавал Академгородок - украшение Апатитов, где его заботами не был сметён бульдозерами девственный в ту пору лес и поэтому по сей день растут грибы. Их любят собирать бабушки: удобно, идешь себе по асфальтовой дорожке и высматриваешь...А вокруг - осеннее золото. И.В. Бельков будет на протяжении десятков лет моим директором. Художник от Бога, его живописью - прекрасными пейзажами нашего края - разве что ленивый не любовался. (Прямо просится этот модный сегодня штамп - про ленивого.) Но всё это - уже потом. Сегодня. А тогда...

Вызов пришёл. Родные повздыхали. Отца уже не было. Я поклялся ежегодно приезжать в отпуск (обещание неуклонно выполнял, пока они там были живы). И в конце августа пятьдесят пятого года с чемоданом и армейским вещмешком спускался из вагона на станции Апатиты. Ящик с книгами и несложной утварью ехал багажом.

Шёл снег с дождём. И первой мыслью было: а не зря ли я попался на эту удочку? Мало, что ли, было приключений? Впрочем, ладно. Три года перетерпим. И не такое видали.

В палисаднике у неприглядного здания вокзала в зарослях чего-то незнакомого мокла на постаменте полуметровая фигурка вождя. Почерневшие деревянные строения не радовали глаз...

С тех пор прошло сорок с лишним лет. Жизнь подобна рулону туалетной бумаги: чем меньше остаётся, тем быстрее крутится. Процесс замедлить нельзя, а вовсе остановить как-то не хочется, очень уж любопытно: что же дальше-то будет? Первые годы на Севере запомнились чередой событий, эпизодов, зарисовок. Последующие десятилетия - в значительно меньшей степени. Немаловажную роль в этом не мог не играть фактор собственного всё более серьёзного возраста. Острота восприятия притупляется, что ли?

...Двадцать пятый километр, посёлок Кукисвумчорр. Напряжённая тишина в переполненном зале заседаний КФАН: читают постановление ХХ съезда “О культе личности Сталина”.

Вспоминается недавний эпизод. Март пятьдесят третьего. Траурные стенды с украшенными цветами портретами Вождя на всех этажах университетских корпусов. У каждого стенда - круглосуточный почётный караул, так будет до похорон. Моё время - в три часа ночи. Живу далеко, трамваи не ходят. Бегу по ночному пустынному городу, прямо по трамвайной колее. Когда, задыхаясь, взбираюсь на свой этаж, к моему стенду уже шагает смена караула: опоздал! Совершенно раздавленный, мыкаюсь по коридору. Меня не узнают, вокруг - пустота. На следующий день на бюро выносится предложение об исключении из комсомола. Кто-то решается всё же защитить, отделываюсь строгим выговором. Это было, кажется, единственное мое взыскание за всю сознательную жизнь… Рельефный стоп-кадр.

И ещё один, относящийся к пятьдесят четвёртому. Это не воспоминания. Просто, иллюстрации к нашей недавней истории. Фрагменты из жизни. Этот обойти не могу. Он - о судьбе отца, судьбе близких.


“Не было”


...Я копался зачем-то в очередной раз в достаточно беспорядочном нагромождении бумаг, претенциозно именуемом семейным архивом, и выудил письмо. Точнее, копию машинописного текста. Письмо было отправлено (вернее -опущено в щель “Для писем” в воротах Кремля, кажется, Спасских) на имя Маленкова. Так и начиналось: “Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!” Конечно, сегодня, в конце двадцатого века, не так уж многим что-то говорит это сочетание имени и отчества. Да и фамилия может вызвать вопрос: “А кто это?” В Советском энциклопедическом словаре издания 1980 года это лицо уже вообще не упоминается: не было! Это не Иосиф Виссарионович. И не Берия Лаврентий Павлович. Чьи имена по сей день далеко не пустой звук для очень и очень многих... Кстати, о Берии, тоже не упоминаемом в этом словаре (немного уйду от прямой линии повествования; впрочем, люди Берии будут иметь к этой были наипрямейшее отношение). Синяя - послевоенная 50-томная Большая советская энциклопедия содержала в 5 томе пространную статью об этом “одном из виднейших руководителей ВКП(б) и Советского государства, верном ученике и ближайшем соратнике И.В.Сталина...” и т.д., с соответствующим рангу портретом во весь лист. (Говорят, любители предлагают сейчас немалые деньги за такой аутентичный портрет!) Затем Берия исчез. А вскоре я получил пакет из Москвы, от Издательства БСЭ. Пакет содержал рекомендацию “изъять из 5 тома БСЭ 21, 22, 23 и 24 страницы, а также портрет, вклеенный между 22 и 23 страницами, взамен которых Вам высылаются страницы с новым текстом. Ножницами или бритвенным лезвием следует отрезать указанные страницы, сохранив близ корешка поля, к которым приклеить новые страницы.”. И - не было! Прекрасно отработанная технология. И очень интересный подход к трактовке истории... Всё там великолепно стыковалось. Поразило: оказывается, в любом месте гигантского информационного издания можно удалить любое число страниц, заменить их новыми, с совершенно новыми статьями, не нарушив при этом их строгий алфавитный порядок, соблюдая абсолютную стыковку с предыдущим и последующим текстом. Сколько же информации мы недополучаем даже в 50-томном издании!

По вредности характера я, разумеется, сохранил в пятом томе оба варианта. Приходите в гости, продемонстрирую. Раритет же.

Вернёмся к Маленкову. Откуда такое глубокое уважение?

В то время, после смерти Сталина, получил хождение термин “коллективное руководство”. Председателем Совета министров СССР стал Маленков. Первым секретарем ЦК КПСС - Хрущёв. И важные государственные документы, публиковавшиеся ранее под шапкой во всю страницу “В ЦК КПСС и Совете Министров СССР” , получили, безо всяких комментариев, новое оформление: “В Совете Министров СССР и ЦК КПСС”. Стало ясно, кто теперь в стране главный. Правда, Никита Сергеевич Хрущёв недолго терпел такое безобразие, подобную дискредитацию. Появился термин “антипартийная группировка”, порядок был восстановлен (к чести Никиты Сергеевича - уже без расстрелов), а сам Хрущёв, дабы другим неповадно было, занял вскоре оба поста. Но эти события нашей недавней истории не имеют уже отношения к эпизоду раннего послесталинского периода, заставившему меня обратиться к высшему в тот момент лицу в государстве - Г.М.Маленкову.

Введение затянулось.

В пятьдесят четвёртом я был на четвёртом курсе. Родные по-прежнему жили в Кременце. Отец занимался “зелёным строительством”, руководил закладкой парка на месте бывшего гетто. Брат работал начальником узла связи. По должности ему полагалось быть в партии. Да и разнарядки соответствующие спускались, по вовлечению местных кадров. А кадр был ценный: образованный, знающий, культурный, “преданный делу Ленина-Сталина”, как значилось в рекомендациях. Не склонный воровать и злоупотреблять спиртным, что слегка настораживало: “а наш ли человек?” Но, в общем, Юра был членом партии.

В разгар весенней сессии, накануне сложнейшего экзамена по квантовой механике, на подготовку к которому отводилась неделя, и все заранее дрожали, пришло приглашение на переговорный пункт. Звонил Юра:

- У папы инфаркт. Приезжай.

- Понимаешь, экзамен. Квантовая...

- Понимаю. Но приезжай, не откладывай. Положение очень серьёзно.

Я плюнул на всё и рванул в Кременец. Юра встретил на автобусной, и, пока мы шли с Дубенской, ввёл в курс событий: положение, действительно, было очень серьёзно, и не только со здоровьем отца.

- На прошлой неделе позвонили из райкома: “Срочно зайди к первому. Партбилет при тебе?” - А как же, говорю. - Достал из сейфа партбилет, отправился на ту сторону улицы. В кабинете первого - весь состав бюро райкома. Первый говорит: “Продолжим, товарищи. В повестке дня персональное дело коммуниста Кравченко-Бережного. Слово для информации - начальнику райотдела госбезопасности”. Начальник райотдела сообщает: “Имеются данные, что отец Кравченко был активным участником белого движения в годы Гражданской войны. Кравченко этот факт при поступлении в партию скрыл”. “Какие будут мнения, товарищи?” - говорит первый, - “Так. За обман партии Кравченко-Бережного из рядов партии исключить”. В общем, двадцать минут спустя я вышёл оттуда без партбилета. Через два дня меня из начальников перевели в заместители, и на том спасибо. Дома я обо всём этом пока не говорил, ты же знаешь папу. А вчера папа возвращался с работы. Встречается знакомый: “Здравствуйте, Александр Васильевич, как поживаете?... А сын ваш как?... Нет, не младший. Старший... Как, вы ничего не знаете? Его же из партии исключили.” Папа сумел дойти до дома. И вот...

Три дня спустя отца не стало. Он был всегда верен себе. Он не мог воспользоваться “уткой”, это его унижало. И пытался подняться...

Тут кто-то найдётся, скажет:

- Лежать надо было, раз велено, не рыпаться, только и делов.

Возможно. Возможно, когда не рыпаешься, живёшь дольше. Только вот достойнее ли?... Отец никогда нас не воспитывал, не говорил - так надо, так не надо. Он просто был наш эталон. Я никогда не слышал, чтобы родители повысили голос друг на друга. У них были обручальные кольца. Когда на второй день войны, в тюрьме, отцу велели раздеться и выложить всё на стол, руководивший этой процедурой энкаведешник тут же надел папино кольцо и уже не снимал: арестованному оно больше не понадобится... Говорили, после войны он вернулся в Кременец, на свою работу. И даже видели на его пальце обручальное кольцо. Может, до сих пор носит, в своей почётной отставке? Или в наследство оно кому-то досталось? Мама, в знак солидарности, не носила и своё. Оно у меня. Там выгравировано внутри “Шура”. А на папином было “Юльця”. Так они всю жизнь друг друга звали. Наследники того работника НКВД могут проверить: всё без обмана.

Отца знали, уважали и любили в Кременце. И хоронил его весь город. Гроб несли по Широкой - в том году ещё улице Сталина - на руках, перекрыв на какое-то время движение. Тысячи горожан провожали отца в его последний путь на кладбище за монастырской стеной.

Отец не занимал в жизни высоких постов. Разве что комбатом был в двадцать два года, пятью сотнями русских солдат командовал, в 1916 году участвовал в Брусиловском прорыве, брал Львов, вышёл к Карпатам... Всю жизнь у него были свои представления о долге, чести и достоинстве. Он был ЧЕЛОВЕК и никогда не изменял этому высокому званию.

...Я вернулся во Львов, в университет. Сессия заканчивалась, экзамен по квантовой механике был позади. Я пришёл на кафедру. Навстречу поднялся из-за стола профессор Абба Ефимович Глауберман. Физик-теоретик, блестящий лектор, он оказался в провинциальном университете в ходе борьбы с “безродными космополитами и сионистами”, и это был период расцвета нашего физфака... Абба Ефимович, глядя в глаза, молча крепко пожал руку. Затем протянул ладонь снова. Я, растерявшись лишь на миг, достал из кармана и протянул зачётную книжку. Сделав запись и захлопнув книжку, профессор отпустил меня, ободряюще сжав руку выше локтя. Не было сказано ни слова. Зачётку я решился раскрыть лишь на улице. В графе против квантовой механики стояло “Отлично”. Мне везло в жизни: было много встреч с людьми, о которых хотелось сказать “Это ЧЕЛОВЕК”. К тому же, жизнь продолжается...

Курсовую, а затем и дипломную - о том самом синтетическом рубине - работу я готовил и писал в Москве, на Пыжевском, в Институте кристаллографии Академии наук. В институте были хорошие люди. Подкармливали - кто сырком “Дружба”, а кто, так и куриным паштетом. Спирт лабораторный иногда расходовали “для протирки оптических осей”, что ещё более стимулировало аппетит. Тощ я был тогда до чрезвычайности... Пользуясь добрым к себе отношением и возможностью трудиться в лаборатории хоть до утра, отпечатал там заодно и письмо на имя Маленкова. Рассказал о злоключениях семьи. Настоятельно просил поставить точку в вопросе об участии или неучастии покойного отца в белом движении: из его рассказов мы лишь знали, что он вернулся с фронтов Первой мировой инвалидом, а затем, уже в Кременце, успешно уклонялся от “регистраций”, чреватых пулей в затылок. Описал обстоятельства его смерти и “похороны, которые вылились в демонстрацию”. Сегодня убеждён, что “ключевым” для читавших в Москве письмо оказалось именно это последнее слово. Несанкционированная, как нынче говорят, демонстрация? Этого ещё не хватало.

Шли занятия на пятом курсе, когда Юра снова вызвал к телефону:

- Из Москвы приехал товарищ. Майор. Сидит, ну, в райотделе. Вызывает старожилов. Речь о папе. Ты писал туда, что ли?

- Писал, когда был в Москве. Чтобы дошло, куда надо.

- Ну, ты даёшь.

- Терять нечего.

- Не скажи. Тут вроде уже улеглось. Работаю. А теперь- снова. Ты даёшь.

Месяц спустя опять звонок:

- Нас с тобой завтра вызывают в райотдел. Так что давай.

Майор встретил корректно, назвал себя, предложил сесть.

- Вы писали товарищу Маленкову. Я получил задание разобраться на месте. За время пребывания здесь опросил около трехсот человек, из тех, кто давно знал вашего отца. Анонимка с обвинением о его участии в Гражданской войне на стороне белых не подтвердилась. Так и будет доложено.

Я вернулся к занятиям. Майор уехал. Через некоторое время брата вызвали в Тернополь, в обком. Там исключение из партии утвердили и предложили Управлению связи решить вопрос трудоустройства, “ввиду несоответствия...”

- Вот видишь. Обрадовался, тоже мне...

А вскоре последовал вызов в Киев, в ЦК. Инструктор ЦК достал из сейфа и вручил брату его же партбилет, пояснив:

- Исключения из партии не было. Только вот непорядок тут, партвзносы за полгода не уплачены.

Начальника райотдела куда-то перевели. “Первый”, по слухам, получил выговор. Без занесения. Брата восстановили в должности, и он трудился на своём посту ещё без малого четверть века. В связи с какой-то юбилейной датой был представлен к ордену. И на стадии согласований его имя из списка исчезло: они свои обиды не забывали. Для меня шлагбаум приподнялся лишь в конце шестидесятых: отпустили вдвоём с женой в Болгарию. И там мы удостоились даже определённой чести: к нам был приставлен “хвост”. Спортивный молодой человек приятной и неприметной наружности, чем-то схожий с артистом Ножкиным. Хорошо владел русским. Угощал вином. Интересовался мнением о Солженицыне, о диссидентах. Был необременителен, но вездесущ. Не очень даже утруждал себя конспирацией. Чувствовалось обыкновенное человеческое любопытство: что же это за птица такая - подопечный, ради которого его из Софии аж в горный курорт Боровец командировали? В общем, две недели в Болгарии мы провели тогда с приятностью и даже успели затосковать по Родине.

...Юра умирал от сепсиса после неудачной операции по поводу аппендицита. Нужных антибиотиков на месте не было. То, что сумели добыть мои московские друзья, лишь ненадолго продлило процесс. Управление связи прислало вертолёт, и мы доставили Юру в областную больницу... Там, уже в одноместной палате, он увидел на моей руке техническую новинку - электронные часы с цифровым табло, и глаза его на миг оживились. Юра всю жизнь был неравнодушен к электронике... Когда в райком донеслась от здания узла связи траурная музыка, очередной “первый”, прервав своё выступление, сказал:

- Там нашого комунiста ховають. Хто хоче, може пiти. - Но уйти с заседания бюро никто не осмелился. В маленьком городе всегда умели трезво оценивать конъюнктуру. Впрочем, и в больших - не без того.

Мама ушла вскоре, вслед за Юрой. Дети не должны умирать раньше родителей, это противоестественно. Мама, хранительница семейного очага, жила четверть века памятью об отце. Бывала у нас на Севере. Летала в реактивном самолёте. Я фотографировал её у Царь-колокола: Никита открыл Кремль для посетителей. Уход Юры поставил точку. Я продолжал бывать в Кременце каждый год: такие обещания не нарушаются. При последней встрече мама предложила увезти на Север семейные реликвии - икону с лампадой, военные регалии отца, их свадебную фотографию: бравый офицер весь в орденах и молоденькая гимназисточка в скромной фате. На обороте - дата: ноябрь 1917 года. Да...

Мама сказала:

- Знаешь, Ромуха, я ведь не верю, что там что-то есть. Всё - здесь. Жаль, не будет вас, не будет птичьих голосов в саду по утрам...

Под маминой подушкой нашли свёрточек, аккуратно перевязанный тесёмкой: мои письма-треугольники с фронта. Жирный штамп: “Проверено военной цензурой”. Чёрной тушью вымараны отдельные слова и целые фразы... Маму отпевал священник, того требовали обычаи. Присутствовавшие на панихиде бдительно наблюдали, перекрещусь ли, поцелую ли крест в руке священника. Перекрестился, поцеловал: мне-то что, беспартийному. Юре было бы сложнее...Маме исполнилось восемьдесят два. Папе и Юре было по пятидесяти девяти, жить бы да жить.

...Реликвии украсили уголок в нашей северной квартире: память о прошлом, назидание новым поколениям. Икона Святого Равноапостольного князя Александра Невского, кортик “За храбрость”, массивные карманные часы знаменитой в своё время швейцарской фирмы “Doxa”... И вот, чему я не нашёл объяснения: при ограблении квартиры - рядовое в наши дни событие - взломщики унесли очень многое и в первую очередь, естественно, компьютер. Он стоял в том же уголке. Но к семейным реликвиям не прикоснулись. Ошалели при виде богатого улова? Или святой Александр, патрон отца, оградил?... На компьютере была уже начата и постепенно продвигалась эта работа. Очень разозлившись, я пошёл с шапкой по кругу, добыл взаймы ноут-бук, напрягся и довёл дело до завершения. Спасибо грабителям, простимулировали.

...Ростислав, наш Ростю. Он всё же встретил своё счастье - Галочку, и не было в городе пары более трогательной. Жили своим домом, и гудели в ульях под их окнами пчёлы. По сей день лечимся прополисом из тех ульев.

После ухода родных я стал реже бывать в Кременце: и свой возраст уже не тот, болячки всякие, да и заграница, гривны, доллары... Но совесть напоминала: там ещё Ростю, не опоздать бы. Ему шёл девяносто четвёртый год. Поехали, заполнив купе и поражая новоявленных пограничников и таможенников скудостью багажа и неделовыми целями: родные места, могилы... Добрались и в тот же день были у Ростислава. Он почти не узнавал, но был, как всегда, корректен, хотя и слегка отчуждённо. Вглядевшись в меня и улыбнувшись лишь глазами, полувопросительно произнёс: “хайль Гитлер?” Какая-то ассоциация с тем временем возникла в мозгу. Умер на следующий день, между двумя ложками воды, которую по его просьбе подносила Галя. Просто, закрыл глаза и больше не раскрыл. Мы достойно похоронили его всё там же, на старом кладбище за монастырской стеной... Существует среди нас слой людей (тончайший, но неистребимый), обладающих сходством с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. Когда в жизни встречается такой человек, теплеет на душе. Таков был Ростислав Александрович Кикец.

Миссия в Кременец завершилась.

Я обязан был рассказать здесь о судьбе близких, чьи имена встречались в книге, подвести этот грустный, но, увы, неизбежный, никогда и ни для кого, итог. Ещё один, необходимый, нырок в прошлое. Оно держит крепко, не отпускает. Какое оно было? Проклятое, благословенное? Счастливое, беспросветное? Оно было всякое. Есть такое расхожее сравнение: “как в капле росы отражается весь мир...” Красивое поэтичное сравнение. Хотя точнее, конечно, не “отражается”, а “преломляется”. Заканчивалась вместе с веком история одной семьи в древнем городе Кременец, уютно расположившемся между невысокими горными склонами на границе Волыни и Подолья. В судьбах этой семьи преломились события двадцатого века. Сегодня её членов можно встретить в Москве и на Севере, где они основали новое гнездо. И притом совершенно добровольно. В Австрии, в старинном университетском городе Грац, в семье Васи, сына, изъясняются на французском: вместе с учёной степенью он экспортировал из Франции подругу. Впрочем, в нынешней Европе, какой же это экспорт? Так, смена квартиры. Перезваниваемся. Делимся новостями.

- Тут на днях в “Полярной правде” анекдот был:

“- Сара, давай назовём нашего кота Абрам.

- Ну зачем коту человеческое имя? Пусть себе будет Васька.” - Смеёмся.

- Это в “Полярке”-то?

- Ну.

- Дела...

- Расскажи Анне, - говорю.

- Сам расскажи. Хотя, не поймёт. Наш анекдот это наш анекдот.

Приходится вспоминать уроки французского, которые в глубоком моёми детстве давала мадам Венгриновская. Погибшая вскоре где-то в Казахстане...

Такой был мой ХХ век. Он заканчивался в Кременце. И продолжался - для меня, для нас, для новых поколений - на Севере.

*

...Кировск второй половины пятидесятых. Центральная площадь называется просто: Площадь. Газоны на площади засеяны овсом. Он ярко зеленеет коротким летом. Пройдут десятилетия, и окажется, что чуть ли не розы могут здесь цвести. Если человек постарается...Строящийся невдалеке новый город называется просто: Новый город. Была бы только одна улица, её звали бы, вероятно, Улицей. Но улиц уже много, поэтому их наименовывают и переименовывают в зависимости от конъюнктуры. Потом всё это повторяется и в Новом городе - Апатитах.

Была станция Апатиты. Был пристанционный посёлок того же наименования, достаточно унылый. И начинали уже белеть среди леса вдали на холме первые каменные дома Нового города. Росли, вытесняя грибы. Притом, надо сказать, достаточно грубо, бульдозерами. Слово “экология” ещё не звучало, но порушенную окружающую среду восстанавливали потом годами, всем миром, на субботниках и воскресниках, называлось это озеленением. Есть в воспоминаниях о тех мероприятиях нечто светлое. И не верится, что вот эту вымахавшую нынче по четвёртый этаж берёзу тащил на собственном горбу. Кажется, мы все были тогда очень молоды. Нас посылали “на картошку”, ехали все, запомнилась мощная фигура Сидоренко с увесистым мешком на плече. Потом он дал команду, и к вечеру на поле привезли бочонок пива. Вероятно, потому и запомнилось. Теперь в городе - проспект Сидоренко...

В Старые Апатиты, “за переезд”, пошли дети из Нового города в школу. Зимой, в потёмках, в пургу. Родители отправлялись затем навстречу, подхватывали ребятишек на дороге. А они, кому сегодня уже прилично за сорок, кого разметало с тех пор по белу свету, приезжая - всё реже - в родной город, не без ностальгического чувства вспоминают эти походы, обмороженные носы и замерзавшие на щёках слезы. Что-то в этом было. Я знаю, что именно: ощущение развития, движения вперёд. Сегодня плохо, завтра будет лучше...Открылась парикмахерская, первая в Новом городе. Помню заключительное слово мастера, произнесённое с чувством глубокого удовлетворения:

- Здорово я тебя, братуха, обкорнал!

Я не тоскую о прошлом. Я не за возврат к продолжению не оправдавшего себя эксперимента (это слово возникло и засело в мозгу задолго до того, как его стали мусолить в СМИ - средствах массовой информации), но того, что было, из памяти не вычистишь. Что было, то было. И светлое, и чёрное. Как закладывался Хибиногорск-Кировск, кто его и какой ценой возводил, знаю сегодня по литературе и музейным экспонатам. Но и в нашем строящемся светлом Новом городе на первых порах то здесь, то там появлялось почти символическое проволочное ограждение: зона. Там тоже были строители. Мы передавали им чай и сигареты. Конвоир делал вид, что не замечает: времена менялись.

Зона исчезла...Но и движение вперёд всё замедлялось. Возникло и закрепилось в сознании: движение вперёд того времени происходило не вопреки, а благодаря зоне. Система без зоны теряла эффективность. Но это уже другая тематика. Хотя и прямое следствие накопившихся за всю жизнь стоп-кадров. Их квинтэссенция.

Ближе к нашему времени стали замирать, остановились на годы десятки строительных кранов над городом. Оживут ли, зашевелятся? Хотелось бы успеть увидеть. Очень требуется сегодня вера в завтрашний день, который будет лучше нынешнего. Хотя, если речь о Севере, рационально мыслящие люди нового времени уже сказали: а нужно ли это? Здесь выгоднее - вахтовым методом... Сомневаюсь, что в условиях нашей России понятие выгоды можно абсолютизировать. Появилось модное слово “менталитет”. Наш город сегодня - малая родина уже десятков тысяч. Здесь - могилы предков. Сюда - домой - тянет из всяких дальних странствий... Убеждён: жизнь заставляла и впредь будет заставлять вносить коррективы в построения теоретиков и в опыт, накопленный другими, пусть и на протяжении столетий. Поступательное движение неизбежно, хотя бы и тропою проб и ошибок. А пока так и живём между светлым прошедшим и светлым будущим. Только настоящее - потёмки. Может быть, источник мрака - в нас самих? Встряхнуться бы как-то. Впрочем, о нашем настоящем, оказывается, давно всё сказано. Причём англичанами! “Если Вас насилуют, и Вы не можете избежать этого, попытайтесь хотя бы расслабиться и получать удовольствие.” Формула, рождённая будто бы где-то в недрах британской полиции. Мы посмеивались над нею, не замечая, что здесь дано точное определение того, как мы жили на протяжении десятков лет. А то и столетий? И, всё более очевидно, продолжаем жить, разве что процент получающих удовольствие (или, в нашей привычной терминологии, испытывающих чувство глубокого удовлетворения) сократился и насильники - частично - сменялись. Вжившись в состояние расслабленности, мы продолжаем оставаться в нём по сей день. Не в этом ли основная причина столь затяжного и медленно текущего нынешнего кризиса? К тому же среди нас достаточно много стремящихся вернуться ко времени, когда, как им представляется, только такой извращенческий способ и обеспечивал максимальное удовольствие. Другого они не знают и, главное, знать не хотят. В итоге, мы имеем то, что имеем. С этим и жить, сколько отпущено. Джорджу Бернарду Шоу (тоже ангичанин!), великому мастеру афоризма, приписывают мысль: “Демократия не может подняться над уровнем того человеческого материала, из которого сделаны избиратели”. Не может, и всё тут! Не нас ли, заглядывая в будущее, имел в виду хитроумный старик? Впрочем, само слово это - демократия - стало нынче ругательным...Один лишь факт чего стоит: получив демократические права, немалый процент моих соотечественников - избирателей отдаёт свои голоса за явного - печать негде поставить - политического авантюриста, претендующего на высший пост в государстве, тянущего руку к ядерной кнопке... Неприбранные пьяненькие женщины глубоко постбальзаковских возрастов, с портретиками генералиссимуса на палочках, орущие дурными голосами в объектив телекамеры “вставай, страна огромная!...загоним пулю в лоб!...”, - эти манифестантки не понимают, что именно этот “режим”, который они прилюдно и развязно клеймят, дал им возможность вот таким образом самовыражаться. Генералиссимус, о временах которого они тоскуют, мигом навёл бы тишину и порядок. Как на кладбище. Хотя, похоже, именно в этом предел их мечтаний. На закате предыдущего режима, отстояв неразговорчивую очекредь за полукилограммом “чайной” по талону, они испытывали счастье: “всем хватало!”. Теперь их не устраивает абсолютно всё. Плюрализм мнений в действии...

Вот, в какие дебри занёс меня разговор о нашем северном городке.

Один доброжелатель сказал как-то:

- Ну а вам-то почему бы не уехать? Все уезжают. Сидели бы там во благе, пописывали...

Не помню точную формулировку моего отказа. Но приблизительно прозвучал он так:

- Чай затоскуешь там, в благополучных Европах, без родного матерного слова...- Вспомнилось чьё-то высказывание о нашей России: “Лучше мучиться с Тобой, чем без Тебя”.

Европа мне знакома. Без малого четверть века провёл вне пределов России. Нееет! Тут меня схороните.

Вот он какой, мой ХХ век.

Говорят, Россия состоит из Москвы, ну ещё Петербурга, и провинции. Я бы, конечно, поменял всё это местами. Те же Апатиты: известный центр науки, самый масштабный в мире в столь высоких широтах. Развивающийся центр высшего образования. Центр зимних видов спорта: на Кавказ-то нынче не очень разбежишься. Можно, правда, в Альпы. Но сюда - дешевле. Выставки, концерты, соревнования.

Когда идёшь по улице, встречаешь мужчин с испитыми лицами, сквернословящих женщин и подростков, трудно как-то поверить, что в этом городе полнокровная культурная жизнь, он богат талантами, прекрасно проявляет себя на различных широких форумах. И тем не менее это факт. В общем, светлое и тёмное - в ассортименте. Как везде.

Я упоминал выше, что контактирую с иностранцами. Такая работа. И, похоже, теперь уже без перспективы угодить в итоге на сборно - персыльный пункт. Похоже. Так вот, небезынтересна оценка, которую получают Апатиты в глазах многочисленных гостей из-за рубежа. У них-то есть с чем сравнивать. Разумеется, они видят серость и однообразие архитектуры, запущенные и изуродованные подъезды, выбитые стёкла, перевёрнутые мусорные урны. Но видят и новые постройки, преображающиеся фасады и интерьеры, картинные галереи, студенческую молодёжь на улице (миниюбочки те же, но глаза - другие), ростки нового в облике города. Все сегодняшние контрасты. Гости замечают и всё то, чего в принципе не должно быть, и с чем мы свыклись настолько, что принимаем как должное.

Они видят, как мы на переходе типа “зебра” шарахаемся от не снижающих скорость машин, а их - всё больше, машин! (Наш кризис тоже полон парадоксов, всё не как у людей.) Если, подъезжая к “зебре”, машина останавливается, а водитель, терпеливо пропуская вас, ещё и улыбается, это - иностранец. Если не улыбается - наш, но не совсем нормальный. Нормальный жмёт на железку, и всё. А ведь правила у нас с ними на этот счёт одинаковые. Они уже усвоили, что дело здесь не в правилах, а в отношении к оным. В пресловутой “загадочной душе”. Хотя проще было бы в данном случае сказать - в выпирающем наружу хамстве.

Они видят включённое электрическое освещение при вполне достаточном естественном - на улице, в подъезде дома, на лестнице (если лампочку ещё не унесли). Видят, что вдоль подземных теплотрасс тает на поверхности снег.

- При такой теплоизоляции никакого богатства не хватит, даже Россия не в силах постоянно обогревать небо! - сказал по этому поводу в сердцах один наш гость. Кстати, сопровождавший груз гуманитарной помощи...

Мы-то знаем причину: денег нет. Да их и не было сроду, сверх минимально необходимого. И не будет, если уголь из Инты будем чуть не с кровью добывать, а затем, сжигая, снег вдоль теплотрасс плавить. Они - наши гости - не понимают, почему мы так бездумно расходуем газ и воду, особенно - горячую. Почему и откуда такое безразличие ко всему, что не МОЁ? Объяснять - долго, с семнадцатого года начинать надо, если не раньше. Почему такая расточительность при явной бедности: зарплата, пенсии - на порядок ниже европейских, а цены почти такие же... Почему бедность, а все в мехах? Почему, почему?.. Ответ - в исполненной даже некоторой гордости фразе: “Умом Россию не понять...”. Удобная фраза.

... Бегут по улицам весенние ручьи, потоки. Им бы - в канализацию. Ан нет. Привычное дело - лавировать между ними, перепрыгивать зайчиком, на каблуках форсировать. Самая грязная пора в городе - весна. Смотрят гости, удивляются, кто молча, а кто и с комментариями. Один американский профессор даже статью о своих впечатлениях по этому поводу прислал, объяснял нам, как не надо и как надо. А немец один рассказывал, что в их селе (!) все канализационные сбросы, прежде чем попасть в Рейн, проходят очистные сооружения. И так - повсеместно. Конечно, Россия - не Германия, масштабы не те и вообще... Но всё равно обидно.

И тем не менее... Тем не менее знаю уже по крайней мере нескольких иноземцев, которые прикипели к нашим местам и людям, и тянутся сюда снова и снова. Зарплату бы им здесь тамошнюю, так и вовсе бы осели...

*

Сидим у костра. За бескрайним озером на фоне чистого холодного неба чётко вырисовываются контуры горного массива. В расселинах снег. Прошлогодний. Или - поза, поза... Лето холодное, и этот снег дождётся нового пополнения. Уже август, и оно не за горами. А там- ещё одна северная зима. Которая же это по счету? О зиме думать не хочется.

Когда отправлялся работать на далёкий Север, думал, что это ненадолго. Полагал, что Север - место твоей работы, но дом твой - на Юге. А потом постепенно обнаруживалось, что ты уже ветеран. Ветеран Севера. И вообще со всех сторон - ветеран. На своём же Юге - лишь всё более редкий гость: там - одни могилы. Не ждут тебя там. К тому же в родных местах, помимо того, что это уже зарубежье, ещё и чужая поликлиника с во-о-от такими очредищами. А на Севере - родной врач, который знает всё о твоем давлении, кардиограмме и обо всём прочем. Выясняется, что жара тебе противопоказана... Да... Ты остаёшься северянином даже уехав-таки с Севера. Коротаешь дни, к примеру, в солнечном и изобильном Краснодаре, копаешься в винограднике и каждый свой рассказ начинаешь словами: “А вот у нас на Севере...” Ты остаёшься северянином, как моряк остаётся моряком.

Нам нынче усиленно рекомендуют уезжать, сменить климат. Правда, не врачи. Рекомендуют те, кто вычислил, что мы там будем обходиться в меньшую копеечку. К счастью, теперь у нас - этот самый плюрализм мнений. Мы не соглашаемся и остаёмся. Мы здесь - на боевом дежурстве: ждём детей. Вдруг прикатят. Да и просто: мы любим этот край. Он для нас - не позиция в экономических прикидках. Север - наш дом.

Вот, такие дела.

Я приближаюсь постепенно к завершению своего повествования. И чувствую, что для полноты картины надо ещё раз вернуться к Германии. К нынешней. Чтобы сюжет этот не обрывался на грустной ноте. Лучше расскажу,