Карнаухов без срока давности
| Вид материала | Документы |
Содержание«алеха на крыше» Трудно жить на этом свете Я ль на свете всех милее |
- Удк 631. 45 Карнаухов В. Н.,, 123.47kb.
- Закон о защите прав потребителей, 773.63kb.
- Постановлением Пленума Верховного Суда РФ от 12. 11. 2001 г. №15 и Пленума вас от 15., 159.35kb.
- Статья 19 Неповиновение законному распоряжению сотрудника милиции, военнослужащего,, 331.75kb.
- Указом Президента Российской Федерации от 01 июля 1992г. №721 без ограничения срока, 431.26kb.
- Списание безнадежной задолженности: бухгалтерский и налоговый учет, 138.74kb.
- Япросмотрел множество книг и фильмов о будущем человечества, 4740.62kb.
- Российской федерации, 411.11kb.
- Удк 621. 319. 4 Закономерности старения изоляции и оценка срока службы силовых конденсаторов, 64.84kb.
- Методические рекомендации, отражающие особенности заполнения отдельных граф деклараций, 371.77kb.
— Конечно!
— На вид суровый, улыбался редко, требовательный без предела. Но волевой, решительный, мог самостоятельно и твердо принимать решение. Умел слушать. Слушать, а не слушаться!
В энергичных словах Воронова звучали одновременно и гордость за сильного и волевого командира дивизии и горечь оттого, что нет его тогда, когда его боевые и мудрые качества требуются не меньше, чем в те, уже становящиеся давними, фронтовые дни.
— А вы не торопитесь, Павел Дмитриевич, делать такие заключения?— Муратов задал вопрос не без резкости и тут же удивился самому себе, у него исчезло привычное чинопочитание старшего товарища, полкового командира, он с ним разговаривает на равных и даже несколько свысока, сказывалось его нынешнее служебное положение,— возможно, ваши первые впечатления ошибочны?
— Дай Бог, дай Бог, ошибиться…
Муратов с понятной гордостью смотрел на своего командира полка. Несмотря на десятилетия, прошедшие от их фронтовых встреч, он до сих пор воспринимал Павла Дмитриевича сначала в том фронтовом образе и лишь потом, как своего родича, как отчима своей жены. Воронов начинал сутулиться, первый признак уже почтенного возраста, седина перекрашивала когда-то густые жгуче черные волосы, но энергия, напористость, пытливый ясный ум явно не торопились его покидать. Может, только увеличивавшийся с годами скепсис напоминал о не только благостном, но чаще и о горьком опыте его прошедших лет. Да, стареет генерал, но и он, Муратов, давно не юный, а по серебру в волосах уже перегнал фронтового командира. Того и жди, что напомнят, пора, мол, остепениться и, партийные органы оставив, теснее общаться с собесом.
Муратов был бы рад встречать Павла Дмитриевича в собственном доме. Он чтил обычаи русского гостеприимства и любил гостей в доме. Ему нравилось в дружеской компании расслабиться, откровенно выговориться без оглядки, как это будет воспринято, без необходимости тщательно обдумывать каждую фразу. Гости же в доме Муратовых появлялись все реже. У него и Фаи совершенно не схожий круг общения. С сослуживцами, друзьями Александра его жене не интересно, скучно, она не знала, как с ними себя держать, о чем говорить. Ее не волновали политика, экономика, тем более, внутрипартийные дела. Похоже, и стареющий муж все более раздражал. В последнее время она редко бывала дома, где-то и с кем-то заседала, надо бы разобраться с этим, да все недосуг, его гонка по жизни продолжалась.
Для Павла Дмитриевича нелады в семейной жизни его падчерицы не секрет. Он, с трудом скрывал неприязнь к Фае. Только неугасаемая с годами любовь к ее матери, к Евгении, удерживала его от резкостей, а то и от прекращения общения с нею. Он считал ее испорченной девчонкой, хотя эта «девчонка» уже отметила полувековой юбилей. Причем, испорченной во всех смыслах, капризной, избалованной, неискренней... Она недостойна своей матери, это была своеобразная защита им чести и достоинства жены. Больше всего Павла Дмитриевича раздражало отношение Фаи к ее мужу, его однополчанину. В Сибири он близко сошелся с Александром, увидел его во многих конкретных делах. Убедился насколько тяжело парню, ни только не находившему поддержки в жене, но и пребывавшему в постоянном напряжении, как бы она не выкинула очередной фортель. Он совершенно не верил Фае и подозревал ее в неблаговидных поступках едва ли не больше мужа. Александр чувствовал неприязнь Павла Дмитриевича к его жене, и ему от этого было больно.
Воронов открыл шифоньер, вытащил оттуда большой чемодан.
— Вот теща прислала гостинцы,— с ироническим смешком произнес он,— думает, вы тут на московских харчах совсем зачахнете.
Александр расхохотался:
— Как только дотащили такой груз?!
По правде говоря, он рад гостинцам. Такого сала, солененьких огурчиков, варений и компотов в Москве не за какие деньги не купить.
— Димке наслала столько, что на полгода хватило бы…— Павел Дмитриевич вроде бы упрекал жену, а в душе радовался, какая у него хозяйственная и душевная жена, обо всех позаботится, никого не забудет,— но дай Бог до общежития донести, он парень компанейский, втихую от друзей лопать не приучен.
Только произнес имя сына, а он, легкий на помине, предстал собственной персоной. Александр опередил отца и, хотя и не склонный к мещанско-бабьему сюсюканью, крепко обнял юного друга. Павел Дмитриевич радовался, что между парнями искренняя дружба, не взирая на возрастную разницу и высокое положение Муратова. Фронтовой однополчанин, обогнав на гражданке многих боевых сослуживцев по образованию и службе, числился чуть ли не полковником запаса, в душе оставался по-прежнему простым, без всякого чинодральства. Не задирался, не произносил поучительных нотаций, в любой момент готов отозваться на призыв помочь или провести веселый вечерок с теми, с кем сквозь огонь прошагал от Москвы до Берлина.
Павел Дмитриевич, тоже обнял сына, даже приложил губы к его щекам, но, напустив отцовскую суровость, расспросил, по какой причине тот опоздал почти на полчаса от согласованного времени встречи.
— Пап, я ж не на лимузине с мигалками добирался, на автобусной остановке эти полчаса потерял.
— Не оправдывайся,— строго выговаривал отец,— с этого начинается разболтанность и необязательность…
Осталась в нем военная косточка, подумал Александр, вспомнилось, каким суровым был командир полка к солдатам и командирам, отступавшим от его требований.
— На войне и вообще в жизни пренебрежение к порядку и дисциплине,— внушал он,— дорого обходится. Из-за потери минуты, часа иногда проигрывается сражение.
Пояснял это на примере, когда опоздание маршала Груши к сражению под Ватерлоо стоило Наполеону императорской короны.
— Пап, таких примеров про Наполеона или кого угодно другого я расскажу не меньше твоего. Но ведь эти полчаса я потерял потому, что какой-то чинуша проезжал на членовозе. Все дороги перекрыли, троллейбусы, переполненные людьми, остановились. Неужели он не мог ехать, как и все? Зачем создавать пробки, их и без этого более чем достаточно? Или ему приятно, если вслед раздаются проклятия возмущенных людей?
— Ну, это вопросы безопасности,..— неуверенно возражал отец.
— Кому они нужны, всем врагам и террористам лишь удобнее от их пребывания на высоких постах. Приди вместо них молодые, от них могли бы грозить им всякие неприятности…
— Эти старики достойные и заслуженные люди,— наставительно говорил Павел Дмитриевич.
— Никто их достоинств и заслуг не отнимает, Но законы природы не отменить, возраст не обманешь, пусть забавляются с внуками, и мемуары пишут,— запальчиво отвечал Дмитрий.
— Смотри,— Павел Дмитриевич выразительно посмотрел на Муратова и кивнул в сторону сына,— какой критик завелся. Чем они ему мешают, пусть доживают свое.
— В чем-то Димка прав,— осторожно заметил Александр,— они, пожалуй, не только ему мешают. Они тормоз в продвижении страны к дальнейшему прогрессу…
— О-го-го, оказывается и в ЦК есть люди, понимающие нелепость сложившегося положения,— с некоторым удивлением произнес Воронов,— признаться, я опасался, что крамольные речи этого вольнодумца тебе не по душе. Оттого и одергивал его.
— Пап, дело, серьезно, не во мне,— Дмитрий говорил запальчиво, ободренный неожидаемой поддержкой Александра. Впрочем, не совсем неожидаемой. Когда он еще жил у сестры, они часто обсуждали подобные вопросы,— эти деды окончательно отстали от жизни. Одно только и признают: запрещать, «держать и не пущать»
— В чем же тебя зажали?— строго спросил отец,— по моему разумению, напротив, все пущено на самотек, каждый дует в свою дуду, кто во что горазд.
— Ты зайди вечером в общежитие, увидишь, как слушают разные радиоголоса, под их современную ритмичную музыку танцуют, крутят левые кассеты с зарубежными исполнителями. А Высоцкому, почему ходу нет?
— Запретный плод сладок,— Александр не то, что был согласен с молодым родичем, он часто раздумывал, что противопоставить западной агрессивности,— сними покров таинственности и подпольных слушателей поубавится, а если к этому добавить что-либо наше, превосходящее западное, молодежь отвернется от этих ревущих и грохочущих подобий музыки. С Высоцким сложнее, у него есть прекрасные вещи, но немало и с гнилым душком, его, чувствуется, умело эксплуатируют определенные силы.
Зато, когда дело дошло до материнских приветов и гостинцев, Александр на месте сурового воспитателя увидел отца, нормального, любящего до самозабвения единственного сына. Он подробно рассказывал о положении в совхозе, с некоторого времени колхоз преобразован в совхоз, сообщил, что племенная корова Дунька, которой обзавелась Евгения, отелилась, теленок, наверняка, станет превосходным производителем, и они капитально обновят стадо. Вручая соленые огурцы и грибы, копченые окорока и балыки, он обстоятельно пояснял, каким способом мать Димки их готовила. Александр видел, что в этих рассказах и пояснениях для них обоих главное было не прямое содержание, а упоминание имени жены и матери. Она ощутимо присутствовала на этой встрече, им обоим очень хотелось видеть ее здесь, рядом с ними. Павел Дмитриевич уже предвкушал, как не пройдет и суток он обнимет Евгению. Не замечая ее возраста и неотвратимых возрастных изменений в ее внешности, он по-прежнему, как в первые годы их сближения, неудержимо стремился к ней. Давно, уже очень давно, он почувствовал, как исчезла ее первоначальная настороженность, ощущение определенной вынужденности ее замужества, как стала по-настоящему верной и глубоко любящей женой.
— Пап, я добиваюсь, чтобы меня направили на преддипломную практику в твое хозяйство,— обратился Дима к отцу.
— Так в чем же дело?
— Понимаешь, пап, вы же расположены у черта на куличках, билеты одни во что обходятся. Академия же на бюджете. Вот, если бы часть расходов совхоз принял, то…
— В другом случае я без разговоров помог бы, тебе жене могу,— Павел Дмитриевич подчеркнул «тебе»,— добьешься без моего вмешательства, милости прошу, практику тебе устроим такую, что век будешь помнить. Не добьешься, поезжай туда, куда пошлют.
На этом, как говорится, тема была закрыта. Муратов с интересом слушавший их разговор, был уверен, что практика Дмитрия будет проходить в отцовском хозяйстве, настырностью он пошел в отца.
15
Зять и сын намеревались провожать Павла Дмитриевича до аэропорта, но он решительно отправил их по домам, объяснив, что у него возникла необходимость незапланированной встречи. Рано утром в номере раздался телефонный звонок. К большому изумлению Воронова услышал в трубке голос Гринского. Извинившись за столь ранний звонок, Борис Исаакович выразил желание встретиться со старым приятелем и сослуживцем. Первое, что возникло в голове у Воронова, было стремление послать такого «приятеля» туда, куда обычно русские люди отсылают нежелательных лиц. Однако, ставшая натурой воспитанность, корректность, а также любопытство, зачем же он понадобился военному чиновнику, сдержали вполне понятный порыв. Гринский говорил, как он жаждет увидеться с давним другом и однокурсником, о деловой целесообразности и полезности их встречи. Воронов подробно перечислил, что ему предстоит сделать до отлета, и сказал, что можно выкроить несколько минут поздно вечером перед отъездом в аэропорт. В тайне надеялся, что Гринский откажется от столь поздней встречи. Но тот охотно принял его предложение и вот уже входил в гостиничный номер.
Борис Исаакович весьма импозантно выглядел в новой генеральской форме.
Как бы выше стал ростом, раздался в плечах. Когда он осторожным и красивым образом скинул шинель из добротной английской шерсти, Воронов увидел на недавно пошитом кителе золотые погоны с тремя ярко блестевшими звездочками. Из темно-коричневого кейса с замысловатыми замками Гринский вынул фигурную бутылку марочного армянского коньяка.
— Давно не встречались, надо обмыть…— произнес он. Голос твердый, властный, не позволяющий возражений.
— Зря беспокоился, здесь все, что угодно можно заказать,— неприветливо буркнул Воронов.
— Зачем тратить время, ты ведь спешишь,— ответ Гринского можно понимать, как желание удостовериться, действительно ли Воронов отбывает, а не изобретает предлог, чтобы уклониться от встречи.
Номер был двухкомнатный, из окон просматривалась Красная площадь, освещенная мощными прожекторами и на ней мавзолей Ленина на фоне величественной стены Московского Кремля.
— Недавно был в командировке в Б — ской автономной республике. Естественно, встречался с первым секретарем обкома партии,— Гринский твердым уверенным шагом прошел по комнатам, словно определял насколько номер придает солидности и авторитета постояльцу,— он просвещал меня: «прежде я был кандидатом в члены ЦК, меня размещали на седьмом этаже гостиницы «Москва». Теперь перевели в члены и предоставляют номер на третьем этаже»,— Гринский выпустил короткий смешок,— так ты на одном уровне теперь с первыми секретарями обкома?
Не дожидаясь ответа, спросил:
— Как твои успехи, не опостылела сибирская Тмутаракань?
Что это? — думал Воронов, прощупывает его, а на какой предмет? Или примитивно насмехается?
— Отчего же должно опостылеть. Настоящим делом занимаюсь, добываю стране хлеб насущный, мясо, молоко. Это отсюда, из Москвы кажется, что Сибирь у черта на куличках. От нас же смотреть, это вы Тмутаракань. Здесь лишь мышиная возня, тараканьи бои, кто кого посидит, кто кому шпильки под зад подложит. Власть и чины добываете. Имитация жизни, от которой народу, стране больше мороки, нежели толку.
Воронов отвечал резко и зло, намереваясь немедля завершить встречу, ему не нужны дилетантские подковырки.
— Ну, полез в пузырь,— миролюбиво заговорил Гринский, наливая в большие фужеры марочный коньяк,— я хорошо помню твое великолепное хозяйство. Иногда у меня возникает вопрос, что стало бы, если все те земли, комплексы, постройки отдать в твое собственное безраздельное владение? Ох, и развернулся бы ты на всю сибирскую мощь!
Что же Гринский так пристально вглядывается в него, будто ответ его, Воронова, на подобное глупое предположение разрешит кардинальную хозяйственную проблему.
— Мне и без того никто не мешает. Решай, твори, созидай, на сколько достанет сил и ума. Зачем мне в собственное владение земля и прочее? Во-первых, кто позволит грабить всех работников совхоза, вложивших в его подъем, становление неимоверные усилия, немало пота и даже крови? Во-вторых, кто сказал, что, получив в собственные руки землю и прочее, я стану лучше со всем этим управляться? Сейчас совхоз единый коллектив, у нас общее дело, общие цели, мы все заинтересованы, чтобы хозяйство богатело, чтобы наша жизнь становилась лучше. Из этой заинтересованности вытекает, что каждый думает и делает все, чтобы дело шло лучше. Имей не семь, а сто пядей во лбу, одному со всем множеством задач не управиться. Допустим, будь по-твоему, я стал хозяином, единоличным владельцем. Самому мне не управиться, придется нанимать, именно нанимать, управленцев. Чтобы они давали максимальную отдачу им надо солидно платить. В добрый, урожайный год это возможно. А вдруг недород, эпидемии разные, да мало ли каких бед не бывает на земле! Сейчас мы, весь коллектив, готовы идти на временные жертвы, чтобы пережить и засуху, и эпидемию. В этом общий интерес. Когда же я стану владельцем и не сумею выплатить договоренную зарплату, они пошлют меня ко всем чертям, да еще по судам затаскают. Все пропало, разорилось хозяйство. Нет! Общенародная социалистическая собственность самое умное изобретение человечества!
Воронов говорил возбужденно, убежденный в абсолютной своей правоте и поглядывал на часы, времени мало, а его «приятель» задает пустые вопросы.
— А как же веками, по всей земле преобладает частная собственность на землю и на другое?— Гринский жалостливо наблюдал за собеседником. Как он закостенел, очевидных истин не понимает,— в цивилизованных странах производится столько продуктов питания, что не знают, куда их девать, даже сжигают хлеб, кофе, сахар. А у нас вечные перебои с продуктами питания. В Москву за паршивой колбасой со всех концов целыми поездами наезжают. Так в чем же здесь преимущество?
— Это безобразие, что не можем по-умному решить дело с продовольствием и с многим другим. С этим спорить может лишь слепой или абсолютный тупица. Вопрос не в «цивилизованности» или в пороках системы. Элементарно не отлажено управление экономикой, не выработана действенная система стимулов. А главное, продолжают отсюда, из Москвы, командовать, когда и что сеять, какой скот разводить. Независимо где, на Кубани, на Украине, в Казахстане, в Сибири. Кстати, ты не задумывался, почему, несмотря на все непорядки и безобразия, большинство наших, советских людей каждый день, как минимум три раза в день, едят мясные блюда? А знаешь ли, что в среднем каждый человек потребляет в год до шестидесяти четырех килограммов мяса в год? Это на уровне твоих «цивилизованных». Между прочим, есть легкий способ добиться, чтобы витрины, полки магазинов ломились от изобилия мяса и колбасы.
— Что же это за способ?— саркастически улыбнулся Гринский,— открой, пожалуйста, секрет.
— Это не секрет, твои «цивилизованные» этим пользуются не одно столетие. Подними цены, и покупатели будут ходить вокруг и лишь облизываться, как кот вокруг горячей каши.
— Что же тут плохого?— Грунского не просто смутить,— обычное рыночное регулирование цен в зависимости от спроса и предложения.
Воронову жалко тратить время на разъяснение азбучных истин, да и нужно ли это его собеседнику?
— В том и загвоздка, что государство рабочих и крестьян не может решать экономические проблемы за счет интересов своего народа. Оно вынуждено дотировать производство и потребление, чтобы обеспечить улучшение жизни народа.
— Так это же порождает иждивенчество, плодит нахлебников и тунеядцев!— возмутился Гринский.
— У всякой медали две стороны. Вот тут и выступает организаторская и воспитательная функция государства. И, видимо, все-таки кое-что нашему государству удается: страна развивается, двигается вперед, признается сверхдержавой. Придет время и с лодырями, тунеядцами покончим, как справились с другими, кто пытался мешать нам строить новое общество. А впрочем, что я тебя просвещаю, ты и сам об этом можешь лекции читать. В Академии, помню, у тебя по общественным наукам одни пятерки были.
— Да, мы увлеклись,— согласился Гринский,— слишком в теорию ударились. Сейчас открываются новые возможности для резкого подъема экономики. Твое хозяйство может выйти на мировой уровень.
Воронов довольно демонстративно взглянул на часы, Гринский сделал вид, что не заметил этого намека.
— Сейчас тебе могут предложить зарубежные кредиты, открываются возможности привлечь зарубежные фирмы к строительству, к внедрению новых технологий…
Воронов не дал закончить:
— Извини, Борис, мое время вышло, Пора отправляться в аэропорт. Что касается зарубежных капиталов и фирм об этом можно подумать. Но, как предупреждали древние, — бойся данайцев, дары приносящих.
— А ты все-таки подумай,— вдогонку сказал Гринский, торопливо натягивая добротную генеральскую шинель.
16
Как же это живут люди без дела, без настоящей работы? Заставила окаянная хворь остаться дома, так места найти не может. В голову мысли несуразные лезут, болезнь от них еще сильнее. Это все из-за Елены, суетится, любой пустяк в трагедию превратит. Три дня назад что-то прижало, голова закружилась, дышать трудно стало. Превозмог бы, не окажись она рядом. Не увидела, а почувствовала, что ему не по себе. Раскудахталась, скорую вызвала. Смерили давление, а оно за двести. Предписали лежать, бюллетень выписали, никогда понятия о нем не имел. Невзирая ни на что, пошел бы на работу, отроду не приучен среди белого дня валяться в постели. Так нет, никуда от нее не убежишь, целыми днями торчит дома, кафедрой по телефону командует, аспирантов на дом вызывает. Куда-то в магазин отправилась, на минуточку сказала, а сама уж, взглянул на часы, минут двадцать, где-то бродит.
Если по серьезному задуматься, давно пора «на заслуженный», восьмой десяток отмеривает. По всем законам лет двадцать уже в пенсионерах ходить. Стаж-то шахтерский. Разобрать этот стаж по каждому годику, по прожитому и пережитому, то на несколько пенсий можно претендовать. В очередной юбилей, при разных других случаях подчеркивают, кто от души, а иной из подхалимства, он, дескать, «опытный», «выдающийся», «талантливый» руководитель. Скажи ему об этом где-то полвека назад, ни за что не поверил бы. Считал себя мягкотелым человеком, не способным для решительного, жесткого, тем более жестокого управления людьми. Случай, вернее страшное время, кем-то предначертанная судьба, тысяча девятьсот тридцать седьмой год, забросили его на руководящую орбиту. Обучение прошел, не приведи Господь, кому-либо проходить такое. До сих пор в ушах, как раскат грома, гремит грозное наставление начальника городского НКВД, после того, как заставили стать управляющим трестом, молодого, не пропущенного через шахтные мытарства:
— Бери твердо руководство в свои руки, никому не должно быть никакого спуска! В условиях диктатуры пролетариата власть должна быть твердой, без всяких послаблений!
Вместе с нечаянным возвышением и страшная беда нагрянула. В одну из ночей уволокли бедную Женю, первую его настоящую, безоглядную любовь, на муки и терзания. Не осознал еще своей роковой роли в той беде, видел несчастье в голом отвратительном облике. Опять в рабочее состояние привели свирепым ударом по мозгам.
— Отбрось все личное и работай на всю катушку!— прохрипел по телефону нарком,— чтобы план, безусловно, был! У тебя он на волоске и упустишь, если погрязнешь в интеллигентских мерихлюндиях!
Как молотом по голове, снова окрик начальника всесильного в те времена органа:
— У тебя по тресту и по большинству шахт минус. Надо немедленно покончить с отставанием! Бери твердо руководство в свои руки, никому не должно быть никакого спуска! И сам делай выводы!
С того беспощадного времени и народился новый Алексей Зайцев — требовательный, жестокий, беспощадный, под стать выпавшему на его долю человеческому веку. Как будто специально готовили к немилосердному испытанию войной. Не жалел ни себя, ни начальников шахт, ни изнемогавших от сверхпредельной усталости шахтеров, но уголь непрерывно, нарастающим потоком шел в топки паровозов и кораблей, в котельные заводов и на электростанции. Даже Сталин тогда его заметил и высоким отличием отметил. Только она, Евгения, чудом вернувшаяся из ада, не простила, не допустила к себе. Слава Богу, поняла и спасла его от низкого падения, от бутылки-утешительницы простая русская женщина Екатерина Егоровна, пусть пухом будет ей земля. Через нее, а правильнее, из ее рук в самый День Победы встретил и узнал, как наивысшую награду получил нежную и чистую Елену, звезду свою путеводную, опору несгибаемую. Она, именно она, своей ласковой, терпеливой и всепрощающей любовью подводит его к достойному жизненному финишу, окруженному детьми и внуками.
Только сейчас, на финишной прямой, начинает понимать закономерную конечность земного пребывания. С каждым днем ощутимее пустота, угнетающее одиночество. Постепенно уходят с суровой планеты Земля сверстники, сослуживцы, друзья, истинные, или притворявшиеся такими. Давно проводил в последний путь надежного Панжина. Оплакал свою опору и поддержку, — секретаря обкома партии Николая Николаевича. Покинул этот мир долголетний заместитель Каплан. Умерла верная, ставшая родной домоправительница Анна Ивановна. Донеслись слухи, что и старавшийся казаться значительным Махновский Евсей Яковлевич тоже, как самый обыкновенный человек, не задержался на этом свете. Теперь в Москве, говорят, набирает карьерную высоту его паскудный сынок Вадим. «Иных уж нет и те далече и чей-нибудь уж близок час»…
Какое время над ним пролетело! Вроде долго живет, столько случилось событий и перемен, а все-таки пролетело, как одно кратчайшее мгновение. После Сталина пережил шубутного и непредсказуемого Хрущева, и намного пережившего себя и свое время Брежнева. Собрал Леонид Ильич вокруг себя ровесников. Дряхлеющими зубами цеплялись за власть. Правила когда-то аристократия, потом бюрократия, а теперь, видите ли, геронтократия. Если и продолжается движение, подъем, так больше по инерции. Как бы полным крахом эта геронтократия не обернулась. Вокруг шакалье зубы точит, подвернись момент, вцепятся мертвой хваткой. И пиявки, считающиеся своими, высасывают из государственного организма кровь. Выдвигать к власти, плохо или хорошо, но научились, а вот убрать, во время обновить руководство, пока оно не перешло в категорию геронтократов, не приспособились. А страдает от этого народ, страна.
Появилась было, надежда, всколыхнулись люди, показалось стряхнут обволакивающую дремоту. Взялся расчищать новый вождь от грязи и плесени, да недолгим оказался его час, не дали развернуться, болезнью наградили, роковой сделали. Сменил его немощный и недалекий, недолго промаялся на высочайшем посту. Теперь иные времена, иные люди, а что это дает и даст людям, стране?..
Пора, пора уходить на «заслуженный» и неизбежный, готовиться к переходу в новое качество, как словоблудят философы. Вот и министр тоже собрался обзавестись пенсионной книжкой.
— Надо по-доброму расставаться с этим креслом,— говорил он при их последней встрече,— сам себе смену, получилось, выдвинул. Прежде этот сменщик делал вид, что чужд карьерным устремлениям, не брезговал любое место вылизывать. А сейчас на всех перекрестках вопит, пересидел, мол, министр, пора новым силам дорогу давать. Самым наглым образом выталкивает.
Знает он, Зайцев, этого выталкивателя, проходимец самый настоящий. Слышал, как его бывший сослуживец и земляк говорил о нем — не схваченный преступник...
Не стоит ждать, когда и его силой начнут выжимать, не опустится до такого. Как говорят в определенной среде, главное во время смыться, усмехнулся про себя. Он не уголовник, честно, не жалея ни себя и, что греха таить, ни других, все вложил в общее дело страны.
Сказать легко и просто,— уходить! А как решиться на это? А Елена? Привыкла видеть его деятельным, при власти. Понравится ли за пенсионером приглядывать? Ей тоже за шестьдесят, но у них в науке это не в счет, на пенсию не выталкивают, оттуда лишь ногами вперед выносят. Говоря откровенно, из-за нее и ради нее до сих пор держится в форме. Дети? Они все на собственных ногах, осчастливили их с Еленой внуками. Николай, старший, даже двумя, Катенька у него молодец. Дай Бог здоровья, может, и правнука дождется.
Услышал, дверь стукнула, Елена, наконец, возвратилась. Пора бы привыкнуть, столько лет вместе, а все равно волнуется при каждом ее уходе, приходе, будто мальчишка в пору первых сердечных трепыханий.
— Ну, как ты тут, не своевольничаешь?
Говорит бодро, на ходу, но что-то в ее интонации настораживает. И в его сторону не смотрит. За долгие годы, рядом с дарованным ему счастьем, вызнал ее, как самого себя. По голосу, по походке, по незаметным и только ему понятным нюансам, безошибочно определяет ее настроение, видит ее невинные хитрости и уловки. Хотя, может, это ему только кажется, ведь женская душа загадка. Женя, вспомнил, такие неожиданные номера могла выкинуть, хоть стой, хоть падай. Елена, конечно, более открытая, вся, вроде, на виду, но кто знает?.. Вон как мечется, то на кухню кинется, то в гостиную, и мимо него, как бы пробегает, глаза прячет.
— Что случилось?— не выдерживает Алексей Николаевич.
— Ничего,.. не случилось,..— будто о порог запнулась Елена, хотя никаких порогов, разумеется, нет.
— Не крути, выкладывай, что там у тебя?— голос у Алексея более строгий.
— Ничего,..— повторяет она, а голос прерывается, губы дрожат, не выдерживает, берет в руки сумку, бросила ее на диван, когда пришла. Вынимает смятую газету,— посмотри, какую гадость насочиняли...
Газета сложена так, что сразу бросается в глаза заголовок, оттиснутый крупным шрифтом: «АЛЕХА НА КРЫШЕ». Буквы, словно пляшут, не сразу вник, о чем идет речь. Постепенно стало доходить. Автор утверждает, что Зайцев, начальник угледобывающего комбината, в угоду своим карьеристским амбициям и устремлениям, всякими нечестными путями добивается увеличения добычи каменного угля. Выколотил для комбината мощные шагающие экскаваторы. На каждый из них истрачены десятки миллионов народных средств, которых так не достает на увеличение производства потребительских товаров. Между тем, общеизвестно, уголь — это самый дорогой энергоноситель. И такое творится в нашей стране, где неисчислимые запасы нефти и газа, себестоимость добычи которых многократно ниже угля. У нас, особенно в восточных районах, огромный потенциал, практически, дармовой гидроэнергии. На введенной недавно Варской ГЭС себестоимость одного киловатт-часа исчисляется сотыми долями копейки.
— Это же бред какой-то,— возмущается Алексей Николаевич,— на наших разрезах себестоимость угля конкурирует с нефтью. Еще Менделеев говорил, использовать в качестве топлива нефть и газ, это все равно, что топить печку ассигнациями. Они же основное химическое сырье. И запасов угля у нас намного больше, чем нефти и газа. Галиматья какая-то... При чем здесь амбиции?..
— Читай, читай дальше,— в голосе Елены тревожные нотки,— там такое...
Дальше, действительно такое, что и в страшном сне не привидится. Автор преподносит Зайцева не только, как амбициозного карьериста, но и вообще это страшный человек. Как он пробрался к власти?— вопрошается в статье. По трупам. В 1937 году большинство руководителей шахт и трестов были репрессированы. В это же жуткое время управляющим трестом выдвигается никому не известный, ничем себя не проявившийся молодой инженер. Есть над чем задуматься, если вспомнить ту атмосферу подсиживания и доносительства. У возвысившегося таким образом управляющего трестом возникают соответствующие запросы и потребности. Встретилась ему интересная женщина, увидел, что это перспективный ученый. Но как устранить помеху, жену, в свое время связавшую свою судьбу с не выделяющимся ничем молодым инженером. Опять Зайцев действует в духе того времени. Молодая, ни в чем неповинная женщина оказывается в страшных лагерях. Каким-то чудом вырывается оттуда, но муж отвергает ее. Молодая женщина-ученый больше подходит к его карьеристской натуре. В полную силу эта натура проявилась в годы тяжелых испытаний. Все, кому довелось быть под Зайцевым в годы войны, говорят о его беспощадной жестокости. Благодаря этому, влез в доверие к Сталину и был удостоен звания Героя Социалистического труда. После войны стал председателем совнархоза. Октябрьский(1964г.) Пленум ЦК КПСС покончил с территориальной системой управления, этим Хрущевским выкидышем. Все председатели совнархозов были выдвинуты на ответственные посты в Москву. Только никто не решился также поступить с Зайцевым. Настолько бездарным, не способным возглавлять большое дело он проявил себя. Автор пускался в красочные рассуждения о морали и нравственности. Социализм по своей природной сути, изрекал он, должен служить общечеловеческим ценностям. Он в состоянии сполна открыть простор для их истинного и полного воплощения. Поэтому в центре всей работы – именно всей, а не по частям — должны стоять социально-духовные, нравственные характеристики общества и человека. Любое неблагополучие в общественной нравственности — тревожный, серьезный сигнал о просчетах в политике, экономике, культуре, социальной сфере. Если человек думает одно, говорит другое, а делает третье, то успеха не обрести, распад общества неизбежен, ибо нарушается один из коренных принципов нравственности — правды, честности и порядочности. Социалистическая экономика не может, не имеет права быть безнравственной,— давал свое заключение автор.
Елена не отрывая глаз, наблюдала за углубившимся в чтение мужем. Выдержит ли бессовестные намеки и наскоки. Все-таки его возраст не для подобных испытаний. И болен при том. Вот закончил чтение, отбросил газету с презрительной брезгливостью, словно ею вытерли нечистоты. Повернул голову в ее сторону, присматривается:
— Из-за этой пакости расстраиваешься? Не стоит этот «опус» даже слезинки твоей. Ты же вдумайся, — в грязной статейке ничего серьезного нет. Внешне факт, как будто был. Выдвинули в тридцать седьмом?.. Да, но я-то, какое отношение к этому имел, заявление, что ли, подавал? Меня никто не спрашивал. Назначили и сказали: действуй! Попробуй, тогда отвертеться, да еще не справиться! Арестовывали жену? Да, арестовывали, но ты-то, ни мне, ни Евгении еще неизвестная, какое отношение к этому имела? Еще пешком под стол ходила. И остальное в том же духе... Подход примитивный, коли есть дым, значит, есть и огонь. Лишь бы испачкать человека. Пока разберутся, он дрогнет, чего доброго и дуба даст. Не на того напали, не предоставлю кусачим собакам такого удовольствия!
Жена смотрела на него с недоумением. Она хорошо знала мужа, но, видать, не до конца. Ей не приходилось наблюдать его в служебной, производственной обстановке. Тем и отличался Зайцев, что не терялся в сложной, чреватой опасностями ситуации. Напротив, в таких случаях на него нисходило спокойствие, организм вводил в действие невидимые защитные силы. Тело напрягалось, мозг чрезвычайно быстро и четко выдавал решения. Так и сейчас. Он даже почувствовал весьма заметное облегчение, донимавшее последние дни недомогание куда-то исчезло. Алексей Николаевич решительно поднялся с постели
— Ты, куда?— взволновалась Елена,— врач велел лежать...
— Пойду в комбинат! А то до того долежусь, что и впрямь заболею...
— У тебя же еще утром была температура,..— Елена видела, его не удержать,— давай, хотя бы температуру измерим.
— Меряй, сколько угодно. Говорю, нет, значит, нет! Я здоров и раскисать не намерен!
И впрямь, температура оказалась в норме.
Едва за Алексеем Николаевичем закрылась дверь, Елена грузно опустилась в кресло. Силы оставляли ее. При нем, напрягаясь, делала все, что, по ее мнению, помогло бы ему более или менее безболезненно перенести удар, оскорбление, наносимое гнусной публикацией. На нее написанное действовало лишь в одном направлении: не подкосило бы ее мужа, не свалило бы с ног. Далеко не молод и приболел. Нездоровым мужа никогда не видела. Поэтому показатели артериального давления, подчеркнуто объявленные маленькой и очень серьезной докторшей, произвели на нее почти паническое впечатление. Она очень плохо спала, всю ночь волновалась, прикладывала руку к его лбу, не поднимается ли температура, осторожно прижимала свои пальцы к его запястью, и считала, не учащенно ли бьется пульс. Утром побежала в аптеку, накупила лекарств. Возвращаясь, вынула из почтового ящика газеты и журналы. Будто кто-то в бок ее толкнул, раскрыла газету со злополучной статьей. Броский заголовок заставил пробежать глазами по тексту. Как не свалилась с ног, прочитав гадкие наскоки на ее Алексея! Несколько минут простояла на лестничной клетке, старалась принять спокойный вид. Но разве его проведешь? Пока читал волновалась, как никогда в жизни. Слава Богу, он борец! Как будто эликсир жизни в него с этими газетными строчками влился. Как он там, сейчас на работе, не была ли это лишь краткая вспышка, эмоциональный импульс и, может, силы покидают его. Совсем забыла, не на Северный полюс или в безлюдную пустыню он отправился. Рядом с комбинатом поликлиника и помощь придет быстрее, чем даже дома.
Сколько не сиди, сколько не вздыхай, а дела сами не сделаются. Нечего рассиживаться, пора в квартире прибрать да за приготовление обеда приниматься. Всякий раз при этом вспоминается незабвенная Анна Ивановна. Рано ушла из жизни бедная. Вроде бы безбедно жила. Попала в семью, где ее уважали, а ребятишки так обожали. В тепле и в достатке. А поглубже копнешь ее жизнь и жалко ее. Одна-одинешенька, родители и братья сгинули от фашиста проклятого. Собственную семью создать не посчастливилось, ни мужа, ни детей. Оттого, видимо, к Елениным пацанам привязалась, вынянчила их, за учебой следила, радовалась, как у них своя семейная жизнь образовывалась. И все же, чужое, даже прекрасное распрекрасное, совсем не то, что свое, пусть и не гладкое, с горестями и напастями.
Подумывали, пригласить кого-либо вместо Анны Ивановны. Потом порешили, сами справятся, их всего теперь двое, много ли надо. Да не слишком разумные их расчеты. С такой квартирой управляться не просто, целый день возишься, а сделанного не видно. Хорошо, что Катенька, невестка, все видит и все понимает, душа-то у нее бабушки Екатерины Егоровны. Каждую субботу заглядывает к ним с детишками, знает, понятливая, что деды во внуках души не чают. Она, Елена, с дедом Алексеем, радостью с внуками насыщаются, а Катенька, минуты не теряя, без всяких подсказок за приборку принимается. Увидит то, что даже Елена при ее скрупулезной придирчивости в отношении чистоты и порядка, не усмотрит.
Кто же все-таки состряпал эту подлую статейку. В голове мелькают разные лица. У Алексея недругов и завистников немало. А у нее? Вспомнилось: «никто из нас не застрахован от зависти и от беды...». Не так давно очень уж дотошно интересовался ее мужем Марк Сергеевич Фильшин. Шептуны, а такие водятся в любом коллективе, надувают в уши, что мечтает Марк Сергеевич о заведовании кафедрой. Мечтать никому не запретишь. Пусть подает на конкурс, да ждать ему невтерпеж, и любит эта публика скандалы, без них нет уверенности в успехе. Опасается, прокатят, основания есть. Меж собой научные работники говорят, что, если один из них пролезет, следом за собой приведет других, а их, молодых русских ученых отодвинут на задворки
Надо позвонить Алексею, закрутится, и все на свете забудет: вовремя не пообедает, лекарства не выпьет. Не успела подойти к телефону, раздался птичий звук дверного звонка. Запыхавшись, ворвалась Катенька.
— Где Алексей Николаевич?!— еще не переступив порог, спросила она,— Коля с работы позвонил, я к почтовому ящику. Прочитала, думала, удар хватит. Как можно до такой низости опуститься?
Ответа Катя не услышала, появился Леонид. Через плечо перекинута сумка с инструментом.
— Только пришел с ночной смены, Таня подает вот эту газету,— проговорил он, размахивая вынутой из сумки газетой.
Таня это его жена. После свадьбы он переселился в комнатку, которую снимала Таня. Жить вместе с родителями мужа не захотела.
— Я со своими родителями не живу, зачем же нам у кого-либо на виду свою судьбу устраивать? Семейную жизнь еще называют интимной, а это на показ не выставляют. Тесно? Не самое страшное, с милым рай и в шалаше.
— Сейчас и Машенька прискачет,— проговорила Елена,— эта за отца любому горло вырвет.
Только проговорила, та тут как тут. Вместе со своим Геной. И сразу же на него напустилась.
— Чего уставился? Раздевайся и проходи, особых приглашений ждешь? Сколько раз говорила — мой дом, это твой дом. Поставь чайник, не видишь, сколько народищу набралось? Такая силища никого в обиду не даст, тем более папу! А ты, расхлюпалась?— переключилась она с мужа на мать.
Разговор был бурный, но вполне определенный и однозначный, все возмущались. Попадись в этот момент им автор, то завидовать ему никто не стал бы. Машенька, разливая чай, вспомнила стишки из недавно увиденного спектакля:
Трудно жить на этом свете,
Здесь отсутствует уют,
Каждым утром на рассвете
Волки зайчиков жуют
17
…Алексей Николаевич, пока шел по коридору до кабинета, всматривался в каждого встречного, читал или не читал про него вот, например, этот современно одетый молодой человек из техотдела. Это он перед Еленой храбрился, не мог же допустить, чтобы она переживала за него. Кто же тот поганец, сочинивший грязный пасквиль? Хорошо, видимо, знает его, все вехи зайцевской биографии. Только преподнес так, что от подлинного Зайцева ничего не остается.
Попросил секретаршу пригласить секретаря парткома комбината. Ему казалось, что секретарша смотрит на него необычно. Читала, подумал он, и обычным решительным шагом прошел в кабинет. Секретарша газеты читала очень редко. Удивленно смотрела оттого, что потрясена крайне болезненным видом шефа.
Секретарь парткома Виктор Иванович Трухин тоже удивился переменам во внешности начальника комбината. Неужели так подействовала статья, подумал он. Виктор Иванович до работы статьи не читал. Едва переступил порог кабинета, один за другим стали появляться взбудораженные работники комбината, беспрерывно звонил телефон. Услужливый снабженец Хмелевский подобострастно подсунул газету. От прочитанного у парторга глаза чуть из орбит не выскочили. Первая мысль, возникшая в его голове, по чьей команде напечатан этот материал? Не мог представить, что статья опубликована лишь по разумению автора и редактора. Как же ему реагировать? Ведь к нему, как с ножом к горлу пристают со всех сторон, ждут партийного разъяснения. Позвонил первому секретарю райкома. Тот удивлен статьей не меньше его.
— Чего ты хочешь? Теперь гласность! Разбирайтесь.
Отмахнулся матерый жук. На него, Трухина, подвесил тухлую кошку. Ему ясно, что написанное явный перебор. А, если статейку тиснули с вышестоящей подачи? Ломай голову: или отмывай начальника, или напускай на него всех озверелых собак. В этом году его, пожалуй, не переизберут в партком, дальнейшее его благополучие целиком в руках Зайцева. Так что никакого смысла добивать его нет. Давно усвоил, молись за нынешнее начальство, новое может оказаться еще хуже. А вдруг, от Зайцева избавиться хотят? Возраст уже давно зашкалил, а по собственному хотению не уходит. Знает он, парторг, кое-кто спит и видит, скоро ли освободится кресло начальника комбината, давно свой зад к нему примеривает. Хотя, какой он парторг?! Не освобожденный. С некоторых пор повелось, подбирают инженерную должность с относительно терпимым окладом и на нее назначают человека, избранного парторгом. Все понимали, что исполнять эти функции по совместительству не получается. В партийном аппарате со штатными единицами не густо. Конечно, это незаконно, с самого начала парторг в двусмысленном положении, но стыдливо закрывали глаза, более умного придумать не могли.
Неизвестно сколько бы терзаться парторгу, да, слава Богу, сам Зайцев приглашает. При одном взгляде на Зайцева видны перемены в его облике. Болезнь не красит человека, а в почтенном возрасте тем более. Зайцев как-то съежился, исчезла былая внушительность его невысокой, но коренастой фигуры. Резко выделялись морщины на лице и, особенно, на шее. Показался он Трухину надломленным, сникшим.
— Присаживайся, Виктор Иванович,— Зайцев потряс газетой,— расписали так, что хоть сейчас, хоть чуть позже, расстреливай.
Голос у Зайцева твердый, жесткий, обычный Зайцевский, требовательный и решительный. Он будто бы говорил о ком-то другом, отнюдь не о себе.
— Да-а, да-а,— невразумительно промямлил Трухин.
— Я было решил уходить на пенсию,— Зайцев внимательно наблюдал за реакцией парторга. Тот сидел на краешке мягкого кресла и смотрел в рот Зайцеву, словно тот изрекал или собирается изречь истину, до которой не мог додуматься Трухин,— после этой статьи подавать заявление об уходе, означало бы признание всей грязи, вылитой в этой писанине, капитуляцию перед ложью и клеветой.
Парторг продолжал смотреть Зайцеву в рот.
— Как ты думаешь, Виктор Иванович, если собрать партбюро? Я выступлю и дам необходимые разъяснения. Партбюро выработает свою оценку статьи и одобрит проект ответа в редакцию, основу которого ты набросаешь. Согласен? После того, как газета опубликует наш ответ, можно будет оформлять пенсию...
Дальнейший разговор был короткий, договорились сегодня же в конце рабочего дня провести заседание партбюро.
18
К удивлению Алексея Николаевича, на партбюро его члены не спешили. Он же предполагал, что разбор статьи о начальнике вызовет чуть ли не ажиотажный интерес подчиненных, а все члены бюро ходили под ним. Женщины, а их в его составе две, как всегда, спешили, дома их ждали дети и мужья и соответственно заботы о них. Поэтому уговорили Трухина позволить пропустить это заседание, да еще попеняли ему, кто же назначает совещания и заседания в такое время. Ничего не случилось бы, если бы и в рабочие часы занялись той никчемной статейкой. Отсутствовали и трое мужчин. Член бюро, главный механик Моисеенко был в командировке, другой партийный активист, инженер техотдела Кравченков находился в больнице, на днях перенес операцию аппендицита. Третий, это был Хмелевский из отдела снабжения, увильнул от участия в разборе дела на начальника, опасаясь, что оно может обернуться по-всякому и от него потребуют четко высказать свою позицию. Она у него всегда постоянная: отойди в сторонку от проезжающей машины, целехоньким останешься, а то ненароком переедет через тебя. Таким образом, едва необходимый кворум набрался. Трухин на ухо шепнул Алексею Николаевичу, не отложить ли заседание, но тот решительно возразил, нечего тянуть, надо незамедлительно отвечать газете, опровергнуть все, что нагородил какой-то неразборчивый писака. Трухин без энтузиазма объявил заседание открытым.
Рассказывать членам бюро ничего не требовалось, к этому времени статью все не на один раз прочитали. Первым выступил Садов, первый заместитель начальника комбината.
— У меня не находится слов,— горячо говорил он,— чтобы выразить искреннее возмущение недостойной стряпней. Мы все хорошо знаем Алексея Николаевича по многолетней совместной работе. Мы хорошо знаем и высоко ценим большие заслуги Алексея Николаевича перед нашей страной, перед областью, перед нашим комбинатом, Он снискал глубокое уважение всех работников шахт и разрезов, аппарата комбината...
Садов говорил долго, Трухин пальцем тыкал в свои часы, так, чтобы видел оратор и закруглялся. Алексей Николаевич слушал с предельным вниманием. Все правильно говорил его зам. Но лучше бы, это же сказал кто-нибудь другой. Сомневался в его искренности. Он предполагал, хотя и не был уверен в правильности своих предположений, что Садов только и мечтает, как бы скорее занять кресло начальника комбината.
После Садова выступили все члены бюро, они фактически повторяли его мысли и предлагали осудить статью, как клеветническую и потребовать от редакции опровержения. Трухин обратился с вопросом к присутствующим, желает ли кто из них выступить. Приглашенных немного, в основном партгрупорги. Поднялась одна рука. Зайцев с трудом вспомнил сравнительно молодого человека, просившего слова. Это был инженер Погурский. Несколько лет назад, Каплан, тогда еще работавший его заместителем по общим вопросам, упросил перевести в комбинат этого инженера, поближе к старикам родителям. Погурский несколько раз появлялся в кабинете Зайцева с бумагами, требовавшими подписи начальника комбината.
На заседании партбюро Семен оказался отнюдь не случайно. Утром пришел на работу с газетой, где опубликована статья о Зайцеве. Тотчас ознакомил с нею своих сослуживцев. В ответ на реплики, что это злопыхательство, возражал:
— В наших газетах непроверенный материал не напечатают. И откуда нам знать, правильно или неправильно написано. Мы же знаем Алексея Николаевича только по работе здесь, в комбинате, остальная его жизнь для нас темный лес.
После обеда услышал, как Хмелевскому, партгрупоргу отдела и члену партбюро, позвонил Трухин и сообщил о намеченном заседании. Хмелевский искал предлог увильнуть от обсуждения щекотливого вопроса о начальстве. Погурский предложил выход из положения.
— Давай, я вместо тебя схожу. Объясню, что у тебя что-то стряслось дома, и ты вынужден срочно уйти с работы.
Трухин поморщился, увидев поднятую руку Погурского, надеялся заседание уже свернуть, он тоже спешил домой. Однако, придется дать ему слово, а то еще обвинят в зажиме.
— Я полностью согласен с оценками, которые товарищи высказали в отношении Алексея Николаевича. Мне довелось много работать непосредственно на руднике, и я ничего, кроме хорошего, не слышал от шахтеров об Алексее Николаевиче. Я, как и все, возмущен инсинуациями, которыми напичкана гнусная статья. В то же время следует учитывать обстановку, в которой мы сейчас живем, а также, высокое положение Алексея Николаевича в областной парторганизации. Думается, не следует торопиться с ответом в редакцию. По моему мнению, следовало бы создать комиссию и поручить ей разобраться с каждым фактом, обозначенном в статье, и подготовить обстоятельный ответ редакции и всем, кто этим заинтересуется.
Алексей Николаевич против затягивания ответа, но дело касается его самого. Возражения против предложения Погурского могут истолковать как боязнь расследования, возможно, есть факты, обстоятельства, их обнаружение не в его пользу.
Трухин не стал настаивать на обсуждении предложения Погурского, на это уйдет иного времени, а ему так надо быстрее оказаться дома. Поставил на голосование, конечно, возражающих не оказалось. Сразу же образовали комиссию во главе с Трухиным, включили туда и Погурского.
Погурский чувствовал себя на коне. Он стал заметным среди чиновного комбинатовского люда. И все получилось так, как они обговорили с Марком Фильшиным. Пока разбираются, готовят ответ, все большее число людей будет рассуждать — какие не порядочные люди эти высокие партийные и хозяйственные руководители, взращенные этой системой.
Алексей Николаевич с трудом дошел до кабинета, наваливалась необъяснимая слабость, тут же лег бы и расслабился. Надо же держаться, еще подумают, что статья столь тяжко отразилась на нем. В приемной вместо секретарши сидел дежурный по комбинату. Попросил его вызвать машину.
В кабинете подошел к шкафу, потянулся, чтобы взять пальто. В левом боку нарастала давящая боль. В глазах потемнело. Дежурный, услышав необычный звук, заглянул в кабинет и увидел лежащего на полу Зайцева.
— Врача,— едва слышно проговорил тот.
У Алексея Николаевича случился обширный инфаркт миокарда. Долго он восстанавливал свое здоровье. Елена почти неотлучно находилась при нем. От работы его освободили «в связи с состоянием здоровья». Садов закономерно занял его место.
19
«Свет мой, зеркальце! Скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?»