Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   29


4


…Опять она за свое. Надеялся, в Москве за ум возьмется. Возраст уже приличный, в былые времена считался почти старушечьим. Про мужиков в таких случаях говорят: седина в бороду, бес в ребро. А про женщин? Выглядит-то, дай Бог, настоящая матрона! Надменный взгляд, фигура не расплывшаяся, седины не увидишь, парикмахер у нее будь здоров, замажет, прикрасит. Со спины посмотреть, ринешься вдогонку. Обгонишь, разочарование, конечно, будет, но не убийственное. Для мышиных жеребчиков вполне подходящая.

Как это противно, чувствовать, что тебя считают безвольной тряпкой, плюют на твои чувства. После этого ложиться в одну постель? Смотреть на нее нет желания! Cчитается великим счастьем, мужским успехом завоевать красивую женщину. Но никто не признается, насколько это тяжкий приз, если нести его всю жизнь. Можно любоваться и наслаждаться красивой женщиной, как любуешься чудной картиной или чудесным пейзажем, как наслаждаешься изысканным вкуснейшим блюдом. Когда же все это постоянно на глазах, в любой момент доступно, то постепенно приедается, теряет былую привлекательность. Так, все дело в самом себе?

Опять бессонная ночь, а утром лететь и там с утра до поздней ночи сплошная круговерть, встречи, совещания и все на нервах... Уже приходилось заглядывать к врачам. Говорят нервное истощение…

Резко прозвенел дверной звонок. В дверях показалась Фая. Она с дерзким вызовом, как показалось Александру, бросила взгляд на него. Вызывающе надменная, она казалась неприступной, недосягаемой. Только не ему, давно для него не секрет, что прикрыто дерзостью и надменностью. Намеривался расспросить, где она до сих пор пропадала, но дерзкий и никого не видящий взгляд остановил его. Он молча, прошел к антресоли в прихожей, достал чемодан и начал укладывать вещи, необходимые в командировке. Фая, как бы не видя его, прошла в спальню. Закончив сборы, зашел туда, она, отвернувшись, лежала на боку. Спала или притворялась спящей, Александр уточнять не стал.


5


…Пожалуй, это самая трудная командировка. Трудная по содержанию и по условиям, в которых проходила. Цель внешне проста и понятна. Необходимо определиться с кандидатурой на пост первого секретаря областной парторганизации. Вопрос возник в связи с необходимостью подобрать приемника скончавшемуся первому секретарю областного комитета партии. Года полтора назад избрали на этот пост Николая Сидоровича Ерлыкова. Такой выбор был отнюдь не случаен. Готовили его к выдвижению на высокий и чрезвычайно ответственный пост заблаговременно и целенаправленно, пропуская через должностные ступени, чтобы мог набраться опыта, кругозора, масштабности. Последним этапом этой подготовки стало выдвижение заместителем заведующего отраслевым отделом ЦК. Там к нему присматривались, проверяли на конкретных, часто довольно не простых поручениях.

Момент направления Ерлыкова снова в область, но уже на высший пост в парторганизации, наступил после избрания Генеральным Секретарем Андропова. Одним из первых шагов Юрия Владимировича в новом качестве стала замена секретаря ЦК, проводившего кадровую политику партии. Прежний секретарь ЦК был подобран Брежневым, исходя из его курса «стабильности». Иван Васильевич с его осторожной сдержанностью, взвешенным подходом к рассмотрению сложнейших вопросов был в некотором роде воплощением, символом постоянства, стабильности, ему не были свойственны крайности, шараханья от одного к другому.

Юрий Владимирович высоко ценил Ивана Васильевича, помнил поддержку секретаря ЦК, когда впервые попал в строгий и своеобразный аппарат ЦК. Возглавляя КГБ, часто обращался к нему с просьбой помочь подобрать нужного человека, а иногда и просто за советом. Но для сегодняшнего его стремления решительно избавиться от бюрократических пут, открыть доступ на верхние этажи управления партией и страной свежим силам нынешний секретарь по кадровым вопросам не вполне его устраивал. Андропов немало размышлял, кого взять себе в помощники, в проводники той кадровой политики, которая требуется для успешного решения задач, необходимых для ускоренного вывода страны на качественно другой уровень развития. Его мучительные и напряженные размышления разрешились довольно неожиданно и не без элементов случайности, вопреки стремлению Юрия Владимировича к основательности и продуманности при принятии важных решений.

Муратов, разумеется, не имел понятия о намерениях нового Генерального, не присутствовал при беседах Андропова с предполагаемыми к выдвижению работниками. Но представить эту картину ему вполне по силам, тем более, что выбор Юрия Владимировича выпал на первого секретаря подопечного Муратову обкома. Гордей Кузьмич Каричев одним из первых членов ЦК напросился на прием к вновь избранному Генеральному Секретарю. В те дни предстать перед его очами стремилась почти вся советская руководящая элита. Одни боялись опоздать изъявить верноподданнические чувства. Другие понимали, что предстоит формирование новой команды, потому стремились напомнить о собственном существовании и дать понять, что не прочь оказаться в ее составе. Третьи проводили разведывательную операцию, пытались через личную встречу выявить к чему благоволит новый вождь, а что он явно отвергает, словом, вынюхивали, как успешнее и безошибочнее «попасть в струю». Опережая других, Гордей Кузьмич, представ перед Юрием Владимировичем, решал все эти задачи.

Каричев объяснил, что встречи с Генеральным Секретарем добивался, чтобы проинформировать его об обстановке в области, о настроениях у разных категорий людей и посоветоваться по ряду принципиальных вопросов. Гордей Кузьмич давно освоил искусство информации вышестоящих. Он докладывал о строительстве специального объекта, возмущенно говорил о затягивании совмином и министерством решения важных вопросов. Тут же, как бы мимоходом, вставлял, что обком, а звучало, лично он, добился, чтобы отработанная горячая вода после реакторов не пропадала в пустую, сброшенной в реку, а подключалась к системе городского водоснабжения.

— Существует надежная система радиационной защиты,— возмущенно говорил он,— боятся, она, мол, когда-нибудь может дать сбой. Это все равно, что не строить из-за возможности землетрясения в сейсмобезопасной зоне. Ради чрезмерной перестраховки выбрасывались на ветер миллионы рублей!

Он докладывал о негативных явлениях в студенческой среде, в городе много институтов и техникумах, признавался, что еще не нашли эффективных форм противодействия. Говорил о них откровенно, отлично понимая, что бывший руководитель спецслужбы имеет об этом достоверное представление. Андропов действительно отметил в своей памяти, что об острой политической проблеме говорить с ним осмелился лишь один Каричев. Информацию о положении в области Юрий Владимирович воспринимал как честную, не приглаженную

После встречи с Каричевым обстоятельный Генсек затребовал досье на него. Вспомнил, что тот направлен в область из аппарата ЦК, значит, имеет представление о стране и о партии в целом, приобрел определенный опыт аппаратных взаимоотношений. Спустя несколько дней жители области, особенно секретари обкома, председатель облисполкома, были удивлены, увидев своего шефа Гордея Кузьмича среди руководства партии в президиуме транслировавшегося по телевидению торжественного собрания, посвященного очередной ленинской годовщине. В этот день, как стало известно потом, Гордей Кузьмич был утвержден заведующим ведущим отделом ЦК, а вскоре избран секретарем ЦК.

Андропову не потребовалось много усилий, чтобы довести до сознания Каричева свои идеи, намерения в части кадровой политики. Гордей Кузьмич с юных лет постиг, что быть преданным тому, кто сегодня правит, самое надежное и выгодное дело. Ему стоило только подсказать, что от него требуется, а дальше будет неудержимо и копытом и носом рыть землю!

Принципиальность принципиальностью, а Гордей Кузьмич весьма успешно создавал себе ореол принципиального, но надо посчитаться кое с кем. В соседней области первым секретарем работал Леонид Алексеевич Кувшинов. Область была намного солиднее той, где секретарствовал Каричев, и, соответственно, отношение Москвы к первому было, на взгляд Гордея Кузьмича, предпочтительнее. И Кувшинов нередко давал понять завистливому соседу особую значимость его области. Это задевало Каричева, со временем у него возникла личная неприязнь к более удачливому коллеге.

Через непродолжительное время он изложил Юрию Владимировичу наметки кадровых замен. Предложил заменить и Кувшинова.

— Пересидел на этом месте, потерял ощущение новизны. Товарищи сообщают, что попивать стал,— докладывал осторожно, при общении с Генсеком успел понять, что тот не сторонник жестких оценок и чрезмерно крутых мер.

— Как же предлагаете с ним поступить?— вопрос Андропова можно принять за согласие с перемещением Кувшинова.

— Можно перевести в Центр, здесь он будет на глазах, и таким образом спасем человека,— Гордей Кузьмич назвал должность, в добавлении «спасем человека» заключалась некая снисходительность и забота о видном партработнике.

— Кем же его заменим?— спросил Генсек.

Вот так пришел час Николая Сидоровича Ерлыкова. Возвратили в родную область первым секретарем обкома КПСС. Встретили с большими надеждами и верой в его волю, знания, опыт и в, казалось, неизбывную энергию. Молодой на фоне кремлевских старцев. Дела в промышленности и на селе шли, как и в стране в ту пору, ни шатко, ни валко. В области молодые, инициативные работники тоже не в изобилии были. Люди, выдвинутые Кувшиновым, с ним и подошли к критическому возрасту. Словом, проблем накопилось не один короб, успевай только разгребать. Николай Сидорович принялся за расчистку завалов и провалов. Вскоре в области и за ее пределами заговорили, пришел, дескать, настоящий, деятельный и рачительный хозяин. Едва ли бы долго задержался на областном уровне, в Москве в таких умных и энергичных огромная нужда была. Не успела Москва забрать, и не долго радовался местный люд. Настигла Николая Сидоровича беспощадная роковая беда. Улетел в столицу, отдал себя в руки считавшихся светилами докторов, да не по силам и им оказалась скоротечная болезнь. Доставили Николая Сидоровича обратно в родные края, чтобы навеки положить в землю, которую не успел сделать благодатной и счастливой.


6


Готовясь в ответственную командировку, а по ее результатам докладывать придется на самом верху, Муратов тщательно проработал имеющиеся материалы, просмотрел десятки личных дел, много раз беседовал с инструктором, курировавшим областную парторганизацию, переговорил со многими людьми, знающими область и ее кадры. Прикинул, с кем необходимо встретиться в области, набралось не менее полусотни человек. Временем ограничен не был, но и задерживаться долго не мог, оставались другие ждущие его вмешательства дела.

В обкоме партии существовал кабинет, который подчеркнуто называли «цековский», оборудованный почти на уровне кабинета первого секретаря. Муратов называл этот порядок первой ступенью аппаратного подхалимажа, хотя для работы это было очень удобно. Он же предпочитал встречаться с нужным ему человеком в привычной для того обстановке, у него на работе. Приглашенный в обком, да еще в «цековский» кабинет, непроизвольно чувствовал себя как под лупой, поэтому напрягался, отвечал на вопросы заученно, не выходя за рамки трафаретных фраз, шаблонных оценок. У себя же, на заводе или на шахте, мало отклонялся от давно выработанного стиля поведения. По вроде бы мелким, не всем заметным деталям, тонким нюансам Муратов получал возможность уловить некоторые черты характера работника, его эрудицию, способности общаться с людьми. И в обкоме стремился не вызывать в представительский кабинет. Сам заходил в кабинеты заведующих отделами, секретарей обкома. Пытался поговорить не по официальному, а чуть ли не по-приятельски, сам ведь недавно в такой же шкуре ходил. Посетил облисполком, председатель которого расценил это, как свидетельство особого уважения к возглавляемому им органу и лично к нему. Понятно приятное удивление других исполкомовских деятелей, увидевших у себя представителя ЦК, да еще заявившего, что намерен услышать конкретно от каждого из них предложения по кандидатуре на пост первого секретаря. У самого председателя прямого разговора по этому поводу не велось. По своему служебному положению и по сложившейся традиции именно с этого поста чаще всего выдвигались в первые секретари.

У заместителя председателя облисполкома Щуриты на этот вопрос был довольно определенный взгляд.

— Конечно, закономерным будет выдвижение первым нашего председателя, Филиппа Андреевича,— твердо и определенно заявил он, обволакивая Муратова теплым, как не остывшая сахарная патока, взглядом. Тот же взгляд мгновенно становился колючим и едким, когда, прерывая разговор с представителем ЦК, отвечал на телефонные вопросы подчиненных.

Высказанная зампредом позиция Муратову совершенно понятна, человек метил на место председателя. На вопрос о возможной какой-либо альтернативе Дьяконову зампред ответил не сразу.

— Можно бы рассмотреть кандидатуру Сергея Рудольфовича Тканева,— менее решительно назвал Щурита. Его взгляд стал умильно вопросительным, он как бы пытался пробиться под черепную коробку Муратова и угадать, как ему выгоднее отвечать, и таятся ли в массивной голове цековского деятеля помыслы насчет его персоны,— правда, сегодня в обкоме трудно найти ему замену, разве только со стороны.

И это понятно. В случае подобной кадровой комбинации на освобождаемое место второго секретаря, а это тоже закономерное предложение, намекал он, можно бы передвинуть его, Щуриту, хотя это не ахти какое повышение для заместителя председателя облисполкома, но работать в обкоме партии считалось престижнее. Он долго и много говорил, что могло сложиться впечатление, будто в области сильных и соответствующих современным требованиям руководителей не найти, разумеется, за исключением его, Щуриты. Когда Муратов встал и направился на выход, он ловко обогнал уходящего гостя и так угодливо раскрыл дверь, что этому маневру позавидовал бы самый расторопный швейцар из московского ресторана.

В горкомах и райкомах, на предприятиях, в облсовпрофе, в обкоме комсомола подход был менее субъективный, хотя личные пристрастия на мнение собеседников Муратова оказывали несомненное влияние. Не напрасно он, отправляясь в эту командировку, поинтересовался характером и другими личными качествами, пристрастиями, симпатиями и антипатиями областных работников. Эта информация помогала взвесить степень субъективности в их рекомендациях. К концу недели у представителя ЦК начала выкристаллизовываться собственная позиция.

Хотя в списке кандидатур председатель облисполкома не был первым, Муратов все-таки не ожидал почти столь дружной отрицательной оценки личности и деловых свойств Филиппа Андреевича.

— Филипп Андреевич мужик напористый,— отзывался о председателе облисполкома второй секретарь областного партийного комитета Тканев,— меж собой мы его иногда называем бульдозером. Но у него почти во всем абсолютно отсутствует чувство меры. Напористость переходит в нахрапистость, в нетерпимую категоричность. Наш первый, теперь уже бывший, знал его характер, брал с собой туда, где требовалось нахальство и во время его останавливал, когда Филипп начинал выходить за допустимые рамки приличия. Человек совершенно не допустимый к самостоятельной работе, его обязательно кто-то должен держать на коротком поводке, иначе натворит такое…

— Хам,— кратко и жестко отозвался о председателе облисполкома первый секретарь П— ского райкома,— разговаривает всегда на повышенных тонах, может походя оскорбить, унизить человеческое достоинство, невзирая, что вокруг люди, твои подчиненные. Невоспитанный и безграмотный тип.

Нарекания в адрес Дьяконова были жестким укором Муратову. Он доверился рекомендации Кувшинова, не встретился тогда с будущим председателем, не изучил мнения местных работников. Нечего задним числом оправдываться чрезмерной занятостью. Кувшинову же в тот момент, видимо, был нужен рядом напористый партнер. Возможно, были и другие какие-то субъективные соображения. Поистине, пагубна поддержка случайного, неспособного к большой и ответственной работе во имя интересов дела.

Улетая в Москву, Муратов имел, как сказали бы золотоискатели, в осадке три кандидатуры из местных работников для рассмотрения на предмет выдвижения первым секретарем областного комитета КПСС. Это были: второй секретарь обкома партии Тканев, первый заместитель председателя облисполкома Залецков и первый секретарь горкома из самого крупного в области города Н—ка Ратько. Это были, примерно, равноценные работники. Остановиться сразу на ком-то одном из них Муратов не мог. У каждого обнаруживались те или иные слабые позиции. Тканев недавно выдвинут на занимаемый ныне пост и не проявил себя так, чтобы уверенно сказать — вот готовый первый секретарь. Залецков, по мнению Муратова, вполне мог быть первым секретарем, все при нем: хорошо знает область, обладает необходимым опытом и достаточной политической зрелостью, все в области отзываются о нем только положительно. Но есть «но», пресловутое «но». Он аграрник по образованию и по жизненному пути. В другой области это считалось бы благом, но не в этой. Здесь доминировала моноструктурная промышленность, вся жизнь людей определялась удачами или не удачами в этой отрасли. Все, с кем беседовал Муратов, признавали, что как политическому руководителю, аграрная закваска Залецкому не помешает, однако она создаст ему немалые трудности, прежде всего психологического плана. Привыкли видеть первым лицом «своего», промышленника, и намеренно или бессознательно будут отторгать сельхозника.

Третий кандидат, Ратько, вполне готовый для выдвижения на областной уровень, но в последнее время его подводит здоровье. Врачи, с которыми встретился Муратов, не могли уверенно сказать, что в скором будущем со здоровьем у Ратько станет лучше.

Поработал Муратов в командировке вроде бы плотно и плодотворно, а докладывать руководству трудно. Кандидатуры на первые роли рассматриваются на высшем уровне и туда с рассуждениями типа «в общем и целом» не пойдешь. Придется вернуться к резервному варианту. В свое время из этой области в аппарат ЦК выдвинули Катина Бориса Семеновича. Затем его направили первым в В — скую область. Дела в ней были запущены и Катину досталось выводить ее из числа отстающих. Перед отъездом в командировку Муратову намекнули на желательность возвратить Катина в его родную область. Видимо, используя заведенные в Москве связи, тот стремился по-доброму расстаться с тяжелой и далеко не престижной областью. У Муратова мнение о Катине не вполне совпадало с отзывами о нем в верхних эшелонах партийного руководства. Он разделял распространенный тезис: хочешь лучше узнать работника, выдвини его на больший пост и он раскроет свое истинное лицо. У Катина через некоторое время пребывания в должности первого начали выпирать высокомерие, с бывшими товарищами по работе говорил через губу, свысока, не без бахвальства распространялся о достижениях в запущенной области, непременно подчеркивая свою выдающуюся роль в этом.

Муратов выверял каждую фразу в Записке, которую намеривался представить руководству. Назвав возможные кандидатуры из местных работников, обосновывал, почему в данный момент никто из них не готов к выдвижению на ключевой пост. Затем, вопреки своей предубежденности, доказывал необходимость перемещения Катина из В — ской области. Опасаясь, чтобы его субъективизм не был заметен, он тщательно выписывал все положительное о Катине. В результате мнение, столь убедительно изложенное в Записке, стало решающим при окончательном решении. Катин, наперекор личному убеждению Муратова, и, благодаря, его же официально выраженной позиции стал первым секретарем в подопечной области.


7


Озабоченным вышел Муратов из кабинета секретаря ЦК. Получил поручение внешне простое, на самом же деле весьма ответственное. Генеральный Секретарь намерен посетить Станкостроительный завод имени Орджоникидзе. Прежде чем принять решение, чтобы посетить именно этот завод в отраслевом отделе ЦК долго и мучительно размышляли. Надо предложить Юрию Владимировичу солидное предприятие всесоюзного значения и в то же время не повторить маршрут предыдущих лидеров партии. В конце концов, остановились на флагмане советского станкостроения. Секретарь ЦК предупредил, что Андропов крайне скрупулезно относится к тому, кто окажется рядом с ним на фотографиях, которые, несомненно, будут опубликованы во всех газетах и журналах. Нужно тщательно проанализировать досье всех лиц, по положению обязанных быть рядом с генсеком, чтобы не оказалось ни одного темного пятнышка в их биографиях. Вместе с секретарем парткома предстоит «пройтись» по всем «болячкам» и проблемам завода и заводской парторганизации. Их необходимо так обнажить, чтобы видны были действительно крупные, значимые для страны и народного хозяйства вопросы и постараться не заслонить их, возможно, важными, но все-таки второстепенными или имеющими лишь текущее, локальное значение. Желательно и самому не бросаться в глаза ни Генсеку, ни сопровождающим его лицам. Организацией посещения завода занимается отраслевой Отдел, но, если что-либо произойдет нежелательное, возникнут сбои и накладки, спрос не обойдет и их Отдел.

Положение осложнялось тем, что никому неизвестно точное время посещения завода. Генеральный был не вполне здоров и, кроме того, перестраховывались соответствующие службы. Получилось же по известной притче: гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Секретарь парткома встретил Александра у проходной и сразу ошеломил сообщением, что Андропов ожидается на заводе с минуты на минуту. Он показал на толпившихся рядом заводских руководителей. Они уже вышли встречать высокого гостя. Так что выполнять поручение Муратову абсолютно не оставалось времени. Он решил не пристраиваться к заводским работникам, а наблюдать за происходящим как бы со стороны, надеясь, все обойдется и без его вмешательства.

Андропов не терпел многочисленной свиты, с ним было всего шесть человек. Среди них руководитель отраслевого отдела. Муратов с ним знаком и они обменялись приветственными взглядами. Заводчанам хотелось, чтобы Юрий Владимирович увидел как можно больше, но не трудно заметить, что каждый шаг для него труден и за очень короткое время он заглянул лишь в некоторые цехи.

В конференц-зале заводоуправления Генерального Секретаря ждали цеховые и другие работники завода. Прежде чем предстать перед ними Юрий Владимирович зашел в кабинет директора, опустился на диван и несколько минут, закрыв глаза, отдыхал от утомившей его ходьбы. Силы Генсека таяли. Ему же не желательно предстать на кино-и-фотопленках в нынешнем состоянии.

Перед собравшимися выступал собранным, постарался не выказать физическую слабость, говорил достаточно громко, без ораторских ухищрений, просто и доступно. Хотя время встречи ограничилось продолжительностью обеденного перерыва, люди выходили из конференц-зала довольными и даже воодушевленными. Еще бы! Не каждый день удается встретиться с высшим лидером страны, тем более услышать от него дельные, нужные всем мысли!

Короткое его выступление и по форме и по существу отличалось от эмоциональных всплесков, “игры на публику” Хрущева и монотонного, размеренного чтения по бумажке Брежнева. В начале он тепло, и, всеми ощущалось, искренне поблагодарил за теплый прием.

— Естественно, что это я отношу не к себе лично, а к Центральному Комитету и Политбюро…

Муратов тотчас вспомнил, так часто говорил Сталин. Тот, разумеется, вынужден выслушивать славословие в его адрес, но подчеркивал, что этим выражается отношение людей к партии, к ее политике и, нередко, подтверждая сказанное, аплодировал вместе со всеми.

Андропов не оперировал статистикой, в его речи не приведено ни одной цифры. Высказанные положения были спресованы в короткие убедительные фразы. Возможно, такой стиль автоматически определялся его нездоровьем, стремлением сократить напряженное, тягостное для него пребывание на трибуне. Но краткость и четкость придавали его высказываниям силу и убедительность, усиливали воздействие на умы и чувства слушавших. Он поднял вопрос о корректировках планов. Муратову хорошо известно это распространившееся явление. Однажды он, по поручению первого секретаря обкома партии, приезжал в Госплан Союза специально для проталкивания корректировки планов предприятиям области. Тогда до выполнения годового плана промышленного производства область “не дотягивала” более, чем на сто миллионов рублей. Александр упорно отбивался от этого поручения.

— Корректировать план,— пытался убедить он,— это развращать руководителей. Срыв плана указывает на серьезные провалы в организации производства, в управлении им. Корректировкой мы амнистируем неспособных или безответственных руководителей, скрываем болячки на предприятии.

— Область не должна быть в числе отстающих,— строго парировал первый,— это же оценка и нашей с вами работы. И мы не одни занимаемся корректировкой. Это обычная практика во всех областях. Нечего умничать, выделяться из общего ряда!

Андропов говорил об этом почти его, Муратова, тогдашними словами.

— Мне не доводилось слышать, чтобы такая корректировка происходила в сторону увеличения годового задания. Если говорят надо «скорректировать», то, значит, речь идет об уменьшении…

Отличие речи Генсека было и в том, что он не ограничивался лишь констатацией факта. Его подход к разрешению назревших проблем напомнил Муратову ленинское положение о “главном звене”. Андропов назвал таким звеном укрепление дисциплины, наведение порядка.

— Давно бы так!— толкнула в бок Муратова женщина, сидевшая рядом с ним.

Действительно, в последние годы замечалось резкое падение дисциплины. Муратов и в области, и здесь, в Москве, с тяжким, прямо-таки с давящим чувством видел, как план перестает быть организующим, дисциплинирующим фактором. Воцарилась аморфность управления от верхнего, государственного уровня до самых низов, до захудалой мастерской. Снижение ответственности за исполнение разрушает снабженческую дисциплину, предприятия лихорадит из-за несвоевременной поставки сырья, материалов, комплектующих.

“Давно бы так!”— застряли в голове Муратова вырвавшиеся слова его соседки. Приди Юрий Владимирович к руководству партией лет на десять раньше, по-другому могли сложиться дела в стране.

Довольным, с хорошим настроением покидал Генеральный Секретарь завод имени Орджоникидзе.

— Хорошая, полезная была встреча. И — поучительная!..— говорил он окружающим.

И внешне при отъезде он выглядел на много лучше, душевный подъем притупил, отодвинул на какое-то время изнурявшую его болезнь.


8


После отъезда Юрия Владимировича Муратову ничего не оставалось, как отправиться к себе, в Отдел. Доложил секретарю ЦК, что к выполнению поручения ему не удалось даже приступить. Руководство до деталей расспросило, как прошла встреча. Такая информация, непосредственно от своего работника, очевидца важного события, представляла для него исключительную ценность. Под конец секретарь ЦК сказал:

— Хорошо, что хорошо кончается. Если бы случились какие-либо накладки, недоразумения нам от ответственности не уйти…

Александр был возбужден пребыванием на заводе не меньше, чем Андропов. Он отправился в отраслевой отдел к коллегам, сопровождавшим Юрия Владимировича. Естественно, поначалу их разговор вращался вокруг встречи, они как бы заново проиграли все ее детали. Далее перешли на изменения повсюду и во всем, происходящие после избрания Юрия Владимировича на высший пост в партии.

На первый взгляд, аппарат продолжал работать в прежнем ритме и режиме. Шли совещания, готовились документы, работники выезжали в регионы. Но постепенно атмосфера начала меняться. Андропов проводил встречу за встречей, набирался информации, выслушивал мнения, определял позиции и начинал формулировать программные положения. Его преимущество перед предыдущими руководителями партии определялось специфичностью жизненного и трудового опыта. Зарубежные деятели выражали определенные опасения: они ничего не знают о новом советском лидере, зато он о них знает все. И о собственной стране, обществе, настроениях и потребностях людей он имел представление более достоверное, чем кто-либо другой из коллег по Политбюро. Перейдя в ЦК КПСС, настаивал, чтобы поставляемая наверх информация была не приглаженной, отражающей реальности, какие бы они не были.

— Изменению атмосферы в аппарате помогают личные качества Юрия Владимировича,— говорил заместитель заведующего отраслевым отделом. У Муратова добрые отношения с ним сложились еще со времен работы в области,— в личном плане он безупречен. Приветлив, не курит, почти не пьет. Его личное бескорыстие доходит, пожалуй, до аскетизма. Чем больше с ним общаешься, тем полнее убеждаешься в его незаурядном уме, политической одаренности и, конечно, он выделяется разносторонним и высоким интеллектом.

Однажды утром Муратов, по заведенному порядку, вынув из почтового ящика газеты и журналы, обнаружил в журнале “Коммунист” (N3 за 1983 год) большую статью Ю.В.Андропова “Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР”. Начал читать в метро и в кабинете не принимался ни за какие дела, пока не «проглотил» залпом интереснейшую, по его впечатлению, статью. Затронутые в ней вопросы, поднятые проблемы, показались Александру, по сути дела квинтэссенцией взглядов Ю.В.Андропова на итоги почти семидесятилетнего периода развития социалистического государства и отражали его видение путей разрешения накопившихся проблем.

Явственно проступало стремление Юрия Владимировича ответить на многообразные вопросы, волновавшие в это время различные слои советского общества. Он убедительно доказывал жизненность, применимость марксистско-ленинского учения в новых условиях, далеко не сходных с теми, в которых К.Маркс разрабатывал основные принципы научного социализма. Социализм в наши дни не абстракция, не какая-то теоретическая идея ученых, а повседневное дело миллионов людей. “...одно дело,— подчеркивал Ю.В.Андропов, — воспринимать идею исторической необходимости социализма в ее теоретическом виде и совсем другое быть также участниками и свидетелями процесса воплощения этой идеи в жизнь.” Социализм на практике далеко не простое дело, не все идет гладко, он разнообразен и противоречив. Напрасно идеологи буржуазии и всех разновидностей реформизма пытаются доказать, будто новое общество, созданное в СССР и создаваемое в других странах, не соответствует тому образу социализма, который виделся Марксу, а затем Ленину. Они утверждают, что реальность, мол, разошлась с идеалом. На базе социалистической собственности, а уничтожение частной собственности — основа социалистического учения — в Советском Союзе была создана мощная, планомерно развивающаяся экономика. Это позволило ставить и решать крупные по масштабам и сложные по содержанию народно-хозяйственные и социальные задачи. Несомненно, и то, что созидательные возможности социализма не реализуются сами собой. По разным причинам возникают проблемы и серьезные трудности. Но никогда, утверждал Ю.В.Андропов, они не связаны с сущностью доказавшей свои преимущества общественной, коллективной собственности.

Значительная доля недостатков, нарушающих нормальное развитие на тех или иных участках социалистического строительства, имеет своей причиной отступление от норм, требований экономической жизни, пренебрежение основными принципами социализма. Это утверждение автора Муратов воспринял, как особенно актуальное.

В полном соответствии с предвидением Маркса, утвердившаяся в тех или иных формах общественная собственность на средства производства стала основным фактором существования социализма, его опорой и главным источником его прогресса. Однако социализму до сих пор не удается до конца разрешить главную проблему: как сочетать интересы отдельной личности с интересами общества в целом, с интересами социалистического государства. “Интересы общества в целом, говорилось в статье, важнейший ориентир для развития экономики, опирающейся на социалистическую собственность”.

Буржуазные идеологи во всю эксплуатируют тезис, что во имя идеи общего блага социализм будто бы подавляет или игнорирует интересы личные, местные, специфические потребности различных социальных групп. Ю.В.Андропов, убеждая в абсурдности этого утверждения, обращается к первоисточнику: “Идея, подчеркивали они (основоположники научного социализма), — неизменно посрамляла себя, как только она отделялась от “интереса”. “Отсюда, делал вывод Юрий Владимирович, одна из важнейших задач совершенствования нашего народнохозяйственного механизма в том и состоит, чтобы обеспечить точный учет этих интересов, добиться их оптимального сочетания с интересами общенародными и таким образом использовать их как движущую силу роста советской экономики...” Он неоднократно возвращается к этой мысли. “Во главу угла выдвигается сегодня задача продумать и осуществить меры, способные дать больший простор действию колоссальных созидательных сил, заложенных в нашей экономике”.

В работе Ю.В.Андропова конкретно, вполне определенно, без возможности каких-либо извращенных толкований, указывалось, что меры по совершенствованию народнохозяйственного механизма “должны быть тщательно подготовлены, реалистическими, а, значит, при их разработке необходимо исходить из законов развития экономической системы социализма. Объективный характер этих законов требует избавиться от всякого рода попыток управлять экономикой чуждыми её природе методами”.

9

…Чтение статьи отвлекло Муратова от собственных проблем, отягощавших уже несколько месяцев его жизнь. Домашние неурядицы, почти всегда сопровождавшие его жизнь с Фаей, перешли некую допустимую грань, и требуют от него кардинального решения. Фактически они давно не живут, как муж и жена. Фая чуть ли не ежедневно появляется дома запоздно, с ним не разговаривает, перестала заниматься домашними делами. Завтраки он и прежде готовил себе сам. Сейчас, если не позаботится о свежей сорочке, то придется обходиться вчерашней. Александр не мог до конца уловить причины происходящего с Фаей. Надо бы разобраться, серьезно переговорить с женой. Часто отлучаясь в командировки, возвращаясь домой измотанным до предела, он со дня на день откладывал объяснение.

Между тем поведение Фаи, ее отношение к мужу переменилось после неожиданной встречи с Вадимом Махновским.

У нее выдался свободный от работы день. Расписание в институте было довольно щадящим и не обременяло Фаю занятиями со слушателями. В этот день решила побродить по магазинам, такое времяпровождение ей очень нравилось. Даже, когда не было нужды в покупках, она заходила в магазины, просила показать привлекшие ее внимание вещи, иногда примеряла их, наиболее приглянувшееся покупала, хотя в последние годы Александр привозил из командировок, то пальто, то платье, то какую-либо приятную ей вещь. К ее удивлению, очень неплохие, современные по моде. Она похваливала себя, мол, сумела привить мужу настоящий, современный вкус, вытравливает из него заскорузлую деревенщину.

В тот день, проходя по Калининскому проспекту, увидела впереди себя мужчину с походкой, отчего-то очень ей знакомую. Внезапно нашло удивительное озарение, — так ходил Вадик Махновский! Мужчина зашел в универмаг «Весна». Почти бездумно, как заведенный робот, она последовала за ним. Долго не могла увидеть его в лицо. Вглядываясь в широкую спину, сравнивала с Вадиком. Что-то похожее есть, тот, правда, был поуже в плечах и передвигался не так степенно, а, вроде бы, вприпрыжку, как жеребенок-стригунок. Наконец, мужчина повернулся в ее сторону. Он находился довольно далеко от нее, и она удивилась, насколько этот человек напоминает ее первую, а, значит, незабываемую, любовь. Решила выйти из магазина, чтобы на улице, при выходе мужчины из магазина, разглядеть его лучше. И вот он выходит и почти лицо в лицо оказывается возле нее. Сомнений нет, — это он! Мужчина тоже, словно запнулся, и изумленным взглядом уставился в неожиданное препятствие.

— Фая?!— как мощный выдох вырвалось из него.

Они стояли возле двери. Их толкали, ворчливо и укоризненно бросали упреки, отодвигали, кто плечом, а кто и руками.

— Отойдем в сторонку,— первым опомнился он.

Пока пробирались через густо проходящих пешеходов, Вадим Махновский, а что это он сомнений уже не было, полностью овладел собой, вновь стал солидным, мужчиной, внушительно двигавшимся по главному проспекту столицы.

— Вот это дар судьбы!— восклицал он,— доходили слухи, что ты в Москве, у тебя, говорили, муж с высоким положением. Но чтобы встретить среди огромной толпы в таком месте, это надо кому-то специально устроить. Судьба! От нее никуда не уйдешь.

Фая молчала, не представляла, как и о чем говорить. Давняя обида давно притупилась, постепенно исчезало злое, мстительное чувство. Его внушительный, самоуверенный вид пробуждал любопытство и чисто женский интерес. Вот он, какой стал! В сознании промелькнуло, Александру по комплекции, по манере самоуверенно держаться далеко до этого видного и все еще привлекательного мужчины. Совсем не намного моложе Саши, а выглядит гораздо свежее его. Седина только пробивается, а у того голова уже белая. Лицо гладкое, холеное, у Саши морщин тоже почти не заметно, но какая-то на лице усталая озабоченность, словно его одолевает большая, неотступная забота. Этого же, похоже, заботы не отягощают, вон, как бойко воркует.

— Мне покойный папа рассказывал, что встречал твоего мужа на пленуме в Кремле, а потом сталкивался с ним на Старой площади. Неплохо устроилась, отхватила такого деятеля. Я здесь недалеко работаю, в министерстве,— он указал рукой на книжку-высотку,— тоже складывается неплохо, заместителем начальника Главка недавно назначили. А ты работаешь? Или за таким мужем можно и не работать?

Фая ответила, что преподает в институте. Вадим расплылся в широкой улыбке:

— У меня там приятель проректором. Юрий Борисович, знаешь его?

Фая кивком головы подтвердила, что знает.

— Мы с ним в комсомоле вместе заправляли, со студенческим отрядом ездили в Сибирь на строительство ГЭС. Он тогда парнем был, что надо, девчонки к нему липли…

Фая по-прежнему молчала, она все еще не могла прийти в себя от неожиданной встречи, и ей никак не удавалось найти в себе силы — или гордо и непримиримо отойти от Вадима, не видела его столько же лет, проживет и дальше без возобновления знакомства с ним. Или,.. и она не представляла этого «или» более конкретно. Ей явно требовалась подсказка, внешний толчок. Она была в обычном положении женщины, ожидающей первого шага от мужчины. Он же тянул, ни то, ни се. Вот взглянул на часы:

— О-оо,— протянул Вадим,— перерыв уже закончился. Рад встрече с тобой, но мне пора на работу. Всего хорошего.

Он сделал, что-то вроде полупоклона и оставил Фаю, изумленную не менее неожиданным, чем их встреча, столь стремительным уходом.

Вадим, конечно, был потрясен встречей с этой женщиной. Разговором, показавшимся Фае бойким, прикрывал и удивление, и не удававшиеся попытки выбрать тон и темы обсуждения. О чем говорить с женщиной, с которой он, мягко говоря, неудачно расстался в далекой юности и она, наверняка таит обиду и ненависть? Повторять избитые банальности боялся, ведь перед ним не наивная девчонка из маленького сибирского городка. Смотри и любуйся, какая представительная, надменная. Где-то уже около пятидесяти, а может еще увлечь и связь с ней украсит любого мужчину. Какой надменный и манящий блеск серо-голубых глаз! Так бы и ринулся в атаку на нее. Только он уже не прежний атакующий, может и опростоволоситься. Да и не свободная она, муж, слышал, влиятельный и… ревнивый. Собственно, из-за мужа стоило бы возобновить знакомство. Знакомство и не больше. Через нее и на него можно выйти. В высшие сферы откроется выход. Пренебрегать контактами с работниками такого уровня не позволительно….

Никогда бы Фая не призналась, что встреча с Вадимом ее потрясла, не такая ее натура. И все же эта встреча для нее взрывная встряска. Понятно, что само напоминание о попранной первой и потому чистой ее любви всколыхнуло нескончаемый поток мыслей, от сладостных до злобно-враждебных. Ничем, долго казалось ей, не вытравить из ее сердца, из души того непереносимого оскорбления. Время, сложившиеся жизненные обстоятельства, замужество притупили боль оскорбления. Отодвинулась в какой-то запасник в ее сознании нанесенная обида. Не случись этой встречи, обволакивалась бы давняя обида другими, заносимыми в кладовые памяти, событиями. Сегодня она встретила не коварного соблазнителя, оскорбившего ее почти детскую доверчивость. В памяти воскресился красивый, ласковый юноша, под руку с которым она гордо проходила мимо завистливо глядевших им вслед школьных подружек. Сравнивала того красавца с нынешним солидным, представительным мужчиной. Как это не странно, стоящий сейчас с виноватым видом перед ней пожилой человек, был более привлекательным, чем тот несколько взбалмошный паренек, настойчиво обхаживавший бездумную простушку. Параллельно с этим сравнением непрерывно и бессознательно сопоставляла его с Александром, и оно не было в пользу последнего.

Долго в этот день бродила Фая по московским улицам, торопиться было не зачем. Александр уже неделю в очередной командировке, больше никого близкого, ни родни, ни подруг у нее здесь не завелось. Заходила в магазины, что-то смотрела, что-то примеряла, в кафе перекусила, но все это совершалось само собой, без участия ее сознания. Оно продолжало переживать случайную или, как сказал Вадим, кем-то специально устроенную встречу. Незвано нахлынули воспоминания о далеких девичьих желаниях, романтических грезах. Как будто только что случившееся, представала та ночь, их ночь, ее ночь. Не приходили в голову разочарования и обиды, оживало лишь одно ощущение страстного наслаждения.


10


Прошло несколько дней. Возвратился из командировки Александр, она, словно отбывая повинность, добиралась до Выхино, в этой московской дали располагался институт. Фая, разумеется, не успела позабыть встречу с Вадимом, но, как и многое другое, она могла вскоре быть погребенной в завалах ее памяти. Но чему быть, того не миновать. Однажды после обеда, Фая собиралась отправиться домой. Тут позвонили, и секретарша пригласила ее к проректору. Немало удивилась, между ней и руководством школы столько стоящих выше ее по должностному положению, что общение напрямую с кем-либо из ректората для нее совершенно немыслимо. Оно и не вызывалось никакими ее надобностями.

В кабинете проректора снова пришлось удивиться, там находился Вадим.

— Ну, вот и снова встретились!— Фае показалось, что Вадим искренне рад их новой встрече,— я же говорил, что мы с Юрой дружим еще с детства и по комсомолу у нас много общего.

Фая с интересом осматривалась. В этом кабинете она была лишь однажды, на беседе с проректором при поступлении на работу. Занятая мыслями, как произвести впечатление на ректора, чтобы он не отказал в ее просьбе, она в тот раз не придавала никакого значения величине кабинета, его расположению, предметам, в нем находящимся. Кабинет просторный, работать можно, только уж захламлен письменный стол, в беспорядке валялись книги, журналы, газеты, исписанные листки бумаги. На все это Фая бросила лишь беглый взгляд. Интереснее были мужчины. Проректор высокий, красивый мужчина, примерно одного с ней возраста. Он, поставив одну ногу на стул, вел оживленный разговор с Вадимом. Небрежно кивнув вошедшей преподавательнице, продолжал прерванный приходом Фаи разговор.

— Ничего хорошего ждать от них не приходится. Там сборище старых маразматиков. Недавно был приглашен на съезд профсоюзов. Несколько раз откладывали его начало. Ждали, когда придет сам, видимо, врачи напичкали его лекарствами. Появился, с трудом отбарабанил написанное и вскоре удалился, едва шаркал дрожащими ногами. Комедия сплошная, пародия на власть и не больше.

Голос у Юрия Борисовича, грудной, приятный бас. Говорил он с презрением, на лице менялись брезгливые гримасы.

— Ты не волнуйся,— с улыбкой, больше обращенной к Фае, нежели к приятелю сказал Вадим,— от него многого не требуется, он только витрина, исполняет лишь представительские функции. Работать есть кому, Совмин, министры, аппарат ЦК…

— Там, как на подбор, одна посредственность…

— Это не страшно,— опять улыбнулся Вадим,— постепенно от них избавятся.

— Пока избавятся, они дров наломают. Парадокс в том, что рядом с ними, подпирают их,— в голосе Юрия Борисовича гнев и презрение,— молодые, энергичные люди, способные работать по-новому, перенять все передовое, прогрессивное, что есть на Западе. Возьми, к примеру, себя: современный специалист, с достаточно широким европейским мышлением, опытный, а держат на вторых ролях. Сколько лет твоему начальнику?

— Скоро семьдесят пять,— в голосе Вадима сама скромность, зачем, мол, о нем говорить, есть более достойные примеры,— его никто не тронет, он с министром еще до войны начинал работать.

— Совсем по Грибоедову,— саркастически скривил губы Юрий Борисович,— «времен Очакова и покоренья Крыма» и «как не порадеть родному человечку». Так у нас везде. Цепляемся за все устаревшее, повторяем давно отжившие догмы. Спроси тех, кто числится в теоретиках, знают ли они о Дюренгейме, Моссе, Шпенглере, Гурвиче, Якобсоне, Трубецком?

— В какой-то мере мы действительно изолированы от интеллектуальной жизни Запада. У нас Маркс, Энгельс, Ленин. Вот и вся идеологическая обойма,— согласился Вадим.

Фая слушала, напрягая мозговые извилины. Какие они умные, современные. Названные проректором фамилии она никогда не слышала, они ударяли по ее барабанным перепонками, заставляли стыдиться своего невежества. Вот это подлинно прогрессивные люди. Молодые, относительно молодые, тут же поправила себя, и… Что она хотела сказать за этим «и», не представляла, но в сознании осталось, это те, кто нужен сейчас обществу, но их зажимают. Кто зажимает и почему? Саша не старше этих умных и прогрессивных, но его поддерживают, из далекой Сибири достиг высоких московских вершин. Они разные. Саша, простенький, по сравнению с этими великолепными мужчинами, он не рассуждает так раскованно и смело. Что же в нем такого, что он все время выдвигается? Воевал? Ей припомнилось, как была когда-то удивлена, что Вадика упрекали за увиливание от фронта. Юрий Борисович тоже едва ли был на войне. Саша день и ночь работает, забывая обо всем вокруг. Она слышала разговоры в институте среди молодых преподавателей: сейчас, дескать, многие живут, чтобы работать, а они, современные молодые люди, хотят работать, чтобы жить. Саша настаивает, что надо жить и работать ради страны, ради своего народа. Другие же, похоже, Юрий и Вадик из их числа, доказывают, что надо жить, прежде всего, для себя, жизнь дается одна и она достаточно коротка, чтобы тратить ее на других. При этих мыслях ей стало горько и обидно. Саша о других думает, а об ее существовании часто совсем забывает…

Раздался телефонный звонок. Юрий Борисович, не торопясь, недовольный, что прерывают их разговор, потянулся к трубке.

— Да, я слушаю,— нехотя проговорил он, но тут же встрепенулся,— слушаю вас Антон Гезович!— На другом конце говорили, видимо о настолько значимом для Юрия Борисовича, что он привстал, голос его дрожал от радостного волнения.— Благодарю вас, большое вам спасибо, признателен вам! До свидания, надеюсь, в ближайшие дни мы встретимся. До встречи…

Юрий Борисович положил трубку, лицо его сияло, вальяжная леность исчезла с его лица.

— Что случилось? Кто это звонил?— уставился на него Вадим.

— Академик Таракьян сообщил: подписано решение ЦК о назначении меня ректором института. Ректоры в номенклатуре ЦК.

Конечно, и Фая, и Вадим тотчас рассыпались в искренних поздравлениях. При полной для них неожиданности поздравления не могли быть иными, как искренними. Продолжение разговоров, что называется, по заданной тематике, прервалось. Для Юрия Борисовича новое назначение не просто ожидаемое повышение по службе и не только приобретение большей самостоятельности. Это выход на весьма удобную стартовую площадку, с которой он взлетит на новые орбиты, открывающие простор для проявления его не всеми пока признаваемых способностей и для удовлетворения безграничных амбиций, которые до поры до времени прикрывались едким скепсисом и напускной флегматичностью.

Разговор в прежней тональности не мог продолжиться и потому, что на Юрия Борисовича обрушился поток телефонных поздравлений, и он едва успевал на них отвечать.

— Благодарю вас, Сергей Петрович, спасибо за поддержку. Жду вас…

Юрий Борисович пояснил, что это звонил заведующий отделом науки ЦК, собирается приехать представлять его коллективу в новом качестве.

— Иван Филиппович,— отвечал он на очередной звонок,— я благодарен вам за это назначение, надеюсь, не подведу. Жду, Иван Филиппович.

Положив трубку, сообщил.

— Это министр. Говорит, что подписал приказ о моем назначении. Решение ЦК вступает в силу лишь после его приказа. Собирается сам приехать представлять коллективу.

— Раскрутил Антон Гезович, примчатся все,— с довольной улыбкой заметил Вадим,— кого надо и кто, что-либо значит и на что-либо влияет. Он превратит твое назначение в нерядовое событие в общественной жизни страны..

Фая поднялась, намереваясь покинуть кабинет бывшего проректора, так и не понимая, зачем он ее вызывал. Вадим, заметив ее движение, обратился к Юрию Борисовичу:

— Юра, как я понял, сегодня никто не нагрянет тебя представлять. Работать тебе тоже не дадут. Может, рванем куда-нибудь и обмоем, так сказать не официально, нового ректора? Фая составит нам компанию?..— Вадим вопросительно и, как, показалось Фае, со значением посмотрел на приятеля.

— Согласен, сейчас кто только не постарается зафиксировать свою «радость» и удовлетворенность…— Юрий Борисович цедил эти слова самодовольно и презрительно,— первыми, конечно, полезут с верноподданническими словами, и, дай волю, с лобызаниями, те, кто готов проглотить меня со всеми потрохами…

Новая «Волга», которую вел Вадим, остановилась возле ничем не выделявшегося здания на Плотниковом переулке, рядом со Старым Арбатом.

— Подождите немного, пойду заказать пропуска.

Вадим легким шагом поднялся по широким ступеням и скрылся за массивной дверью, обитой снизу латунным листом.

— Закрытая гостиница для высокопоставленных иностранцев,— пояснил Юрий Борисович и, усмехнувшись, добавил,— а также для Вадика. Для него закрытых мест не существует.

Не прошло и пяти минут, как Вадим появился на широком крыльце, и жестом позвал Фаю и Юрия Борисовича.

В просторном и светлом вестибюле их встречал молодой обходительный мужчина и провел к гардеробу, где другой мужчина, по возрасту и расторопности не очень напоминавший обычных швейцаров и гардеробщиков, быстро и очень корректно принял их пальто. Он прошелся щеткой по костюмам Юрия и Вадима, взглянул на их обувь, нашел ее достойной этого заведения, не обидно окинул взглядом Фаю. В его глазах явное удовольствие видеть элегантную даму, не броско и со вкусом одетую.

В сопровождении молодого человека поднялись на второй этаж. Зал, куда их ввели, напоминал зимний сад. Пальмы, лианы и другие экзотические деревья из южной флоры красиво размещены, несколько небольших фонтанчиков, журча, изливали хрустальными тонкими струйками воду. На стенах в больших багетовых рамах картины или отличные копии известных мастеров. В богатых хрустальных люстрах бриллиантово искрился свет, придавая еще большее великолепие залу.

Вадим, с удовлетворением опытного дрессировщика, наблюдал за Фаей, с удивлением и большим интересом, оглядывавшей зал.

— Здесь неплохо, правда, несколько помпезно, но таковы вкусы наших правителей,— словно оправдывался он,— такое обилие света не требуется, там, где встречаются близкие по духу и по вкусам люди. За рубежом сейчас в моде интимный полумрак. Нам никто не помешает, обслуживают здесь на высшем уровне и недорого.

Они разместились за дальним столиком, не бросались в глаза немногим посетителям, зато им виден весь зал.

Блюда иначе как изысканными не назовешь. Официанты бесшумно и галантно обслуживали, не торопясь и не задерживаясь со сменой блюд. Фая не без удивления отметила про себя, что среди обслуживающих не было женщин.

Несколькими бокалами превосходного грузинского вина, сопровождавшими соответствующие случаю тосты, «обмыли» назначение нового ректора. Утолив голод, а время обеда давно прошло, Вадим и Юрий Борисович, как легким волейбольным мячом, перебрасывались, интересными и занятными для Фаи фразами. Звонок академика Таракьяна придавал их мыслям, облекаемым, по мнению случайно оказавшейся с ними женщины (может, и не так уж случайно), в слова, насыщенные не совсем понятным ей смыслом.

— Как оперативно и четко действует Антон Гезович,— запивая ароматное мясо красным вином, проговорил Вадим,— давно ли состоялся разговор о тебе и вот уже решение принято…

— Антон Гезович последовательно и очень тонко расставляет нужных людей.— Юрий Борисович басил уверенно, как о само собой разумеющимся, им, безусловно, заслуженном.— Без современно мыслящих, хорошо представляющих складывающиеся в мире реалии, разумно взвешивающих расстановку противоборствующих сил, новых задач, стоящих перед нашей страной не решить. Многие на Западе, как и у нас, деятели типа академика Таракьяна убеждены, что в этой стране созрели глубокие, кардинального характера реформы, как политические, так и экономические. Для их осуществления необходимо покончить с рудиментами сталинщины во всех сферах общественной и политической жизни. Антон Гезович с исключительной эффективностью использует возможности, вольно или не вольно созданные Хрущевым. В Советском Союзе во всех структурах государственного и политического управления все больше становится людей, понимающих необходимость скорейшего проведения реформ,— Юрий Борисович неотрывно наблюдал, как на его слова реагирует Фая.— Интеллектуальная элита общества не может вечно прозябать, без конца слышать надоевший до скуловорота треп о гегемоне, авангарде и тому подобной догматической ерунде. Молодые интеллектуалы достаточно долго проторчали на обочине общественной и политической жизни. Хватит ходить в изгоях, надо смело и решительно менять формы и методы управления. Антон Гезович все это отлично представляет. Мое назначение — шаг в этом направлении. Тебе, Вадим, тоже дорогу, как тугая, непробиваемая пробка, перекрыл твой начальник Главка. Он уже не едет, как говорил Хрущев, на ярмарку, ему на руководящем посту давно нечего делать, уже лет десять полагается возлежать на полатях. Когда выйдем на первый план — я, ты, другие наши единомышленники — мы потянем за собой цепочку новых людей и от этих пробок останутся лишь печальные воспоминания. У нас в институте тоже засилье так называемых кухаркиных детей. А вот таких, как Фаина Анатольевна, держат на заднем плане или на коротком поводке.

Фая наслаждалась обществом двух видных и еще достаточно полноценных мужчин. Какие они умные и раскованные, вот она подлинная интеллектуальная элита! В ее сознании иногда возникал образ мужа, но лишь на мгновение, она его отгоняла, как гонят назойливую муху от лица. Почему он не такой же, как эти интересные, крупные мужчины? Какой-то увалень деревенский! Абсолютно не похож на интеллигента. Типичный работяга. Сколько она потеряла, связав свою жизнь с ним!? Почему судьба оттолкнула ее в те, ставшие далекими годы, от Вадима? А, может, так надо? Саша, хотя и не сравнится с ним по внешним данным, но все-таки надежен. Даже сейчас, вновь подпав под обаяние внушительного облика Вадима, она подспудно сознавала, что с ним так надежно и спокойно за завтрашний день, как с Александром, не чувствовала бы. Что-то в нем скользкое, несерьезное, увиливающее. Обманка приманчивая, что ставят на мышей. Саша намного серьезнее их. Эх, к чему ей серьезность его, да и надежность тоже?! Удрала бы за тридевять земель от такой кандальной серьезности. Этого не делай, так не поступают, то не прилично, это не позволительно… Вечно оглядывайся — туда ли ступила, в ту ли сторону плюнула.… Никогда за всю жизнь не сводил ее вот в такой великолепный ресторан. От него выслушивала, и не один, раз лишь морали о скромности, о сдержанности.… Представила, каким выглядел бы Саша в этом шикарном зале, как парировал бы заумные рассуждения этих умников. Ох, голенькими остались, так убежденно и аргументировано их разложил бы! Не довелось видеть, чтобы кто-то его переспорил. Пожалуй, по уму Саша им не уступит. Но на какой ляд ей нужен его ум, если дома появляется, как гость или гостиничный постоялец?! Пришел, наскоро поел, чуть свет поднялся и опять бегом на работу, или в командировку. Пропади пропадом его работа! Сгорая от обиды, что ее муж не похож на этих видных мужчин, совсем забыла, что Сашина беззаветная работа довезла ее до Москвы, не вспомнила, как ее сослуживицы завидуют ей — муж с положением, великолепная квартира, ежегодно отдыхает на южных курортах или заграницей. Обделена Фая чувством благодарности. Зато не ослабевает в ней женская жажда чего-то невероятно красивого, приятного, нескончаемого. Хотя каждый день смотрится в зеркало, но не хочет замечать, что в нем отражается уже не та восхитительная женщина, бросавшая в дрожь увидевших ее мужчин. В зеркале солидная, надменная матрона, далеко не девичьей свежести, хотя у своих ровесниц до сих пор возбуждает ревнивую зависть, а некоторых мужчин еще волнуют остатки былой прелести.

Фая, обуреваемая противоречивыми мыслями, пыталась вслушиваться в разговоры своих спутников, тем более, что они прилагали усилия втянуть ее в свои рассуждения.

— Фаина Анатольевна,— обращался к ней Юрий Борисович,— как вы думаете, стоит ли ввести в институте новые курсы по современным воззрениям зарубежных философов, социологов, экономистов?

— Мне трудно, так, с ходу обсуждать эту тему, но в принципиальном плане, знакомство с современными явлениями в науке, в любой, откуда бы это ни исходило, едва ли принесет вред. Все упирается, по-моему, в то, кто будет преподавать. Некоторые нынешние ученые после защиты диссертаций не заглядывают в библиотеки, о новых научных веяниях имеют довольно ограниченное представление. Читают лекции по конспектам десятилетней, а то и большей давности

Ответ, хотя несколько уклончивый произвел на нового ректора благоприятное впечатление. Он не мог и подумать, что о чтении лекций по устаревшим конспектам Фая повторяла Александра, который в командировках не обходил вузы и даже заглядывал на лекции. Юрий Борисович только сейчас, вглядываясь в сидевшую напротив не молодую, но привлекательную женщину, начал соображать, почему Вадим так был настойчив:

— Вызови ее к себе. Мне по ряду причин выступать инициатором встречи не удобно. Имей в виду, где работает ее муж и, по наведенным мной справкам, он у нее под каблуком. Столько лет вместе прожили! Уже внуки пошли. Через нее можно его заставить многое для нас сделать. Ты же ее начальник, вызови, а там будем действовать по обстановке.

Хитер старый бабник! И сообщение о назначении его ректором как ловко использовал! Привез сюда, а она вон как млеет от начальственно-мещанской помпезности. Не балует муженек прелестями современной светской жизни. Видимо, из правоверных партократов. Разок, другой через нее заманим в подобные заведения, еще что-нибудь блестяще заманчивое подсунем, и клюнет верный и стойкий… А там… Карася вытаскивают из чистой воды, он начинает ртом воздух глотать. Так и мужа этой былой обольстительности заставим воздух глотать, пока не станет шелковым. А она еще ничего! В этом возрасте женщины, на что угодно готовы идти, только бы еще разок испытать былое. Вадим, вспомни старину, стисни зубы, отвернись на всякий случай, не взирай на морщинки. Она ради твоего благоволения доставит нам своего благоверного тепленьким. Кстати, рассуждает она нормально, вон как едко о стародавних конспектах говорит. Можно и саму подключить, пусть обличает, разоблачает… Молодец Вадим, хороший ход придумал!…

— Вы, Фаина Анатольевна, совершенно справедливо заметили, многие наши преподаватели давно потеряли чувство нового. Что они преподнесут студентам, если только по затасканным конспектам проводят занятия. Они не помнят когда брали в руки книгу вообще, а свежего, современного автора, тем более.

Фая слушала, и ее терзал вопрос, отчего Юрий Борисович не отрывает от нее своих глаз, со стальным оттенком. По телу пробегали приятные мурашки. Она еще интересна, да еще такому мужчине!

— Уверен,— между тем говорил ректор,— что большинство преподавателей ничего не читали из Солженицына. Вы согласны?

Для Фаи вопрос неожиданный, она неопределенно мотнула головой. Вадим засмеялся.

— Солженицына и ты, наверное, не всего прочел. Он удачно, а главное вовремя сыграл на острой теме. Читать же его тягостно. У нас в министерстве один деятель говорит, что Солженицын — это лауреат Нобелевской премии, которого никто не читает. Я, признаться, кроме «Один день Ивана Денисовича», до конца ни одной его книги прочесть не могу.

— Конечно, это ни Дюма и ни Агата Кристи,— поучительно заговорил Юрий Борисович,— в метро или на пляже книги этого действительно выдающегося писателя, если рассматривать с позиций высокого искусства, читать нельзя…

Фая вспомнила, как Саша называл Солженицына недобитым белогвардейцем, до сих пор ведущим арьергардные бои.

Было подано кофе, Фае кофе-глиссе, она его любила, мужчины заказали покрепче, кофе по-турецки. В ресторан ввалилась большая группа людей, лопочущих не по-русски. Юрий Борисович, наскоро извинившись перед Фаей, рванул к ним. Он увидел среди вошедших академика Таракьяна. Тот уже заметил его и тоже пошел навстречу. Академик обнял ректора.

— Еще раз от всей души поздравляю. Теперь вы на коне, вам и карты в руки!— похлопывая по плечам, говорил он.

Юрий Борисович стоял перед ним как новобранец перед ротным старшиной, напряженно вытянувшись, на лице подобострастная улыбка.

— Бесконечно благодарен вам, Антон Гезович, можете полностью располагать мною…

— Вы, каким образом в этом никому недоступном заведении оказались?—с хитроватой улыбкой спросил академик.

— Не таясь, скажу, Антон Гезович, после вашего сообщения требовалось разрядиться. А для Вадима Евсеевича недоступных мест нет.

— Это он там какую-то интересную даму развлекает?— засмеялся Антон Гезович,— где такую отхватил?

— Это его юношеская любовь, а ныне жена видного работника со Старой площади,— с заискивающей улыбкой отвечал Юрий Борисович.

Вадим по взглядам, обращенным в его сторону, понял, что разговор идет о нем.

— Фая, извини, пожалуйста,— с некоторым смущением обратился он, — академик Таракьян заметил меня, и я не могу не подойти к нему.

Он скорым шагом направился к нему. Фая видела, как Вадим радушно обнимался с академиком.

— Что же вы, молодые люди, бросили в одиночестве даму. Познакомьте меня с нею, искупим этим вашу бестактность. Да и, как я понял, знакомство с нею может оказаться не лишним.

Все трое энергично и весело направились к столику, за которым взгрустнула Фая, в одно мгновение оставшаяся в довольно щекотливом одиночестве.

— Уважаемая, Фаина Анатольевна,— высокопарно начал Юрий Борисович,— позвольте представить выдающегося ученого нашей страны академика Антона Гезовича…

— Великого ученого в своей отрасли,— уточнил Вадим.

Фая протянула руку.

— Зачем же так официально?— с укоризной сказал академик, целуя грациозно протянутую Фаей ручку,— прекрасной даме более тонко представляют. Рад с вами познакомиться, Фаина Анатольевна. Сожалею, что не могу задержаться в вашей великолепной компании. Выполняю важное поручение,— академик со значением закатил вверх темные глаза, блестевшие под лохматыми бровями,— сопровождаю делегацию американских политиков и деловых людей. Надеюсь, у нас будет случай продолжить знакомство,— он еще раз прикоснулся губами к Фаиной ручке, и отправился к ожидавшим его зарубежным спутникам.


Фая вернулась домой поздно. Говорить с Александром не могла, тотчас улеглась в постель и отвернулась к стенке.


11


Евгения Алексеевна писала письмо сыну. Писала не первый вечер и все равно не получалось. Совсем, что ли старуха стала, не письмо, а надоедливые материнские слезы и нотации. Укоряет парня, редко, мол, пишет. Вспомни себя, заполошную девчонку. Удрала от отца и матери, куда глаза глядят, и лишь через год с лишним догадалась весточку послать. А за это время воды столько утекло, что беспощадный поток времени смыл с земли-матушки и отца и мать, унесла река жестокого века сначала в неведомые лагерные края братца Костю. Димка, в отличие от нее тогдашней, хотя и не часто, но пишет подробно и ласково, будто под ее материнский бочок подкатиться хочет, как это делал малышкой. Ей же пиши он каждый день, все равно будет мало. Ласковый мальчишка, Павел, отец его, до сих пор ворчит:

— Испортишь мне парня, маменьким сосунком вырастишь, всю жизнь будешь сопли ему подтирать.

Строг к сыну отец. Не потому, что парень шелапут и разгильдяй, напротив, упорный, ничем его не испугаешь, своего добьется, хоть душа из него винтом. И не разгильдяй — все у него на месте, подогнано, прилажено. С малолетства по минуткам делил каждый день, определял заранее, когда каким делом заняться. Все это от отца перенял, настырного, упрямого. Павел, что затеет, не отступит, трактором не своротишь. Сына учиться в Москву отправил, сельхозинститут же под боком в области имеется. Нет упрямый, на своем настоял. Бабы говорят, что он у нее под каблуком, знали бы истину, так не балаболили:

— Тимирязевка лучшее в стране, а, может, и в мире, учебное заведение этого типа. Должен всегда стремится быть лучшим. Сереньким середнячком и без образования можно оставаться. У него голова на плечах есть, к ней добавится добротное образование, глядишь, и человек из мальчишки выйдет!

Строг к нему отец, а любит его Димка без всякой меры, даже ее, мать свою, чертенок лобастый, не так обожает. Правда, бабы завидуют — сынок твой, что телок ласковый, готов возле тебя всю жизнь проторчать.

В душе Павел мечтал из Димки военного сделать, наверное, в генералы намеревался вывести. Тут коса на камень нашла.

— Пап, я к военным, сам знаешь, с большим уважением отношусь,— без всяких обиняков, подходов и заходов заявил отцу,— не надо меня агитировать, что они наша защита и мощь. Это отлично понимаю. И все же, воинская профессия для особого времени, для тяжких дел. Им надо уметь убивать и разрушать. Не от злой их сущности, а от жестокой необходимости. Если прижмет, потребуется защищать страну, можешь быть уверен, увиливать не стану, буду воевать не хуже других. Отца — храброго воина, громившего фашистов, покорителя Берлина — не опозорю. Выращивать хлеб, разводить скот — это исконно мужицкое дело. Мужик обязан, в первую очередь, кормить свою семью, свою страну. Так что, пап, пойду по твоим стопам, только по гражданским.

— Что ж, решил, так решил. Двигай в Москву, мужик российский, кормилец наш,— легкой иронией прикрыл отец свое волнение, и эти слова стали, по сути, его благословением.

Сегодня сидеть над письмом большой необходимости нет. Павел в Москву полетел, гостинцы, нужные вещи и, само собой, ее наказы и приветы передаст. Тяжко ей без сына, терзают тревоги за него. Парень, вроде, без перехлестов, за себя постоять может и не похоже, чтобы дурному влиянию поддался. Сердечко же за него болит. Обожглась на доченьке любимой, на Фае, теперь за сына трясется. Фаю упустила окончательно, нет от нее радости материнскому сердцу. В душе надеялась, Димка будет в Москве у нее проживать, там Саша, зять ее и друг фронтовой. Уверена, найдут они общий язык и на Фае это благотворно отразится. Недолго прожил сынок у сестрички. Перебрался в общежитие. Не плакался в письмах, но по намекам, а больше по недосказанному, уловила, что с Сашей у него все в порядке, а вот с сестрой.… По приезде на каникулы, скупо об этом говорил, но все же прорвалось:

— У них в доме, мама, холодно. Фаи будто нет в доме, Саша нормальный человек. С ним интересно поговорить, он юморной, такое иногда из жизни чинодралов сморозит, что со смеху помереть можно. Появится Фая, как холодным ветром повеет. Ни на кого не смотрит, доброго слова не скажет. Она всегда сама в себе, как в скорлупе, лишь собой любуется, о себе одной думает. Может, у них с Сашей что-то есть промеж собой, но я-то ничего дурного ей не сделал? Все время казалось, что я лишний в ее доме, какая-то обуза…

Дима говорил сердито, и в то же время чувствовалось, что жалеет и Фаю, и Сашу, и себя, так и оставшемуся без сестренки.

— Не вини ее, Дима,— не слезливая Евгения, но, чувствует сын, едва сдерживается,— жизнь ее такой сделала. Меня возле нее не было, одна-одинешенька росла, обиженной себя чувствует. Вот и дуется на весь белый свет. Несчастная она…

— А папа говорит, избалована она. Жизни настоящей не нюхала. То за спиной Алексея Николаевича жила, теперь за Сашиной. Привыкла все готовенькое получать и по первому требованию.

— Много твой папа понимает,…— тяжело вздохнула мать.

— Ты сравни, мама, Катеньку, племяшку мою,— в голосе Димы мягкие теплые нотки и такая же мягкая усмешка,— к ним с Колей тянет, хочется забежать, поговорить, прямо скажу, душой отдохнуть. Они перед тобой не суетятся, каждый чем-то занят, а тут еще Леночка щебечет, так бы и не уходил от них. Аура в тесной квартирке какая-то доброжелательная, вольная…

— Ох, ты, дядюшка мой,— прижимает Евгения к своей груди большую, как у его отца, голову сына,— все-то замечаешь, о всем-то судишь, рядишь. Не зарывайся только, не все на свете так просто…

«Дядюшкой» всякий раз, посмеиваясь, называли Дмитрия, когда вспоминали правнучку Евгении. Малышка, по своей бабушке Фаи, приходилась ему внучатой племянницей.


12


Думы с сына, естественно, переключаются на Павла. Срочно вызвали на пленум ЦК. Он еще не долетел до Москвы, как прилетела весть, что снова скончался Генсек. После, казалось, бесконечного правления Брежнева, руководство начало сменяться непрерывно. Не успеешь к одному привыкнуть, как его уже не стало. Промелькнул, как лучик надежды, Андропов и тут же угас, не смогли или не захотели вылечить его. Этот, последний, еще меньше пробыл. Видно было сразу, короткий его век, душа еле в теле держалась. Это, по правде говоря, не ее заботы. Вот Павла в ЦК избрали, пусть и разбираются там, кому следующим над нами стоять.

Кажется, совсем недавно они сошлись с Павлом, а уже и старость замаячила, сына скоро женить. С возрастом чаще задумываешься о своей жизни, окидываешь ее придирчивым взглядом. Не все в ней ровно, не прочной бетонной дорогой она проложена. Деревенские бабы с завистью смотрят на них с Павлом. Лад и благополучие в их семье, судачат между собой. Невдомек им, каких усилий ей стоит этот лад. Сами же эти бабенки жадные глаза на него пялят. Допусти она малейшую слабину, ни одна постаралась бы увести его. Вон племянница ее покойной благодетельницы и подруги Екатерины Егоровны нахальная Валька Филиппова, по девичьи Чубарева, чуть ли не открыто под него подкладывалась. Прижала ее в темное время к забору:

— Отстань, бесстыжая твоя харя, от Павла! Учти, у меня не заржавеет в твои загребущие глазищи кипятком плеснуть. Ты меня знаешь, я такие академии прошла, что на все способна.

Поняла Валька, что с бывшей лагерницей и фронтовичкой лучше не связываться. Не уверена Евгения, что муж ее за долгие годы оставался чист, как стеклышко. Тоже хорошо знал ее повадки и, если, где сворачивал на сторону, мужики они все одним миром мазаны, то делал это так скрытно, что не поймаешь и не подкопаешься. Боится ее потерять. От этой мысли как бы теплее стало.

Она же, как дурочка неопытная и небитая, с каждым годом все больше к нему привязывалась, не может даже помыслить себя без него. Иногда всплывал образ Васи Вешнина, незамутненный, чистый, словно из сказки чудесной или из кино заворожительного. Так и становился с каждым годом все более сказочным, нереальным, будто никогда его и не бывало. Приходил он в ее жизнь лишь на миг, будто показать, что бывает на свете светлая любовь и безоблачное счастье. Оставалась лишь нежная, сладкая грусть, запрятанная в глуби ее души, ничем не омрачавшая ее жизнь. При Павле имя Василия никогда не упоминалось. Совсем рядом, в областном центре проживает Алексей, более того, остается ее родственником. Сын Елены и Алексея, добрейший парень Николай, стал мужем милой внученьки Катеньки. Не тревожится ее сердце при встречах с ним, не вспоминается их совместная жизнь, не возникает, как бывало прежде, мстительное чувство. Время калечит, время и лечит. Не может лишь преодолеть, перед собой можно повиниться, ощущения некоторого превосходства над ней его жены Елены, всякий раз возникающего при встречах с бывшей почтальонкой, а ныне солидной ученой дамой. Не смогла она стать такой же необходимой для Алексея, сколь и достойной его.

Далеко от нее в этот миг, в Москве, самые близкие, самые родные и любимые люди на свете— муж и сын. И ее мысли, душевные порывы там же, с ними.


13


На шестом этаже гостиницы «Москва», отпивая по глоточку марочный армянский коньяк, неторопливо вели разговор друзья однополчане, а ныне еще и родственники, Павел Дмитриевич Воронов и его зять Александр Иванович Муратов. Оба находились под воздействием только что завершившегося пленума ЦК. Павел Дмитриевич подробно рассказал, как прошел Пленум ЦК. Для Муратова в его рассказе главным был «эффект присутствия», личные впечатления Павла Дмитриевича, его восприятие увиденного и услышанного. Содержание и решения Пленума он знал из сообщения заведующего Отделом, секретаря ЦК Гордея Кузьмича Каричева.

Гордей Кузьмич появился в большой комнате, где обычно проводились рабочие совещания руководства Отдела, как всегда энергично, в два шага преодолев расстояние от двери до председательского стола. На его гладком и волевом лице, во всей гибкой, мускулистой фигуре не было и следа печали, которую он изображал накануне при сообщении о кончине Генерального Секретаря Черненко. В своей обычной манере, без вводных слов, твердо и громко сообщил о только что завершившемся Пленуме ЦК КПСС.

— Значение Пленума ЦК общеизвестно, решен вопрос о Генеральном Секретаре ЦК КПСС.

Все насторожились. В аппарате не было недостатка в догадках. Чаще других назывались фамилии Романова и Горбачева. Перевод Григория Васильевича из Ленинграда в столицу многие рассматривали, как заботу Юрия Владимировича о подготовке своего приемника. Не секрет, что на высший пост в партии претендовал руководитель Московской парторганизации Гришин. Всем памятна омерзительная передача по телевидению, демонстрировавшая его, якобы, близость с умирающим Генсеком. Стремление Виктора Васильевича представить себя наследником Константина Устиновича воспринималось, как недостойное кощунство, издевательство над обречено больным человеком и отнюдь не прибавило авторитета потерявшему остатки скромности деятелю.

— На Политбюро и на Пленуме,— с пафосом, почти торжественно, «под Левитана», продолжал говорить Каричев,— решение об избрании Генеральным Секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева было принято с энтузиазмом и единодушно.

Слово «единодушно» вызвало у Муратова своеобразную реакцию. Давно, еще в первые послевоенные годы, он приучился различать некоторые оттенки в официальных сообщениях. Обычно понятие «единодушно» применялось, когда надо было сказать, что в целом голосовали хорошо, но все-таки были и голоса «против». Что кроется в сообщении Каричева, его незнание о подобных информационных тонкостях или действительно кто-то занял позицию, отличную от остальных?

— Политбюро долго и обстоятельно разбирало этот вопрос,— Каричев как бы подтверждал размышления Муратова,— Высказались все члены Политбюро, кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. На Политбюро начал разговор Андрей Андреевич Громыко.

Гордей Кузьмич резко мотнул вверх головой, рассыпались светлые с изрядной долей седины волосы. Весь его самоуверенный вид показывал, насколько серьезно обсуждался важнейший вопрос. Муратов без труда схватил, почему так, по категориям, Каричев перечислял выступавших. Он не член Политбюро и не кандидат. Упоминанием в числе выступавших «секретари ЦК» давал понять, что и он замолвил словечко за нового Генерального. Присутствовал на совещании народ тертый, и по своим наблюдениям за эти сутки все соображали, что Громыко озвучивал то, чего добивался Каричев.

— Все руководствовались принципиальными соображениями. Во-первых, мы смотрели в будущее, стремились принимать решение, исходя из долговременных интересов партии.

Муратову и этот тезис совершенно очевиден. Пора, наконец, крупнейшей в мире партии, стоящей у власти в государстве, признанном сверхдержавой, обрести стабильное и деятельное руководство. Это, не в последнюю очередь, определялось возрастным критерием. Михаил Сергеевич выигрышно, в этом смысле, отличался от своих предшественников и возможных соперников.

— Во-вторых,— официальный, почти торжественный тон Каричева сменился на теплый, почти душевный,— мы учитывали личные качества Михаила Сергеевича.

Он не раскрыл, что имелось в виду, но у всех возникало доброе человеческое чувство к Горбачеву. Все знали, что новый Генсек имеет два высших образование, учился в лучшем учебном заведении страны, в Московском университете, воспитывался и формировался, как работник и человек, на социалистических принципах, в советской среде, в окружении коммунистов. Все это вместе взятое порождало уверенную надежду, что дела в партии и в стране пойдут в давно и всеми ожидаемом, желательном направлении. У Муратова не возникало никаких сомнений, что наступает новый скачок в поступательном движении нашего народа к великой и благородной цели.

Каричев говорил возбужденно и решительно. Его слова, энергичные и резкие жесты, короткие и острые взгляды на внимательно слушавших его людей передавались таким же возбуждением в зал, наполняли всех уверенностью, побуждали к немедленным и активным действиям.

— Избрание Михаила Сергеевича — это единственно правильная мера!— прямо-таки гремел Каричев, хотя неизвестно отчего «единственно правильная». Неужели были и другие претенденты, противостоящие этой «единственной и правильной»?— это сделано с большой надеждой, что дело пойдет энергичнее,— резким выбросом правой руки Каричев как бы перебрасывал свою надежду, уверенность к молча и напряженно внимавшим подчиненным.


14


Муратов целый день находился под воздействием сообщений шефа об обстановке на Пленуме, намеривался услышать подобное и от Воронова. В гостиничный номер к нему направился вечером. Павел Дмитриевич не стал распространяться, как решался вопрос о новом Генеральном. Александр, был уверен он, и без него уже все, а, может, и больше, чем он, знал о вновь сотворенном вожде.

— Жаль Юрия Владимировича,— очень грустно проговорил Воронов, вынимая из холодильника бутылку коньяка и лимон,— рано ушел, лишил нас шанса, надежд... На Пленуме о нем было сказано как-то скороговоркой, будто мимоходом. «Генсек умер, да здравствует Генсек»! Давай, помянем ушедшего, а потом выпьем и за воцарившегося.

— Надежды, допустим,— заметил Муратов, отпивая глоток коньяка,— не исчезли. Напротив, возникли новые, более значительные. На Пленуме же говорилось о преемственности в проведении политической линии последнего съезда, о продолжении курса Андропова на укрепление дисциплины и порядка.

— Как сказать,..— не без скепсиса отвечал Воронов,— все наследники и приемники всегда чуть ли не клянутся продолжать политику предшественника и в девяноста случаях из ста едва ли ни на другой день забывают об этом. Всякая новая метла начинает мести по-своему.

— У вас, чувствуется, какие-то сомнения в правильности сегодняшнего выбора?— Муратов в этот день встретил первого человека, не выказывавшего, если не радости, так хотя бы удовлетворения от прихода молодого, перспективного…

— Какие могут быть сомнения!?— несмотря на такие слова, в тоне, каким они произносились, все-таки звучали нотки сомнения и неуверенности,— кто я такой, чтобы выражать сомнения и недоверие? Какой-то он, показалось мне, неуверенный, размягченный, боюсь, не имеет твердого