Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Многие из "завербованных" Иоганном Фогелем получили пулю в затылок или долгие сроки заключе­ния в лагерях. Но "сам себе Достоевский" вышел на во­лю. В начале 1939 года его освободили, как жертву "ежовщины".

9. Атаман "сальских ковбоев"

—Батюшки! Да это гора, а не человек!— громко прошептал Шура Карелин, глядя на только что вошед­шего к нам арестанта восхищенными, широко раскры­тыми глазами.

Определение Шуры было приблизительно верным. В камеру ввалилась почти гора. Такое впечатление создавалось сразу, при первом же взгляде на этого чело­века. Нам, сидящим на полу, казалось, что голова его подпирает потолок камеры, а плечи, грудь, руки и но­ги у него нечеловечески огромны. Ростом он был вы­ше, а на вид значительно сильнее физически, чем Смыш­ляев, Кравцов, Петька Бычок, Федор Гак и другие си­лачи, которых до этого я видел в тюрьме.

Лицо его было под стать мощной фигуре: крупное, энергичное, с широкими скулами и тяжелым упрямым подбородком. Тонкий хрящеватый нос с хищной гор­бинкой, светло-голубые прищуренные глаза и клин ры­жеватой бороды, густо посеребренный сединой, указы­вали на то, что их обладатель происходит от брака русского с кавказской женщиной или кавказца с рус­ской.

Он вошел в камеру тяжелой, неторопливой поход­кой, непринужденно и уверенно, как в хорошо знакомую ему квартиру, и громыхнул над нашими головами рас­катистым, слегка хриплым басом:

—Ну, здравствуйте, господа-граждане арестован­ные!

Несколько голосов торопливо ответили гиганту, а Пронин шагнул к нему и заговорил с необычайной для "вечного сидельца" почтительностью. Угодливости в голосе нашего старосты не было, но искреннее уваже­ние звучало весьма отчетливо.

—Прошу вас, пройдите сюда. Это лучшее место. Здесь, у окна вам будет хорошо и просторно,— указал Сергей Владимирович на пол возле подоконника, где-мы спали каждый по очереди.

—Зачем же, братка тюремные правила-то ломать? Я и у параши не завоняюсь. Тута новичку самое подхо­дящее место,— пророкотал бас и уселся на полу у двери.

—Какой же вы новичек, Тихон Ефимович? Всем к тюрьме да и на воле многим известны,— улыбаясь возразил староста и еще раз повторил свое предложение:

—устраивайтесь здесь! Под окном! Камера, думаю, не возражает и жилплощади у нас пока-что достаточно..

—Не возражаем! Пожалуйста! Займите место!— одобрительно загудела камера.

—А ежели не возражаете, так можно и пересесть,— согласился гигант ,вставая с пола.

—Кто это?— быстро шепнул я Пронину.

Он ответил таким же шепотом:

—Тюремная знаменитость: Тихон Гринь. Не слыхали разве о нем?

Конечно, я слышал о нем. И на воле, и в тюрьме про него пели песни и слагали легенды, в которых было мно­го правды.

Сын терского казака и осетинки, Тихон Ефимович Гриневсков до революции дослужился до чина урядни­ка, а в годы гражданской войны стал известен, как ли­хой есаул волчьей сотни генерала Шкуро. После победы большевиков и разгрома ими белых армий, Тихон Ефи­мович отказался эвакуироваться за границу. У него бы­ли слишком большие и кровавые счеты с советской вла­стью. Всю его семью, как и семьи многих других "шку-ровцев", чекисты "ликвидировали".

Он и четыре его станичника остались на Северном Кавказе с единственной целью: мстить. Жестоко и бес­пощадно мстили казаки. Нападая на мелкие отряды чеки­стов, черноморских моряков и продармейцев, рубили "в капусту" всех, кто попадал под их шашки. Жили "зе­леными партизанами" в пещерах ущелий Эльбруса, гу­сто поросших лесными чащами.

За пять лет все четверо станичников Тихона Гриневскова погибли в боях с чекистами и он остался один. Но одиночества в горах человек долго не выдерживает. Жизнь одинокого абрека скоро надоела казаку, да и его жажда личной мести уже была утолена. Зарыв все свое оружие в одной пещере и продав черкесам двух бывших у него лошадей, он спустился с гор и начал бродяжничать по коневодческим совхозам Северного Кавказа; нанимался на работу в совхоз, а через два-три месяца переходил в другой. Для безопасности часто менял свою фамилию.

В одном из совхозов Сальских степей он "зацепил­ся" надолго. Интересные, никогда невиданные им лю­ди встретились ему там. Советская власть выписала в этот совхоз пятерых ковбоев из Техаса, специалистов по обучению верховых лошадей. Американцам поручи­ли тренировать кровных скакунов для кремлевских ска­ковых конюшен.

Ковбои были веселы, жизнерадостны и беззаботны, смешно болтали на ломаном русском языке, но свое де­ло знали хорошо, а к работавшим в совхозе казакам и калмыкам относились по-товарищески. С Тихоном Ефи­мовичем они подружились и очень его уважали, как знатока лошадей, во многом не уступавшего им, а кое в чем даже их превосходившего.

Эту дружбу дирекция совхоза решила использовать в своих "производственных" целях. Однажды директор-коммунист приказал Гриневскову:

—Ты вот что, Тихон Ефимыч. Подбери-ка себе с полдюжины лучших совхозных наездников да с ними подкатись к ковбоям, на предмет использования ихне­го опыта. Вызнай все американские секреты трениров­ки лошадей и добейся, чтоб ковбои обучали наших ре­бят. Тебе американцы не откажут. Ведь ты им друг-приятель. Провернешь это дельце по-ударному, так и орденок ,возможно, отхватишь.

—Ладно! Попрошу американцев. А ордена вашего мне не надобно,— ответил коммунисту казак.

С ковбоями он сговорился, но не совсем так, как этого хотелось директору совхоза. Предложил им ко­ротко и честно:

—Научите шестерых казаков объезжать коней по-американски, а я за то вас выучу нашей казачьей джи­гитовке.

—О-кэй,— сказали ковбои.

Гриневсков выбрал из работавших в совхозе ше­стерых молодых терцев и начался у наездников взаим­ный обмен "лошадиным опытом". Ковбои учили каза­ков всему, что знали сами; не только объезжать лоша­дей, но бросать лассо и играть на банджо. Казаки, под руководством Тихона Ефимовича тренировали амери­канцев по джигитовке, метанию аркана и... хоровому пению казачьих песен.

В результате такой учебы казаки и ковбои стали большими друзьями, но американцам очень уж не нра­вилась жизнь в Советском Союзе и, накануне коллекти­визации, они собрались ехать на родину. Прощаясь с терцами, они с грубоватой ласковостью похлопывали их по спинам и приглашали вместе ехать в Америку. Казаки хмурились и отрицательно качали головами.

—Не пустят нас туда! Сами видите, какая тут власть.

—Да и землю родную нам покудова бросать не приходится. Мы еще ей пригодимся.

—Может после когда в гости к вам приедем.

—0-кэй,— согласились ковбои, —будем ждать.

—0-кэй,— простился с ними Тихон Гриневсков чужим словом, и добавил свои, идущие от сердца:

—Счастливый вам путь, кунаки, да Божья помощь.

Американцы уехали, но след их в совхозе остался. Шестерых терцев, которых они обучали, и Тихона Ефи­мовича казаки стали называть "сальскими ковбоями"...

Весной 1930 года по северо-кавказским степям про­катились первые волны коллективизации. Здесь она про­водилась советской властью с особенной жестокостью, с массовыми расстрелами и убийствами на допросах, пото­му что коренное население, состоявшее в основном из русских и калмыцких скотоводов, упорно ей сопротив­лялось.

Людей, работавших в коневодческих совхозах, кол­лективизация, собственно, не затронула; большинство совхозников составляли бессемейные и не имеющие личного хозяйства казаки и калмыки. Однако, видя жестокость и насилия коллективизаторов, они не могли оставаться равнодушными к ним. Власть ругали откры­то, а в нескольких совхозах даже избили коммунистов. Частыми стали случаи помощи со стороны рабочих сов­хозов скотоводам, сопротивлявшимся выселению из степей, местами доходившие до рукопашных схваток с коллективизаторами. По ночам в степях иногда разда­вались выстрелы, а утром там находили трупы подстре­ленных чекистов и активистов коллективизации.

Местные власти старались изо всех сил, но безус­пешно, прекратить антисоветские выступления двумя испытанными средствами: пропагандой и репрессиями. Вечерами, после работы, в совхозах проводились бесе­ды и доклады о коллективизации, а ночью арестовыва­лись особенно сочувствующие ее жертвам.

На один из таких докладов в совхозном клубе Ти­хон Гриневсков и его шестеро "сальских ковбоев" прие­хали верхами, прямо из степи, на только что объезжен­ных ими лошадях. Всадники соскочили с лошадей и, не расседлав их, вошли в клуб. Несколько минут они, стоя в дверях, слушали, а затем Тихон Ефимович раскатис­тым басом оборвал докладчика:

—Погодь трошки! Дай зараз я скажу! И обратился к переполненному людьми залу:

—Вам, станишники и протчие, советская брехня про коллективщиков еще не опротивела? Долго глядеть будете, как власть хлеборобу да скотоводу на глотку наступает? Вам то по нраву? А вот у нас семе­рых, от всего этого, в грудях души наизнанку вывертаются. Такую власть, с ее коллективщиками вместях, надобно бить до последнего ихнего издыхания. Мы се­меро и пойдем нынче ее бить. Объявляем ей войну! И всем, тут собравшимся, то же самое сделать советуем.

Секретарь партийного комитета вскочил из-за сто­ла президиума с криком:

—Эй, там у двери! Задержите этого кулацкого аги­татора!

Казак-великан погрозил ему нагайкой:

—Вот я те задержу! А ну, сунься! Потом медленно и спокойно вышел из клуба, бро­сив через плечо своим спутникам:

—Поехали, кунаки!

За окнами клуба дробно затопали копыта и вы­сыпавшая из его дверей на улицу толпа едва успела разглядеть лишь семь фигур всадников, быстро умень­шавшихся на залитой серебром луны степной равни­не. На секунду превратившись в точки, они исчезли совсем.

Преследовать их не имело смысла; они были уже далеко от совхоза. Да и вряд-ли среди совхозников на­шлись бы добровольные преследователи, кроме несколь­ких коммунистов, но последние по ночам не решались выезжать в степь.

В ту же ночь из совхоза сбежали еще четверо каза­ков и два калмыка...

Через неделю по Сальским, Калмыцким и Астрахан­ским степям разнеслись слухи о партизанском отряде "сальских ковбоев", воюющих против советской вла­сти. Народная молва сократила фамилию их атамана и назвала его Тихон Гринь.

Отряд "сальских ковбоев", обычно по ночам, но иногда и днем, нападал на отделения ГПУ и милиции в селах и на сельсоветы, превращенные коллективизатора-ми в свои штабы, грабил кооперативные лавки, угонял табуны совхозных лошадей, останавливал на дорогах автомобили с коммунистами и транспорты, вывозящие из степей зерно и скот. Захваченные в этих набегах продовольствие и деньги партизаны раздавали разорен­ным советской властью, но еще не выселенным степнякам, оставляя себе лишь то, что требовалось для про­кормления отряда. С присылаемыми для его "ликвида­ции" эскадронами ГПУ отряд вступал в бой, а от пре­восходящих сил противника укрывался в густых ка­мышах степных рек и устья Волги.

Тихон Гринь в бою не давал врагам пощады и тре­бовал, чтобы все его партизаны поступали так же. Пе­ред каждым боем или набегом напоминал им:

—Помните, кунаки: гепеушников да коллективщиков рубить на капусту!...

К захваченным в боях и набегах пленным партиза­ны применяли старинный северо-кавказский обычай.. Пленному развязывали руки и говорили:

—Выбери себе оружие: шашку, кинжал или револь­вер. Будешь биться один-на-один.

Отказывающихся от поединка рубили на месте, а побеждавших в нем пленных отпускали. Впрочем, таких победителей, за шесть лет существования отряда, набра­лось лишь семеро. Партизаны, в подавляющем боль­шинстве случаев, владели оружием лучше, чем всадни­ки ГПУ и коллективизаторы.

Советская власть назначила награду в 5.000 рублей за голову Тихона Гриня, а затем повысила ее до десяти тысяч. За головы каждого из его партизан также были обещаны денежные награды. Не только помогающие, но даже сочувствующие "сальским ковбоям", или только разговаривающие о них арестовывались.

Например, моего знакомого, репортера ростовской газеты "Молот" арестовали за то, что он в разговоре с приятелями насмешливо выразился о Тихоне Грине:

—Этот казачишка хочет прославиться, как степной Робин Гуд. В герои лезет.

В словах репортера энкаведисты усмотрели не на­смешку, но "антисоветское восхваление кулацкого бан­дита".

Высмеивая атамана "сальских ковбоев", репортер "Молота" был неправ. Тихон Гринь славы не искал и в герои не лез, а выступил, как защитник преследуемых советской властью степняков и как мститель за них, степняки поддерживали и укрывали "ковбоев", помо­гали им, когда это было необходимо и снабжали отряд информацией о передвижениях в степях войск ГПУ, Обещания наград за головы степных партизан и ре­прессии сочувствующих им ничего не дали советской власти. Ни одного предателя в степях не нашлось. От­ряд Тихона Гриня был единственной защитой и надеж­дой степняков; его партизаны были своими и дороги­ми людьми для них.

Несмотря на потери в схватках с чекистами, чис­ленность отряда постепенно увеличивалась. К 1935 году в нем было 52 человека. Пополнялся он раскулаченными земледельцами и скотоводами, дезертирующими из ар­мии красноармейцами, колхозниками, которым осточер­тело "коллективное хозяйство" и беглецами из кресть­янских "спецпоселков", созданных ГПУ на северо-восто­ке Северного Кавказа ,в районе прилегающем к селу Дивному.

Действия отряда "сальских ковбоев" на целых два года задержали коллективизацию в степях. Она была завершена лишь в 1934 году. В это же время советская власть решила "заняться вплотную кулацким бандитом Гринем". В степи были посланы два полка НКВД с за­данием:

"Окружить и ликвидировать банду!"

Операции по окружению продолжались более го­да. Много раз выскальзывал отряд из кольца войск, с боями прорывая его, но долго воевать пятидесяти пар­тизанам против двух полков было невозможно. Враги подавляли их своей массой и отряд начал таять в боях.

За год до этого северо-кавказские абреки предло­жили Тихону Ефимовичу объединиться с ними и уйти из степей в горы. Атаман тогда ответил им:

—Супротив большевиков в горах воевать кажный сумеет. А мы их тут, в степи бьем и бить будем.

Теперь же он сам решил увести в горы отряд, в ко­тором осталось лишь 15 бойцов. Но было поздно: путь в горы загородили войска НКВД. Несколько раз пытался отряд прорваться к горам, но его отбрасывали обратно и, наконец, прижали к берегу Волги. Там, в прибрежных камышах и произошел последний бой между "сальскими ковбоями" и энкаведистами. Тихон Гринь и еще чет­веро казаков были ранены и захвачены в плен, а осталь­ные — убиты. Раненых вылечили и посадили в главную тюрьму столицы Калмыкии — города Элисты.

Первая тюремная камера, в которую попали Тихон Гринь и четверо его "ковбоев", находилась под тирани­ческой, издевательской и грабительской властью урок. Их было только тринадцать, но им беспрекословно под­чинялись более сотни заключенных.

Себя урки называли "чертовой дюжиной", своего вожака Митьку — "атаманом Сатаной", а свою власть в камере — "сатанинской". Эти громкие названия совсем не соответствовали положению, занимаемому их об­ладателями в уголовном мире Северного Кавказа. Митькина шайка состояла из молодой "шпаны", т. е. мелких жуликов и базарных воров в возрасте от 17 до 20 лет. Самому Митьке, юркому, низкорослому, лысому и до­вольно щуплому на вид, но очень нахальному пареньку было 22 года. Шайка, в полном составе, "засыпалась" и была во время милицейской облавы переловлена на эли­стинском праздничном базаре.

Эта мелкая "шпана", презираемая и третируемая на "воле" более крупными уголовниками, в тюремной ка­мере развернулась во всю. Она нещадно грабила поли­тических заключенных и "бытовичков", всячески издева­лась над ними и превращала их в своих слуг. Немногие передачи с воли не доходили до тех, кому были адресованы. Митька Сатана, сам себя назначивший старостой камеры, получал их от надзирателей и делил только между урками. Попадавшего в камеру новичка сейчас же проигрывали в "колотушки"; проигрывали не толь­ко вещи, но даже их владельца, которого выигравший урка брал "в услужение холуем". Только паек заклю­ченного был неприкосновенным в камере; "шпана" бо­ялась нарушить неписанный "закон о пайке", установ­ленный крупными уголовниками в тюрьмах и концла­герях Северного Кавказа.

Вся работа по камере, ее уборка, мытье пола, вынос параши производились только политическими и "бытовичками". В полдень, после обеда, "шпана" укладыва­лась спать во всех четырех углах камеры, а своим "хо­луям" приказывала:

—Ну, гниды, начинайте мелькать перед волчком? Да без остановок!

"Мелькание" состояло в том, что несколько десятков заключенных ходили и толпились перед дверью, скрывая спящих от глаза надзирателя, через каждые 3-5 минут заглядывавшего из коридора в дверное око­шечко, называемое "волчком".

Отнюдь не редкостью в камере были и такие прика­зания "шпаны":

—Почеши мне спину!

—Поищи у меня в голове!

—Выпроси у надзирашки теплой воды и помой мне ноги!

Особенно изощрялся в издевательствах над заклю­ченными Митька Сатана. Излюбленный им издеватель­ский способ назывался "давать раза". Избрав себе оче­редную жертву, тщеславный и уверенный в том, что он похож на многих знаменитых людей, Митька начинал приставать к ней:

-Эй ты, гнида! А ну, скажи: похожий я на Юлия Цезаря?

Заключенный спешит ответить:

—Похож.

И торопливо добавляет:

—Очень похож. Точная копия. Физиономия Митьки кривится в гримасу. -Не так отвечаешь, гнида, —цедит он сквозь зубы и приказывает одному из урок:

—А ну, Васька, дай ему раза!

Урка охотно исполняет приказание вожака. Удары градом сыплются на голову заключенного. Тот, уверты­ваясь от них, вопит:

—Постойте! Не бейте!... Как же тебе отвечать?

—Так отвечай: очень похожий, товарищ атаман Са­тана.

—Ладно! Чорт с тобой! Очень похож, товарищ атаман Сатана!...

—Через почему же я на него похожий?— продол­жает допрос Митька.

—Вообще... лицом и... характером,— мнется до­прашиваемый.

—Непонятно! Петька, дай ему еще раза!

—Ой! Не надо! Довольно!

—А ты правильно отвечай, гад. Ну?

—Юлий Цезарь тоже был лысый,— выпаливает за­ключенный.

Это объяснение приводит Митьку в бешенство. Ни малейшего намека на лысину, даже на чужую, он не вы­носит. Голос вожака урок оглушительным визгом взви­вается в камере:

—Ах ты, контриковая гадюка!... Борька! Сашка! Федька! Раза ему! Тройную порцию!...

Такие издевательства над беззащитными заключен­ными длились иногда часами. Беззащитным же большинство камеры оказалось потому, что ни разу не по­пробовало объединиться и противопоставить тринад­цати уркам свою силу сотни человек. Справиться с тру­сливой "шпаной", которая заискивала и пресмыкалась перед надзирателями, заключенные смогли бы без тру­да, но у них не было того, что составляет одну из основ существования уголовников и на воле и в тюрьме: все — за одного, один — за всех.

Гиганта Тихона митькина шайка тронуть не реши­лась, но самого молодого и наименее сильного на вид из его казаков начала проигрывать в "колотушки" сей­час же, как только он вошел в камеру. Казака проигра­ли быстро и подступили к нему с требованием:

—Скидывай робу! Получишь сменку! Казак воспротивился. Его кулаками сбили с ног, но здесь вмешался Тихон Гринь. Он растолкал урок и, за­городив собой "проигранного", коротко бросил:

—Не трожь!

Митька, размахивая руками, подскочил к нему.

—Как это не трожь? Они по моему приказу. Зна­ешь, кто я такой?

—Не знаю, и знать не хочу, —спокойно ответил ги­гант.

—Я староста камеры и пахан урок, атаман Митька Сатана.

—Не верится,— усмехнулся Тихон.

—Через почему это не верится?— задал вопрос вор, удивленный неожиданностью замечания.

—Виду атаманского, братка, у тебя нету. И солидности тоже. Не бывают атаманами этакие лысые кры­сы — усмехаясь объяснил казак.

Митька дико взвизгнул и бросился на него с кула­ками. Тихон пинком ноги отшвырнул его метра на три. Распластавшись на полу и лязгая зубами от ярости, вор, вместе со слюной, выплюнул приказ своей шпане:

-Выбейте ему бубну!

И начался в камере бой, невиданный со времен ос­нования элистинской тюрьмы. Пятеро еще не оправив­шихся от ран казаков дрались против "чортовой дюжи­ны" сильных, увертливых и закаленных жизнью урок;

дрались жестоко, не щадя ни себя, ни противников. Ос­тальные заключенные, сгрудившись в углах камеры, со страхом наблюдали это побоище.

Урки стали одолевать казаков и, пожалуй, одолели бы, если б не было среди них Тихона Гриня. Видя, что воровская сила ломит силу казачью, он вырвал из зем­ляного пола врытый туда ножками огромный стол и, приподняв его над головой, громыхнул басом:

—Сдавайсь! Как лягушат передавлю! Стол угрожающе раскачивался над Митькой и дву­мя, дравшимися рядом с ним, урками. Вожак "шпаны" струсил и, упав на колени, запросил пощады. Бой кончился.

В камеру вбежали дежурный и два надзирателя, не рискнувшие сунуться сюда во время драки и ожидав­шие в коридоре ее окончания.

—В чем дело? Что за шум? Кто-то из заключенных ответил им:

—Ничего особенного. Просто слегка поспорили. Оглядывая следы камерного разгрома и стол, кое-как втиснутый в дырки пола, дежурный строго сказал:

—Чтоб такого спора больше не было! Иначе кар­цер!

Затем, потоптавшись у двери, спросил:

—О чем спор?

—Нового старосту выбирали,— неожиданно объя­вил Тихон Гринь.

—Кого выбрали?— повернулся к нему энкаведист.

—Покудова еще никого. Прения у нас.

—Ладно! Выбирайте! Только без шума! После ска­жете, кого выбрали,— бросил дежурный и удалился в сопровождении надзирателей.