Центр современной философии и культуры им. В. А. Штоффа (центр «софик»)

Вид материала

Документы

Содержание II. Теория культуры Дворянские усадьбы Мещанская усадьба Э. К. Вежлева

Подобный материал:

• -, 3689.72kb.
• Базовая учебная программа дисциплины «Основные направления современной философии» для, 714.19kb.
• При поддержке: Культурного центра, 87.59kb.
• Российский Фонд Культуры» (Новосибирский филиал), ро (Новосибирск) ООО «Центр экологической, 138.47kb.
• Развитие региональной методической службы, 18.25kb.
• Отчет деятельности гбу «Республиканский центр развития традиционной культуры», 157.08kb.
• Посольства Королевства Нидерландов, Фонда Мондриана (Нидерланды). программа, 378.19kb.
• 1. Место философии в системе культуры, 242.79kb.
• Л. А. Куйбышев Центр по проблемам информатизации сферы культуры (Центр пик), 206.9kb.
• «областной методический центр народной культуры», 66.4kb.

II. Теория культуры

О. А. Янутш

«Стили речи» как предмет

культурологического исследования


Стиль — одна из самых употребляемых и при этом наиболее противоречивых категорий современного гуманитарного знания. Множественность подходов не позволяет создать адекватную систему, выявить механизм, алгоритм появления функционирования развития стилей как сущностно необходимого, а не формального, структурирующего или чисто эстетического компонента культуры. Проблема стилей речи носит междисциплинарный характер и требует, соответственно, междисциплинарного подхода. Как представляется, именно культурология может представить такой комплексный подход.

Два поворота в научном знании, произошедшие на рубеже XIX и XX веков — антропологический и лингвистический — придали проблеме существования человека в культуре как коммуникативном поле ключевое значение. В связи с этим, представляется важным выявить взаимоотношения и взаимообусловленность всех форм речевой деятельности человека и невербального содержания культуры.

Очевидно, что все явления, существующие в языке, существуют не случайно, а являются элементами необходимыми для гармоничного существования и развития всей системы. Появление, развитие, изменение выполняемых ролей, исчезновение тех или иных стилей неразрывно связано с жизнью культуры. Каждый из них является, в некотором смысле, самостоятельным и полноценным феноменом, идеально подходящим и незаменимым для осуществления определенных культурных задач.

Построение системы стилей, выявление принципов и механизмов, появления новых и исчезновения старых, анализ смены доминирующих в ту или иную конкретную историческую эпоху или в конкретном типе культуры и, наоборот, постоянно сохраняющих свое положение неизменным в системе культуры, являющихся «стилями народа» или «стилями эпохи» и остающихся маргинальными, может не только полнее и глубже раскрыть особенности языка, но и стать дополнительным ключом в формировании целостного понимания культурных изменений в целом.

Несмотря на более чем двухтысячелетнюю традицию изучения языка, попытки философско-теоретического осмысления роли, форм, законов и закономерностей функционирования Языка и Речевой деятельности в качестве одной из базовых систем обеспечения жизни человека и культуры в целом происходит лишь в конце XIX – начале XX века.

Классическая стилистика со времен античности и вплоть до Нового времени рассматривала проблему стиля лишь в рамках красно-речия (риторики, поэтики), то есть искусства правильно выбранных и умело сказанных слов. Понятие «стиль» или «характер» применялось исключительно для характеристики определенного вида произведений и не только не было связано, но, скорее, противопоставлялось повседневному разговорному живому языку. Основной акцент поэтому ставился не на возможностях естественного языка, не на анализе причин возникновения и закономерностях функционирования всего многообразия возможных видов речи, но исключительно на способах сознательного отбора, компоновки и использования определенных форм и технических приемов для оптимального выполнения поставленной задачи — достижения того или иного воздействия на слушателя. Высказывается мнение, что вообще типологизация стилей, составление иерархии языковых средств и нормативных суждений производилась в то время для удобства оценок и создания образцов подражания¹. Более того, по мнению Аристотеля, стиль оказывается весьма важным исключительно вследствие нравственной испорченности слушателя², помогая возбуждать то или иное мнение, ибо в риторике как науке убеждения «сила речи заключается более в стиле, чем в мыслях»³.

В дальнейшем, с одной стороны, понятие стиля распространяется на всю речевую деятельность, признавая за обыденной, простонародной речью право считаться пусть «низким», но все же самостоятельным «слогом», с другой, — классификации стилей приобретают все более и более формальный характер. В их основу кладется возведенная в абсолют одна из (и при том не самая важная) античных категорий речи — избираемый ‘словарь’, используемые фигуры и набор выразительных средств. Стиль превращается в совокупность определенных форм, элементов, приемов. Продолжая появившееся уже в позднем средневековье и Ренессансе разделение литературы на «высокую» (рыцарскую) и «низкую» (народную, шутовскую), известный теоретик классицизма Н. Буало в дидактической поэме «Поэтическое искусство» (1674 г.), помимо необходимости «вести рассказ с изящной простотой» и лаконичностью, избегать пустых перечислений и пр., акцентирует внимание именно на словарном составе произведения:


«Бегите подлых слов и грубого уродства.

Пусть низкий слог хранит и строй

и благородство. …

Возьмите образцом стихи Маро с их блеском

И бойтесь запятнать поэзию бурлеском;

Пускай им тешится толпа зевак с Пон–Неф…»⁴


Также именно допустимые пределы использования «острых слов» помогают в частности четко разграничить оду, сонет, эпиграмму, сатиру и водевиль⁵.

В России данное направление достигло вершины своего развития в теории «трёх штилей» М. В. Ломоносова, согласно которой выделяются три рода «речений российского языка. К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю.

Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю…

К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь. Выключаются отсюда презренные слова, которых ни в каком штиле употребить непристойно, как только в подлых комедиях.

От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речений рождаются три штиля: высокий, посредственный и низкий»⁶.

Соответственно, первый используется для написания героических поэм, од, «речей о важных материях»; второй — для театральных сочинений, дружеских писем, сатиры, элегий; третий — для комедий, увеселительных эпиграмм, песен и «описания обыкновенных дел».

Укрепление подобного формального подхода к ‘содержанию’ стиля шло параллельно с развитием доктрины эстетической нормативности. Так, уже в литературной критике средневековья, на основании теории фигур складывались различные нормативные стилистики⁷. «Стиль», соответственно, рассматривался исключительно в отношении к определенному канону — суть социально-историческому показателю, — а не к порождающей его природе языка.

Таким образом, в традиции классической стилистики стиль превращается лишь в средство эстетизации текста. Границы его применения и распределение языковых единиц по разным стилям определяются при этом не внутренне необходимыми и закономерными принципами развития и функционирования языка в культуре, а назначаются условно, в соответствии с доминирующими вкусами той или иной эпохи. В результате, данные теории представляют не органичную, развивающуюся систему стилей, а закрытую, построенную по строго иерархической модели схему. Сам же стиль, представленный таким образом, становится отвлеченной теоретической категорией, условным термином.

Качественно новым подходом к изучению стиля как системного явления стало появление функциональной стилистики. Исследования В. В. Виноградова, А. М. Пешковского, Л. В. Щербы, Г. О. Винокура, составляющие основу современной функциональной стилистики, впервые рассмотрели наличие различных стилей речи как результат естественного функционирования языка и, соответственно, их разнообразие — как связанное с определенными видами деятельности и служащее для более полного выражения актуальных в данной сфере содержаний.

Теоретической основой выделения стилей явилось осознание специфики содержательной стороны каждой сферы общения, связанной с биосоциальной, преобразовательной, гносеологической, эстетической, коммуникативной и др. видами деятельности. К сожалению, в последовавших лингвистических исследованиях этого направления (работы М. Н. Кожиной, А. Н. Васильевой, О. Б. Сиротининой, М. Н. Шмелева, Р. А. Будагова и др.) акцент был смещен.

Произошло смешение/отождествление понятия о разных сферах общения, как обусловленных определенным типом деятельности, и формах реализации общения, осуществляющегося в рамках конкретного вида деятельности. Представляется, что именно эта ошибка привела к недостаточной теоретической обоснованности и возникновению основных спорных моментов функциональной лингвистики.

Были выделены следующие стили речи: разговорно-обиходный, научный, газетно-публицистический, официально-деловой, профессиональный⁸. В некоторых работах отдельно еще отмечали стили языка (устно-разговорный, нейтральный, книжно-письменный), но в большинстве исследований подобное различие не проводилось, так как признавалось, что «функциональные стили… в наше время не являются целиком ни речевыми, ни языковыми, а представляют явление более сложного языково-речевого порядка»⁹. Наиболее распространенным стало следующее деление, встречающееся во всех работах по современной функциональной лингвистике: книжный, нейтральный, разговорный, просторечие. Разговорный, противопоставленный книжному, оказывается отграниченным от других стилей языка коммуникативно-бытовой функцией, поэтому в этой сфере иногда выделяются обиходно-бытовой и обиходно-деловой стили, научно-деловой, специальный, газетный и журнальный, публицистический, художественный, законодательный и др.

Невозможность при таком перечислении рассмотреть все виды деятельности естественно приводит к тому, что количество и содержание стилей, выделяемых в качестве основных, значительно расходится. Появляется довольно сложная и неоднозначная система жанров, относительно которых, к тому же вполне очевидно, что они сами могут быть выдержаны в абсолютно разных стилях. Кроме того, так как очевидно, что разные и притом очень далекие стили могут найти применение в одной и той же сфере общественной деятельности, выделение той или иной конкретной сферы общественной деятельности в качестве основания определения и разграничения стилей представляется и вовсе не совсем адекватным, правомерным и достаточным.

В «Стилистике. Теории поэтической речи. Поэтике» В. В. Виноградова была представлена и другая возможная классификация, разработка которой, вероятно, позволила бы избежать некоторых из указанных проблем: «Можно — в связи с различным пониманием основных функций языка — представить и иное соотношение стилей. При выделении таких важнейших общественных функций языка, как общение, сообщение и воздействие, могли бы быть в общем плане структуры языка разграничены такие стили: обиходно-бытовой стиль (функция общения); общественно-деловой, официально-документальный и научный (функция сообщения); публицистический и художественно-беллетристический (функция воздействия)»¹⁰. К сожалению, как видно, методологически новое и ценное для дальнейших исследований основание выделения стилей как таковых, было использовано лишь для перетасовки уже имеющихся стилей по группам. При этом, даже на первый взгляд очевидна неоднозначность подобной классификации, так как отсутствует обоснование выделения одной из указанных функций в качестве доминирующей в каждом конкретном стиле.

Идея, заложенная в качестве основного принципа в саму дисциплину «функциональной стилистики», была прорывом, но она не нашла правильного развития, обоснования, подхода.

Второй ошибкой функциональной стилистики (частично вытекающей из первой), вероятно, стала установка на выявление соответствия между многообразием речевых и остальных форм деятельности, а не их взаимообусловленности. Причем основывавшееся на особенностях внутреннего строения разных видов речи.

В результате этой неверной изначальной позиции стало, в частности, почти не возможным определить сущность стиля, не впадая в логическую ошибку круга определения. Так, например, М. Н. Кожина определяет функциональный стиль как «определенную… разновидность речи, соответствующую той или иной сфере общественной деятельности…, обладающую своеобразной стилистической окраской…»¹¹. Очевидно, что определенная стилистическая окраска — не определяющий критерий, а наоборот, результат принадлежности определенного речевого явления к тому или иному стилю. Получается, что стилистика — это наука, изучающая стили — определенные виды речи, обладающие разной стилистической окраской и экспрессивно-стилистическим характером. Тогда как представляется бесспорным, что определенная стилистическая окраска — результат принадлежности той или иной речевой деятельности (или конкретного речевого акта) к определенному стилю, как части, выявленной в рамках стилистического исследования системы.

Далее, акцент на особенностях самой речи, существующей как бы только параллельно с другими видами деятельности, приводит к широкой разработке формообразующих факторов, характеристик возможных форм речи. Выявление около 24 параметров, характеризующих речь с 4 сторон (условия существования, содержание, функции/«формы движения», структуры/«материальные формы»), каждый из которых, в свою очередь, может присутствовать в речи в трех состояниях (активном, ослабленном, пассивном)¹², по простым алгебраическим расчетам дает примерно 280 миллиардов (!) различных вариантов «стилей речи». При этом нет никакой возможности утверждать, что выявленные параметры являются достаточными для описания стиля. Подобный подход не дает никаких оснований для соотнесения выделенных разновидностей речи со внеязыковой реальностью. Представляется вполне очевидным, что это не просто «естественно, усложняет классификацию, которая стремится к простоте и ясности»¹³, а делает ее практически невозможной.

Попытки преодолеть эти проблемы лингвистического знания отчасти были предприняты в семиотических (семиологических) и герменевтических исследованиях — в работах Ч. Пирса, Р. Барта, У. Эко, Ю. Лотмана, Ю. Степанова, Л. Ельмслева, Бенвениста, Ю. Кристевой и Гадамера, Дильтея, Рикёра, Хабермаса. Рассмотрение языковых структур разных уровней в терминах кода, кодирования/декодирования, коммуникативной мотивированности любого высказывания (соответственно, фигур субъекта и объекта коммуникации, адресата и адресанта) и его интерпретаций позволило анализу языка выйти из узкого круга внутренних грамматических, синтаксических, морфологических законов и рассмотреть язык, во-первых, в рамках его репрезентативных и описательных возможностей по отношению к миру, а во-вторых, как один из механизмов культуры, понятой как система кодов. Однако методологическая плодотворность рассмотрения культуры как текста, мира знаков и знаковых систем разных уровней наиболее полно осуществляется при рассмотрении вербального языка наряду с невербальным. Даже если естественный (см. Ю. Лотман) язык рассматривается в качестве ‘интерпретанта всех прочих систем’ (Э. Бенвенист) его внутреннее устройство и развитие интересуют исследователей в незначительной мере. Большее внимание уделяется взаимоотношениям кодовых систем разных уровней друг с другом в качестве сформировавшихся целостностей. При анализе принципов функционирования той или иной конкретной знаковой системы (на уровне и синтаксиса, и семантики и даже прагматики) основной акцент делается на общих особенностях, присущих знакам именно этой конкретной системы и отличающих ее в реализации этих процессов от других систем. Внутреннее же подразделение на субсистемы, рассмотрение их взаимодействий между собой в рамках данной знаковой системы и каждой из них как части данной системы с внешним, по отношению к системе ‘миром’, тем более на примере естественного языка, остается за рамками рассмотрения.

Кроме того, рассмотрение культуры как совокупности паллиативных знаковых систем лишает ее онтологического обоснования, которое невозможно вывести изнутри «текста». Представляется, что для понимания функций, задач определенной знаковой системы необходимо соотнесение ее с соответствующим феноменом культуры, понятым именно как таковой, а не в терминах семиотической концепции (не только как взаимоотношение означающего и означаемого…).

В результате попыток рассмотрения естественного языка как системы, существующей в непосредственной взаимосвязи с культурой, и желания выявить принципы и механизмы взаимовлияния этих систем друг на друга в процессе функционирования и развития, появились работы, объединенные позже под условным названием лингвокультурологии или культурологической лингвистики. Классические труды В. фон Гумбольдта, Ф. Боаса, Э. Сепира и Б. Уорфа, представителей европейского неогумбольдтианства (Й. Л. Вайсгербер, Й. Трир), Крушевского, Бодуэна де Куртенэ, Б. Успенского и Трубецкого, Вежбицкой и др. осуществили поворот к рассмотрению «культурного компонента значений», играющих центральную роль в языке той или иной культуры, а также обусловленности мышления, мировоззрения категориями того или иного языка¹⁴. Осуществляемое с этой методологической позиции изучение языковых явлений разного уровня (лексического, грамматического, синтаксического, морфологического) позволило осознать ключевое значение языка как фундаментального основания жизни человека и его связи с миром, а значит и собственно возможностью культуры. Однако также как и в семиотико-герменевтических работах (язык в данном случае рассматривается как целостность) акцент делается на «общем», а не «различном» внутри нее.

В последствии лингвострановедение (Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров) и социолингвистика (О. С. Иссерс, Л. П. Крысин, В. В. Химик) занимались специализированным изучением различных частных аспектов данного подхода.

Наконец, на противоположном от лингвистики ‘полюсе’ блока исследований, находится философия языка. Идеи, появлявшиеся уже в том или ином виде ранее в работах Гердера, Гумбольдта, младограмматиков (Г. Пауль и др.), нашедшие отражение и получившие развитие в трудах Соссюра, Витгенштейна, Гуссерля, Хайдеггера, обусловили смену методологической установки философского знания как такового. И если в начале обыденный язык еще рассматривался лишь как источник заблуждений и противоречий (противопоставляясь языку логики, фактов, искусства), то к середине – второй половине 20 века работы Бубера, Фуко, Деррида, Лиотара, Бахтина, Лотмана, Делеза, Лакана, Гадамера, выводя на первый план проблемы Другого, Дискурса и Диалога превращают изучение коммуникационного аспекта в стратегическую программу нового этапа развития философии.

Таким образом, можно выделить четыре уровня изучения языка. На уровне «простейших элементов» и формальных законов их внутренних связей исследование ведется максимально специализированной областью знания — лингвистикой (языкознанием). Семиотические исследования позволяют взглянуть на эту формально-логическую систему как на функциональную целостность, существующую в культуре наряду с другими аналогичными системами. Лингвокультурология выявляет взаимообусловливающий характер существования языковой системы (конкретной эпохи, народа) как данности и соответствующего состояния культуры. И, наконец, философия языка представляет максимально общие особенности существования и функционирования языка как системы, обладающей онтологическим статусом.

Представляется, что именно культурологическое исследования дает возможность создания общей теории стилей речи, которая будет способна, с одной стороны, раскрыть закономерности функционирования различных языковых форм единых для любого языка в той степени, в которой Язык и Культура вообще являются базовыми категориями жизни Человека, феноменами общими для существования любых человеческих сообществ; с другой — это понимание должно помочь анализу реальных конкретных частных проявлений и функционирования элементов языка, повседневной речевой деятельности и их рассмотрению в контексте построенной системы. Целью же подобного исследования должно, следовательно, являться построение инвариантной для любых языков, открытой, изменяющейся системы стилей речи как механизма воплощения, функционирования и развития совокупности всех существующих культурных смыслов, поддающихся вербальной передаче.


И. С. Сукнева

Сибирская усадьба


Более 130 городов нашей страны получили статус исторических населенных мест. Их перечень пополняется по мере включения в него других старинных городов, обладающих архитектурным своеобразием облика. Историческое лицо города определяется не только ландшафтными характеристиками и наличием уникальных архитектурных памятников, но в большей степени — рядовой застройкой, формирующей архитектурную среду. Ныне в общественном мнении утвердилась положительная оценка исторической застройки как визуально комфортной и эмоционально благоприятной среды обитания¹.

Многие исторические города сохранили, наряду с уникальными памятниками архитектуры, старую рядовую застройку, определявшую их облик на длительном конкретном этапе исторического развития и служащую основным формообразующим элементом и по сей день. В малых и средних городах России, как правило, малоэтажная, часто деревянная застройка XIX века, возникшая в русле официального классического стиля, но ассимилировавшая местные конструктивно-деко-ративные особенности, что обусловило разнообразие облика городов².

Сохранение исторического облика городов и сел — это не ностальгический порыв, преходящая мода на стиль «ретро», а осознанная мера, вытекающая из самого принципа культурно-исторической преемственности.

Согласно международной конвенции по охране всемирного культурного и природного наследия (1992 г.), исторические центры, остатки древней планировки и застройки городов являются всемирным культурным наследием. Тема «Усадебная культура Сибири» является комплексной научной проблемой «Малые города России» и ее составляющей — «История и культура городов Сибири». Для того чтобы понять, что же представляет собой сибирская усадьба, обратимся к истории таких городов, как Верхнеудинск, Иркутск, Красноярск, в которых спроецированы все положительные и негативные процессы государственной политики России.

Усадьбы возникают в конце XVI начале XVII веков. В это время начинается возведение каменных усадебных храмов в вотчинах и поместьях — первый шаг на пути к украшению усадебных ансамблей. Одновременно с началом строительства храмов из массы хозяйственных комплексов выделяются своеобразные усадьбы-резиденции — великокняжеские (а позднее царские) подмосковные вотчины. Типы помещичьих усадеб складываются в XVII – XIX веках вместе с развитием крепостного земледелия. В боярских усадьбах XVII века появляются приемы «регулярной» планировки прилегающего к жилому дому парка (огорода). Классический тип помещичьей усадьбы XVIII – XIX веков обычно включал барский дом с флигелем, обслуживающие постройки — конюшни, оранжереи, сараи, парк, а в крупных усадьбах — также церковь.

В конце XVIII – начале XIX веков в Москве и других городах сложился своеобразный тип городской усадьбы, включающий дом-особняк, «службы», сад или двор. Этот тип городского жилья впоследствии был вытеснен интенсивной застройкой городских кварталов и улиц и сохранился лишь в единичных образцах. Именно в это время (конец XVIII – начало XIX вв.) усадьба достигает своего расцвета. Как правило, в России были распространены дворянские усадьбы. Это было связано с тем, что дворянство становилось опорой абсолютной монархии в центрах и на местах, являлось крупным землевладельцем и обладало монопольным правом на владение крестьянами, т. е. оно являлось самым богатым классом.

Если в России усадьбы появляются еще в XVI веке, то в Сибири они возникают лишь во второй половине XVIII века. Причины такого отставания лежали не столько в отдаленности Сибири от основных культурных и административных центров страны, сколько в особенностях социально-экономического и политического развития края.

Основным носителем культуры города является городское население. До конца XIX века культура городского населения сохраняла в основном сословный характер. Все сословия города имели вполне сложившиеся культурно-бытовые традиции, особенности. Единственной сферой общественного быта, объединяющей граждан всех сословий, была религия. Среди городских жителей были купцы, мещане, дворяне, чиновники, включая и крестьян. Приобретая право жить в городе, крестьяне пополняли обычно мещанское сословие. Мещанское сословие включало различные категории городских жителей: ремесленников, мелких домовладельцев, торговцев и т. п. Разбогатевшие мещане переходили в купечество, разорившиеся купцы становились мещанами.

Как известно, господствующими классами в России в XIX веке, определявшими направление и уровень культуры феодального общества, были дворянство и чиновничество. В Сибири же эти две категории городских жителей были крайне малочисленны. Вот как об этом отзывались сами современники: «Дворян здесь нет, чиновники же вообще люди без состояния, живущие одним жалованьем и кое-каким хозяйством, но господствующий класс здесь купцы. Эти люди известны по их стремлению к богатству, к деньгам, а как маленький везде подражает большому, то и выходит, что общий характер здешних жителей есть купеческий»³.

В процессе формирования сибирских городов в XIX веке большую роль, чем промышленность, играла торговля, особенно оптовая. Значительную часть населения сибирских городов составляли две основные категории — купечество и мещанство. В основном купечество явилось частью губернского города (городской элитой) и оказывало влияние на культурную ситуацию в городе. Мещанство являлось самым крупным по численности сословием сибирских городов XIX века. Оно было тесно связано с крестьянством, что определяло многие стороны его мировоззрения, духовно-нравственной позиции, способствовало сохранению в городе, его среде традиционной народной культуры. Этим и обуславливалась жилая застройка сибирских городов.

Например, основным планировочным элементом города Верхнеудинска был квартал, небольшой по размеру и соразмерный к нему по масштабу. Застраивался он усадьбами по периметру с соблюдением красных линий⁴. На главной улице были представлены усадьбы всех сословий, проживавших в городе, социального обособления не наблюдалось. Усадьбы дворян, купцов, крестьян, казаков, поселенцев мирно соседствовали друг с другом, хотя сами строения давали представления о материальном достатке хозяев.

Дворянские усадьбы не отличались размерами, составом построек или декоративной обработкой от усадеб мещан и священнослужителей. В основном это участки с деревянными главными домами: двухэтажными, одноэтажными, иногда с мезонином.

Приведем пример одной из немногих дворянских усадеб в г. Верхнеудинске, принадлежавшей Анне Михайловне Куркиной. По чертежу, выполненному отставным коллежским регистратором Николаем Августовичем Паув 28 апреля 1879 года, был построен деревянный дом с мезонином, а также деревянный двухэтажный амбар с сушильней и каменным подвалом, деревянный флигель и сеновал. Главная постройка усадьбы — дом с мезонином интересен объемно-пространственной композицией и пропорцией. Открытый сруб завершался широкими многопрофилированными подшивными карнизами как дома, так и мезонина. Дом украшен наличниками, завершенными барочными резными волютами. Мезонин имеет один выход на балкон, другой — на открытую дворовую террасу. По проекту иркутского мещанина Григория Бобровникова, выполненному в 1884 году для другого владельца усадьбы — потомственной дворянки Анны Ивановны Кобылинской, усадьба дополняется одноэтажным домом, выходящим главным фасадом на ул. Набережная.

И если в России были в основном усадьбы чиновников и дворян, то в Сибири большое распространение получили купеческие и мещанские усадьбы. Каменные дома больших размеров могли себе позволить лишь самые богатые купцы. Дворяне и чиновники в Сибири, по сравнению с центральными городами России, составляли лишь незначительную часть населения, поэтому они не имели достаточных средств для возведения каменных домов, предпочитая строить, как и мещане, деревянные дома.

«Достопримечательностей же в городе Верхнеудинске касательно истории и географии до сего времени ничего не открыто» — писал в 1877 году землемер Забайкальской области надворный советник А. Бутаков⁵. Он же отмечал, что население города состоит из торгового класса — купцов и мещан, а в Заудинском предместье обитают казачье сословие и разночинцы.

Населяли город россияне, среди которых было немало старообрядцев, свято оберегавших свои церковные старинные книги и обычаи. Число всех жителей — купцов, мещан превышало пять с половиной тысяч, всего же в Верхнеудинском уезде обитало, вместе с иноверцами, более 48 тысяч человек. С течением времени город расширял свои границы, что приводило к увеличению плотности застройки и численности населения.

Среди перечисленных усадеб впечатляют своими объемами купеческие дома. Это были как деревянные, так и каменные двухэтажные строения, с лавками на первом этаже и квартирами на втором с примыкающими к ним или отдельно стоящими объемами торговых помещений. Их фасады растягивались вдоль улицы на приличные расстояния и выделялись среди усадеб других сословий.

Несмотря на то, что вторая половина XIX века отдалена от нас всего на сотню с небольшим лет, о семейном быте купцов того времени не всегда можно составить точное представление. Причин этому несколько. Для купцов, в частности, не характерно хранить семейные архивы, писать дневники и мемуары. Это объясняется тем, что купеческие династии были редки. Капризы торговли через два-три поколения в большинстве случаев приводили к разорению и заставляли сворачивать фамильное дело.

Купеческий дом часто служил жильем, лавкой, магазином, конторой, а также складом товаров, заводом, банком. Неудивительно, что купеческие особняки были просторными: как правило, двухэтажными, с большими окнами, часто с балконами или лоджиями на втором этаже. На втором этаже обычно жил сам купец со своей семьей, на первом располагалась лавка, контора, кухня, обитали дальние родственники и прислуга. Стоимость дома сибирского купца средней руки составляла от 3 до 10 тысяч рублей.

Примером сибирской купеческой усадьбы может служить усадьба Эрнеста Давидовича Урбана. Он был заметной фигурой конца XIX – начала XX веков в селе городского типа Шушенском. Эрнест Давидович Урбан имел в центре села усадьбу-крепость, вел широкую торговлю зерном, мануфактурой, вином. В феврале 1969 года начали восстанавливать усадьбу Урбана. Проект реставрации и реконструкции усадьбы составлен на основании натурного обследования сохранившихся построек, опросных данных, фотографий, раскопок и зондажей.

Уточнить дату появления Урбана в Шушенском помогли документы государственного архива Красноярского края⁶. Сведений о том, с чего начиналось хозяйство Э. Урбана, пока нет. Лишь известно из архивных документов, что 30 декабря 1881 года была открыта лавка с мануфактурными товарами в собственном доме Урбана. Товар поступал из Томска. В последующем годовой оборот лавки составил 4 тыс. рублей. Лавка была записана на жену Урбана — Ирину. Поэтому в одном из документов записано: «…занимается торговлей от жены его Ирины Урбан».

Об усадьбе купца рассказывают авторы ее реконструкции К. Н. Губельман, Л. А. Петрова и Л. Н. Шуляк: «Усадьба Урбана занимала территорию около 300 кв. метров и располагалась на юго-западном углу перекрестка улиц Ленина и Крупской (названия современные). Самая ранняя постройка его усадьбы относится к 70-м гг. XIX века. Это жилой дом, получивший после постройки другого жилого дома и магазина название жилого флигеля.

Возможно, что к этому времени относятся завозня с погребом, телятня и прилегающие к ним два амбара... В начале 80-ых гг. XIX века —... отдельно стоящая кухня соединялась с домом крытым переходом — галереей, появился ряд хозяйственных построек: амбары, поднавесы, баня и т. д., с постройкой которых сформировалась усадьба...»⁷.

Интересный факт из жизни купца Урбана нашел профессор П. Н. Мешалкин из Красноярска. В газете «Енисейский листок» за 1894 год он обратил внимание на сообщение, что 7 июля этого года во время сенокоса в Шушенском случился пожар, в котором сгорели 59 домов, в т. ч. приходское училище. Минусинский исправник обратился к населению с просьбой о пожертвовании в пользу погорельцев. Среди солидных пожертвователей газета отметила Э. Урбана, который выделил 300 пудов разного хлеба и квартиру под училище до постройки нового. Этот факт говорит не только о благотворительности Э. Д. Урбана, но и о том, что в конце XIX века он был, несомненно, одним из самых зажиточных людей Шушенского.

Эрнест Давидович скончался в 1903 году в возрасте 73 лет. Его торговое дело унаследовал сын Федор. Архивные документы показывают, что Федор Урбан вел крупную торговлю, скупал у крестьян хлеб и отправлял его на продажу в Енисейск. С 1916 года Ф. Урбан торговлей уже не занимался и жил на прежние капиталы и доходы от сдачи в аренду дома и амбаров. В 1929 году Ф. Урбана лишили права голоса. В политической характеристике того времени, подписанной председателем сельского совета Черкашиным, говорилось: «Хозяйство Урбана исторически кулацкое, имел свой магазин, имел стряпок до 20 года, имел 2 дома... доход от квартир 300 рублей в год»⁸.

Усадьба купца Урбана занимает в музее-заповеднике «Шушенское» одно их центральных мест. Она является памятником деревянного сибирского зодчества второй половины XIX века.

Обратимся теперь к мещанским усадьбам. Мещанская усадьба представляла собой участок с деревянным главным домом, недалеко от которого располагались торговые лавки и флигели для сдачи квартир внаем.

Вот, например, типичная городская усадьба мещанина Николая Афанасьевича Бурлакова, проживавшего в Верхнеудинске в XIX веке. Сведения об усадьбе Бурлаковых были взяты из документов Национального архива Республики Бурятия, где хранится личный фонд Николая Николаевича Бурлакова (сына Николая Афанасьевича Бурлакова) – учителя, краеведа, фотографа-любителя.

Имение Н. А. Бурлакова располагалось в городе Верхнеудинске на углу Большой Набережной (ныне ул. Смолина) и Базарной (ныне ул. Кирова)⁹. Самая ранняя постройка данной усадьбы относится к середине XIX века. Это жилой деревянный дом. Дом состоял из семи комнат, сеней, казенки, имелся вход в верхние комнаты и крыльцо.

Возможно, к этому времени относятся завозня и ряд двухэтажных амбаров, плотно стоящих друг к другу. В амбарах могли храниться различные тазы, бочки для воды, деревянная посуда и т. д. Завозня предназначалась для хранения транспортных средств. Это могли быть повозки, сани, различные тележки и др. Также в это время (1889 г.) появляются отдельно стоящие кухня, баня и ряд хозяйственных построек: навес, сарай и т. д., благодаря которым и сформировалась усадьба.

Из прошения Верхнеудинскому городскому управляющему от жены Николая Афанасьевича Бурлакова Веры Александровны известно следующее: «Желаю на местах земли, принадлежащих моему умершему мужу Верхнеудинскому мещанину Николаю Афанасьевичу Бурлакову, произвести постройку деревянной избы на фундаменте и ворот согласно прилагаемому плану, покорнейше прошу городскую управу разрешить эту постройку»¹⁰.

На прошение В. А. Бурлаковой пришел ответ: «Верхнеудинская Городская управа, на основании 114 ст. Городов. положения и постановления, состоявшегося 29 мин. 6 сентября, разрешает Верхнеудинской мещанской вдове Вере Александровне Бурлаковой на принадлежащий наследникам умершего Верхнеудинского мещанина Николая Афанасьевича Бурлакова участок земли, находящийся в г. Верхнеудинске на углу набережной реки Селенги и 5-й от реки Уды улиц, произвести постройку показанных в чертеже под литерой — А деревянного одноэтажного дома и под литерой — Б деревянных ворот, но с тем, чтобы при постройке в точности были соблюдены 361 ст. устава строительного и обязательного постановления Верхнеудинской Городской Думы, составленного 12 сентября 1889 года и припечатанного № 40 Забайкальских Областных ведомостей за тот же год, под опасением, за неисполнение сего, ответственность по закону. Октябрь 9 дня 1889 г.»¹¹. Этот деревянный одноэтажный дом был построен и получил название жилого флигеля. Из воспоминаний Николая Николаевича Бурлакова известно следующее: «Флигель этот построила мамаша примерно в 1889 году из старой купленной у бурят избы. Флигель был холодным. Полы были сколочены, убран очаг плитой, полы и заборки перекрашены, углы снаружи обиты тесом, кругом дома сделаны высоким плотным заваленком, дверь плотно пригнана, и обита войлоком с клеенкой». Флигель состоял из зальца, прихожей, кухни, четырех спален и двух казеночек¹².

В плане 1907 года площадь усадьбы составила 21 сажень в длину и 15 саженей — в поперечне. В 1907 году усадьба мещанина Н. А. Бурлакова представляла собой следующее: дом, флигель, баня и кухня, колодец, два амбара и завозня, стайка, навес, сарай, завозня-сеновал, имелся подвал, огород, пригон, клозет, задние дворы, парадный двор, садик и ворота: первые ворота располагались со стороны улицы Большая Набережная (Кирова), вторые — со стороны улицы Базарной (Смолина).

В 1909 году умерла жена Н. А. Бурлакова, и лишь в 1912 году состоялся раздел имущества. Имение Бурлаковых было разделено между прямыми наследниками. Николай Николаевич Бурлаков не захотел продавать имущество, нажитое родителями, и добился законного права на владение имуществом.

В настоящее время усадьба находится в аварийном состоянии. Площадь усадьбы сократилась примерно в два раза. Сохранился деревянный дом, флигель и амбары. Сейчас там проживают люди, возможно, несколько семей. Заселены не только дом и флигель, но и второй этаж амбаров. Для сохранения данного объекта культурного наследия старого города необходима музеефикация усадьбы, основной целью которой является сохранение художественно-архитектурных, историко-бытовых интерьеров, а также природной и культурно-исторической среды.

К началу XX века в социальном составе населения городов Сибири происходят изменения — выделяется большая численность крестьян. Получив в собственность землю, крестьяне включились в созидательный процесс строительства нового, светлого будущего. Крестьяне строили новые, крупных размеров, богато украшенные дома. Рассмотрим одну из крестьянских усадеб на примере семьи Зарубиных г. Иркутска. Зарубины строили дом размером 11 x 8 метров, рубленный «в обло» из круглого леса, из бревен диаметром до 36 см длина лесин достигала 5 саженей (11 метров).

Дома из такого диаметра и длины бревен строили, как правило, в первоначальный период освоения Приангарья, в XVII – XVIII веках, когда тайга с высококачественным лесом подступала непосредственно к месту обитания человека¹³. Крышу дома возвели стропильную, четырехскатную. Карниз подшили профильной доской, прирубили тамбурные сени. Дом имел 10 больших окон и торцовой частью выходил на улицу. Наличники окон украшались резьбой, основной узор которых состоял из розеток с криволинейными волютами. Мощные, под стать дому, ворота, покрытые двухскатной крышей, богато декорированы рядами точеных балясин. Подзор карниза ворот обшит досками, заканчивался пропильной резьбой. Вереи ворот, сами ворота и калитка обшиты профильной доской¹⁴. Особо нарядный вид уличной стороне усадьбы придает дом с большими украшенными наличниками окнами, также богато декорированные мощные ворота.

Усадьба разделялась на два двора: чистый, передний, и скотный, устроенный за ним. Разделялись дворы завозней в виде арочного навеса с довольно пологой односкатной крышей и продолжающим завозню небольшим домиком — зимовьем с двухскатной крышей. Боковую сторону чистого двора — напротив дома — занимал ряд одноэтажных амбаров, плотно стоящих друг к другу, крытых одной двухскатной крышей. В конце скотного двора располагались 4 стайки с единой над ними поветью.

Внутренняя планировка дома отличалась от традиционной крестьянской. «Глинобитная русская печь, стоящая слева от входа, (почти посредине избы), оставляла между собой и стеной узкий проход. В доме были устроены две филенчатые перегородки. Одна, продольная, образовывала две комнаты раздельного назначения: перед печью — кухня, за печью — спальня. Поперечная перегородка делила оставшееся пространство на прихожую и залу»¹⁵. Сам дом и внутреннее его устройство однозначно свидетельствовали о проникновении в глухие уголки России городской культуры. Эта тяга к городской культуре, как к чему-то более возвышенному, более благополучному позволила даже в глухих сибирских деревнях изменить эстетические взгляды крестьян на жилье. Суровые дома с самцовой кровлей, стесненными внутренними пространствами, небольшими окнами, мало пропускающими свет, больше не соответствовали запросам крестьян. В Среднем Приангарье начал возникать новый тип домостроения и инфраструктуры крестьянского двора, который оказался недолголетним и не получил развития в последующие годы. В период коллективизации строительство крестьянами усадеб такого типа и масштаба, как у Зарубиных, однозначно вело к раскулачиванию и репрессиям.

В 1981 году хозяин продал дом музею архитектурно-этнографическому «Тальцы» (г. Иркутск). В 1990 году дом был перевезен в музей, где с 1992 года к его реставрации приступили местные Специализированные научно-реставрационные производственные мастерские. Реставрация усадьбы Зарубина была завершена в 2000 году и к замечательной плеяде строителей сибирских усадеб XVIII – XIX веков теперь прибавилась еще одна фамилия — Зарубина, строителя сибирской усадьбы уже начала XX века.

Таким образом, среди жителей сибирских городов можно было встретить все сословия тогдашней России: купцы, мещане, дворяне, чиновники, включая и крестьян. Архитектурный облик улиц сибирских городов определяли в основном длинные деревянные заборы, прерываемые фасадами домов и въездными воротами с калитками. Расположение зданий и сооружений на своей территории, их количество и вид, а также разделение усадьбы на функциональные зоны — все это решал по своему усмотрению домовладелец, согласовывая с городской управой их внешний вид, генплан территории застройки и расстояние между строениями. В одном из архивных документов сказано: «...каждому гражданину предоставлена свобода строить дом по своему состоянию, недостаточные избирают себе место там, где позволено строить на деревянном основании, оставляя большую улицу тем, кои в силах воздвигнуть домы на каменных фундаментах, таким образом и положение оных в плане ничто не может почитать отягощением»¹⁶.

Главному жилому дому, как центру композиции, подчинялись его составные части — надворные строения, создавая единый ансамбль. Акцент на внешнее оформление делался со стороны улицы, при этом не забывались фасады надворных построек. В сохранившихся усадьбах есть амбары и складские помещения со многими деталями декоративного оформления. Дошедшая до наших дней планировка усадеб с основным составом надворных строений была характерна для усадеб начала XIX века, а возможно, и более ранних сооружений в Сибири.


Э. К. Вежлева