АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Отношения между мужчинами и женщинами представлялись мне тогда чертовски примитивно: или идеальная любовь — или ничего. Промежуточных делений не существовало. И неудивительно — ведь девиз молодости: все или ничего!.. Мое чистое, незамутненное «я» отбрасывало даже саму возможность сексуальных отношений до замужества — это было бы настоящим «падением». Я признавала лишь высокие романтические чувства: любовь до гроба, верность, преданность… Таковыми в моем понимании являлись любовь капитана Грея и Ассоль из «Алых парусов» Грина и, как ни странно, Ивана Гирина и Симы из «Лезвия бритвы» Ефремова. Произведения Тургенева, Лермонтова, Пушкина, Шекспира, Дюма-отца, Купера и Майн Рида сформировали в моей голове образ некой Большой Любви, к которой надо стремиться. Именно такая невообразимая и взрывоопасная смесь из пробивавшегося сквозь препоны рассудка и строгие табу общественной морали животного начала и романтического юношеского бреда и составляла тогда основу моей личности.
Как же раздражали, а порой и пугали меня все проявления женского естества, которые, помимо моей воли, существовали в моем теле и требовали своего плотского выхода!.. Это приводило к тому, что я начинала буквально ненавидеть себя и свое чертово тело, — потому что оно вело себя «нехорошо».
Мне уже исполнилось восемнадцать, однако я даже еще ни с кем не целовалась. Мне казалось, что до самого замужества я должна оставаться чистой, потому что только любовь способна оправдать ту грязь, которую несет в себе половой акт. Я и сейчас хорошо помню момент своего «грехопадения». В тот год я находилась в академическом отпуске по болезни. Это было уже после смерти бабушки и нескольких попыток самоубийства, которые я затем предприняла. Попыток неудачных, что не означает несерьезных: покончить с собой я собиралась вполне осознанно и серьезно. Чтобы поправить мое здоровье и как-то вывести из депрессии, мама купила мне абонемент в бассейн, который я посещала дважды в неделю. Воду я любила всегда и ходила плавать с удовольствием. Возвратившись в один прекрасный день из бассейна домой, я прилегла отдохнуть, вытянулась на кровати и расслабилась. Меня переполняла приятная истома; сознание было затуманено, и я пребывала в состоянии — нет, не полусна: я как бы грезила наяву, и перед моим мысленным взором вереницей проплывали какие-то неясные образы, и я наблюдала за ними как бы со стороны, но в то же время отчасти им отдаваясь. Моя правая рука, словно обладая собственной волей, зачем-то стала гладить и легонько тереть клитор. Это было приятно. Пальцы еще глубже зарылись в горячую влажную плоть и ускорили темп движений; бедра поднимались и опускались в одном ритме с ними, сжимались и разжимались мышцы промежности. По всему телу распространилось сладостно-напряженное чувство, словно оно, мое тело, только этого и ждало. Я неумело мастурбировала, не сознавая того, что делаю, гладила большие и малые губы, клитор, чуть погружала пальцы во влагалище. И вдруг это произошло: меня пронизало томительно-приятное, острое и сладостное чувство, напоминающее электрический разряд. Тело изогнулось в судороге наслаждения — и тотчас расслабилось, удовлетворенное, получившее, наконец, желаемое, испытавшее оргазм не во сне, а наяву.
Испуг, удивление и восторг от случайно, как мне тогда казалось, вызванного оргазма, тут же сменились стыдом и отвращением к себе. Мысленно я поклялась никогда этого больше не делать, но, разумеется, снова и снова нарушала свой собственный запрет — ведь мастурбация была единственным способом полового удовлетворения. Как же я ненавидела себя за это!.. Ругала, стыдила, осуждала морально, клялась, что это в последний раз, и больше я никогда не поддамся чувственности, — но спустя какое-то время опять нарушала собственное табу. Мне так хотелось вернуться к тому ощущению чистоты и незамутненности своего существования, которым в полной мере обладают дети, и которым совсем еще недавно обладала я. Ощущению себя до «грехопадения», которое, — а я это ясно чувствовала, — теперь утрачено мной навсегда.
* * *
Мое душевное состояние в тот год было не просто депрессивным, но воистину ужасным. Мало того, что я училась в выпускном классе и готовилась к экзаменам, так еще и длительная болезнь бабушки, жизнь которой на моих глазах буквально вытекала капля за каплей. Хотя на моем поведении внешне это, наверное, отражалось мало. Я привычно поднималась по утрам, завтракала, собиралась в школу, а после занятий возвращалась домой и делала уроки «от сих и до сих». Вот только никакого удовольствия от жизни больше не получала, исполняя привычные обязанности как автомат, в который однажды заложили программу и который продолжает действовать независимо от внешних обстоятельств. Мое тяжелое внутреннее состояние усугублялось еще и тем, что в своей новой школе я оказалась в полном одиночестве: Наташа Хворостова и Лариса Свободина перешли в 22-ую, Рита Вебер уехала в Кишинев к бабушке, а Наташа Шульдешова жила далеко и у нее был свой круг общения. Таким образом, я осталась наедине со своим горем, своими страхами и своей судьбой. А так как всегда отличалась закрытостью, то тщательно скрывала собственные переживания и свою глубокую подавленность от родных. Мама же, занятая лечением бабушки — обезболивающие уколы приходилось ставить каждые четыре часа — и не наблюдая особого проявления эмоций с моей стороны, очевидно, недооценивала силу моих душевных страданий и не уделяла должного внимания моему психическому состоянию. А состояние было воистину страшное…
Поэтому нет ничего удивительного в том, что в течение полутора лет, пока продолжалась болезнь бабушки, проблема смерти и ухода из жизни постепенно сделалась доминирующей в моем духовном развитии. Вначале возник некий экзистенциальный и, казалось бы, довольно абстрактный вопрос: быть или не быть? Но затем, постепенно разрастаясь и углубляясь, интерес к этой теме стал захватывать, поглощать все новые и новые области моей души, моего интеллекта, пока не сделался, в конечном итоге, основополагающим и единственно значимым. Загадка смерти, таинственного перехода за черту — мистическая и непостижимая, давила на меня, наподобие земного шара, поддерживаемого атлантами. Загадка, совершенно неразрешимая на том уровне интеллектуального и духовного развития, а также усвоенного из школьной программы материалистического понимания действительности, которые и составляли тогда основы моего мировоззрения. Но, пожалуй, главная моя ошибка состояла в попытке понять: что же есть смерть? — при помощи разума…
Я всегда отличалась научным подходом к разрешению всевозможных проблем, и потому для начала постаралась досконально изучить историю вопроса. Записалась в несколько хороших библиотек и брала там книги по философии известных и неизвестных мне авторов. Читала их труды серьезно, глубоко вникая и делая выписки с собственными комментариями. Увы, каждый из великих отвечал на занимавшие меня вопросы бытия по-своему и… весьма туманно. Ответа на мучивший меня вопрос: а что же там, за чертой жизни? — я так и не получила. Материалисты, к которым я себя, в общем-то, причисляла, утверждали, что жизнь заканчивается навсегда вместе с отмиранием тела. В материалистической системе не было понятия души, способной существовать независимо от тела. Мое неповторимое «я», которое ощущалось мною как нечто бессмертное, рассматривалось лишь как функция мозга, — не более того, — и потому закономерно должно было погибнуть в момент моей смерти. Но чего-то мне недоставало в этом примитивном объяснении… Быть может, принять его мешало внутренне ощущение вечности жизни, развивающейся во мне; ее самоценности, самодостаточности и автономности от моей бренной плоти, — чему не могло быть, да и не было, никакого разумного объяснения на логическом уровне. К сожалению, с трудами философов-идеалистов мне удавалось ознакомиться лишь в переложении марксистско-ленинских толмачей, — достать в те годы подлинники их трудов представлялось делом затруднительным: доступ к ним ограничивался, во всей видимости, из соображений идеологической безопасности, — в результате чего ни в чем не повинные идеалисты, типа Беркли или же Платона, представали в моих глазах если уж не полными кретинами, то где-то близко. Единственная философская работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», о которой я столько слышала, потому что на нее ссылались все советские идеологи, произвела на меня довольно отталкивающее впечатление своей откровенной грубостью и неинтеллигентностью. Образ автора, злобно и агрессивно нападавшего на Богданова и К. и ругавшего их последними словами, резко контрастировал с сусальным обликом дедушки-Ленина, мягкого, интеллигентного и справедливого человека, который вбила в мою голову официальная пропаганда. Это явное расхождение образа вождя с его реальными заявлениями и высказываниями чертовски озадачило меня в мои 16 лет, хотя тогда я пыталась всячески оправдать его резкость и грубость сложным предреволюционным периодом и даже делала скидки на то, что, возможно, такого рода полемика была принята в политических кругах. Впрочем, наезды на Богданова и Беркли лишь вызвали у меня повышенный интерес к ним, хотя достать и прочесть оригинальные труды последнего удалось только в восьмидесятые годы прошлого века. С основными постулатами Беркли было трудно не согласиться, — вероятно, вследствие этого Владимир Ильич его так и костерил, будучи не в состоянии найти других веских аргументов кроме бранных слов.
И все же мои поиски смысла жизни и размышления на тему смерти были чрезвычайно упрощенны и опирались на обыденную логику и данные современной науки. Смерть есть прекращение жизни, после чего следует цепь химических реакций распада, иначе говоря, гниение тела в могиле… Душа?.. Сия невидимая и неосязаемая субстанция, по всей вероятности, вообще не существует в реальности и является лишь плодом воображения. Но — что есть жизнь?.. Этот многогранный и не менее интересный вопрос почему-то в те годы меня почти не занимал, представляясь малосущественным.
Ниоткуда не получила я ответа на захвативший меня целиком и полностью вопрос жизни и смерти!.. Только Шекспир с его рефлектирующим Принцем, разум которого пытается приподнять завесу тайны бытия, был для меня понятен и близок, как никто. Гамлет задавался теми же вопросами, — и точно также как и я не мог найти на них ответа … «Быть или не быть?/ Вот в чем вопрос! / Достойно ли смириться под ударами судьбы? / Иль надо оказать сопротивленье?..» «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться…»
Так что же все-таки такое жизнь?! Сон или явь?.. И что там, за гранью?!.
Мало-помалу эта проблема превратилась для меня в своеобразную идею фикс. Находясь в мрачной тени неотвратимо надвигающейся бабушкиной смерти, мое сознание, все мое существо все более и более пропитывались ее ядовитыми парами. Тайна Смерти: перехода — или все-таки конца? — завораживала меня окончательно и бесповоротно, а столь мучительное прежде «быть или не быть?» уже не представлялось таким пугающим и ужасным. Страх постепенно истаивал, все явственнее уступая место отчаянному стремлению наконец узнать все наверное. Узнать, чтобы раз и навсегда прекратить эти умственные и душевные корчи, связанные с неизвестным и трансцендентным. В голове моей все как-то повернулось: мое личностное человеческое существование странным образом вдруг сделалось неважным в сравнении с этим извечным вопросом, разросшимся внутри меня в какого-то эзотерического монстра, пожиравшего разум и душу. Сильное и мучительное чувство, которое никакими способами невозможно было изжить, подавить, вырвать из души с корнем, сделалось настолько всеохватным, острым и болезненным, настолько завладело мною, что страх перед собственной смертью как бы отодвинулся на второй план. Доминирующим и единственно значимым стало одно: непреодолимая жажда однозначного Ответа. Испытать все самой, чтобы знать наверняка… Патологическое любопытство переплеталось с приносившим мне мазохистическое удовлетворение предчувствием собственного ухода. Так, размышления о смерти вообще, воображаемые картины моего неподвижного и уже остывшего тела, или же собственных похорон, — доставляли мне извращенное наслаждение, на время избавляли от душевных мук, несли внутренний покой и отдохновение. Незаметно, но неотвратимо, Смерть затягивала меня в свой бездонный омут, — и сопротивляться этому становилось все труднее, все бессмысленнее. Это напоминало балансирование на краю бездны: стоит бросить взгляд вниз — и ты не в силах его отвести; а бездна тянет, засасывает своей бездонностью, окликает чарующими голосами Сирен, окончательно лишая тебя рассудка и последней воли к сопротивлению.
И, наконец, во мне что-то сломалось, — я сделала последний шаг...
В каком-то детективе я прочитала, что если принять большую дозу сердечного лекарства, то наступит смерть от разрыва сердца. Такая смерть представлялась мне наиболее легкой и безболезненной: боли все-таки хотелось избежать. Но одно дело — принять решение умереть, и совершенное иное — затем исполнить его, находясь при этом в здравом уме и полностью отдавая себе отчет в последствиях своих действий. Это трудно, чрезвычайно трудно, — не сказать мучительно. И если бы мое душевное состояние не было само по себе настолько невыносимым, я бы никогда не смогла переступить всегда живший во мне страх перед собственным исчезновением, всосанный еще с молоком матери; страх перед уничтожением себя. Однако те душевные страдания, которые я носила в себе, уже достигли той запредельной напряженности, когда мысль покончить с собой и, наконец, избавиться от душевной боли, — стала представляться единственно реальным выходом для обретения покоя. Однажды вечером я отыскала в буфете бутылочку с кордиамин, и выпила чайную ложку в полной уверенности, что назавтра уже не проснусь. Что я тогда ощущала?.. Во-первых, удивительное облегчение. Словно с меня свалилась огромная гранитная глыба, и я вдруг обрела полную и невероятную свободу. Мне было хорошо. Но одновременно в моей душе присутствовала целая гамма чувств: здесь были и яркие воспоминания из собственной жизни, и жалость к себе, такой молодой и несчастной, и сочувствие к родственникам, которым придется пережить мой уход, и еще много, много всего… На пороге смерти, вернее, за порогом — ведь я пребывала в полной уверенности, что наступает конец, — мои чувства и ощущения почти болезненно обострились, и в этом было что-то до странности приятное. Я разобрала постель и тихо легла. Теперь я жила в гостиной: на семейном совете было решено переселить меня, чтобы избавить от соседства с умирающей бабушкой, да и маме было так удобнее делать по ночам уколы. Угнездившись поудобнее, вспомнила, что уже больше никогда не проснусь, и поплакала сладко-горькими слезами. Было какое-то необъяснимое наслаждение в самом преддверии смерти. Прислушиваясь к собственным ощущениям в организме, я с некоторым даже разочарованием не обнаружила ничего необычного. Умирать было просто и легко. «Уснуть и видеть сны…» Я еще немного поплакала, прощаясь с жизнью, — а потом уснула в каком-то умиротворенно-просветленном настроении.
И — проснулась утром в обычное время…
На протяжении нескольких недель я пребывала в состоянии полной душевной прострации. Решиться на это опять было очень сложно. Мое душевное состояние должно было обостриться настолько, чтобы я уже не видела смысла в таких страданиях, и была вновь способна перешагнуть черту жизни и смерти. На этот раз я выпила уже целый пузырек сердечного лекарства и — снова ничего. Проснулась утром, как ни в чем не бывало, и, едва осознав, что я жива, преисполнилась ненавистью к себе и к миру. О! как же нестерпимо и мучительно подобное состояние... Все. Конец. Ты вроде бы поставил точку. И вдруг снова должен начинать жить: поднимать себя с постели, идти в школу, слушать все те глупости, которые вдалбливают на уроках учителя, — тогда как тебя интересует совершенно другое: вечное, таинственное, запредельное, в сравнении с чем, остальное — лишь пыль на ветру времени… Остановиться я уже не могла. Одним из самых сильнодействующих ядов считался цианистый калий, или сенильная кислота. В медицинской энциклопедии нашла сведения, что стакан абрикосовых зернышек содержит смертельную дозу сенильной кислоты. Косточки извлекла из компота, расколола, набрала стакан… Что меня спасло на это раз — не знаю. Но только я отделалась легкой тошнотой…
И — снова надо было жить...
Мне было года двадцать два или двадцать три, когда я прочла роман Германа Гессе «Степной волк». Сюжетная канва и герои романа давно выветрились из памяти, однако некоторые пассажи на тему самоубийства и самоубийц, поразившие меня тогда своей психологической достоверностью, застряли в голове. Но особенно рассуждения о том, как можно извлекать силу жить из мыслей о смерти, сделав это своеобразным жизненным кредо. Подобная идея стала для меня откровением. Не надо было глубоко копаться в себе, чтобы понять: я такая же! И точно также черпаю силы для жизни, обращаясь к собственной смерти; представляя себе, что в любой момент могу покончить все счеты с этим проклятием, называемым жизнью, выбрав для этого наиболее легкий и безболезненный способ; могу навсегда уйти из этого чертова мира, заставляющего меня так страдать. Ведь как рассуждает истинный самоубийца: «Жизнь невыносимо тяжела… Я устал… Впереди одна чернота… Но всегда есть возможность… самая последняя возможность… Я могу покончить со всем этим блядством, когда захочу. Могу уйти из этого мира по собственной воле, сделав на прощание неприличный жест преследующей меня жизни; просто ускользну из ее лап, расхохотавшись в лицо. Я сделаю это, когда захочу. Быть может, прямо сейчас, или же завтра, или через месяц… Я свободен в своем выборе: жить мне или умереть. Но если так, то почему бы не дождаться завтрашнего дня?.. А вдруг завтра случиться нечто, полностью меняющее мои обстоятельства? Нечто настолько хорошее, что моя собственная жизнь, наконец-то, перестанет быть мне в тягость и обретет новое измерение?!.» И хотя сама по себе мысль о свободе выбора между жизнью и смертью удивительно проста, — она способна творить чудеса, способна воскрешать из мертвых, способна дать силы выжить.
* * *
Я летела в космическом пространстве, и этот фантастический полет с невероятной скоростью доставлял мне невыразимое наслаждение. Вокруг меня сияли россыпи галактических огней. В бесконечности вселенских пространств понятие скорости утратило свой изначальный смысл — осталось только ощущение полета и безграничной свободы. Я не была более земным существом, человеком. Земное осталось далеко позади, на крохотной планете, затерявшейся в глубинах космоса. Космоса, который уже не был черной ледяной бездной, несущей смерть всему живому, как это воспринималось мной-человеком; не был черным провалом, хаосом, ничто. Но напротив был насыщен удивительной жизнью и расцвечен невероятными по красоте красками. Само космическое пространство было живым. Живым и дышащим. Я летела сквозь какую-то среду, эфир, оставляя позади немыслимые расстояния, — ведь я была светом. Да, я была сгустком живого разумного света, являвшегося частью этой родственной мне бесконечности, которую ощущала своим домом. Своим настоящим домом. Вокруг меня раскрылось невыразимо прекрасное пространство, расцвеченное всеми цветами радуги, игравшее такими цветовыми оттенками, которых нет и не может быть на Земле, окутанной атмосферой. Здесь царило невероятное буйство красок, спектр которых растянулся от инфракрасного до ультрафиолетового; красок, для которых не существует названий в человеческом языке. Я была живой частью всего этого великолепия, которое не способно ни объять, ни вместить в себя ограниченное человеческое восприятие. Но я и не была человеком!! Я была пронзающим пространства лучом света, чье восприятие расширилось до масштабов вселенной. На меня стремительно надвигались, а затем оставались далеко позади лохматые пульсирующие звездные сферы, — сияющие, переливающиеся, разноцветные, живые. На краю беспредельности возникали сверкающие алмазные россыпи звездных скоплений, которые приближались с невероятной скоростью, чтобы через доли мгновения вновь раствориться в той же беспредельности за мной. Зелено-фиолетовое переливающееся великолепие Крабовидной туманности возникло на миг, чтобы тотчас раствориться в черной животворной бесконечности. На моих глазах вспыхивали сверхновые звезды и рождались молодые галактики. Я поглощала невообразимые расстояния среди серебристых облаков космической пыли, и миллионы световых лет равнялись для меня мгновениям, — а вокруг жил, дышал, был преисполнен игрой света и самых невероятных цветовых оттенков невыразимо величественный Космос. И это было прекрасно. Меня переполняло чувство любви ко всему. И это нечеловечески огромное по своим масштабам всеобъемлющее чувство любви, безграничное, как сама Вселенная, — было всем; оно омывало, ласкало, баюкало этот чудесный мир, преисполненный нечеловеческой красоты и гармонии. Я была абсолютно счастлива. Свободна и счастлива. Никогда прежде в своей земной жизни я не испытывала такого невероятного, беспредельного счастья…
Потом вдруг что-то изменилось, краски стали тускнеть и расплываться, — и я медленно, очень медленно выплыла из своего удивительного сна на поверхность реальности. Мне было хорошо и покойно. Так хорошо и покойно, как никогда. Я все еще находилась в состоянии абсолютной, блаженной, нечеловеческой гармонии, дающей ощущение безграничного счастья. Я все еще не понимала, кто или что я есть: трепещущий, наполненный жизнью сгусток света, — живая частица бесконечной вселенной, — или же земное смертное существо, срок которого так жестоко ограничен. И этому земному существу, такому уязвимому и одинокому, вовсе не хотелось просыпаться, не хотелось расставаться с той вневременной частью себя, которая составляет единое целое со вселенной, которая свободна и счастлива, ибо вечна, и которая одна суть квинтэссенция моего бессмертного «я». Но, увы, земная реальность брала свое; и я уже начинала осознавать свое человеческое естество, перейдя из глубокого сна в дремотное состояние, завершившееся узнаванием себя. Я — человек. Я — девушка. Мне восемнадцать лет. Я сплю в своей постели, вернее, спала, потому что уже просыпаюсь. Я только что видела сон. Невероятный сон! Я летела в космосе... Или летела не я?.. Да нет же, я!.. Я до сих пор помню ощущение полета. Быть может, это была моя душа?.. Не знаю…
Сон уступал место яви постепенно. Слишком уж ярок и впечатляющ он был, чтобы сразу бесследно кануть в Лету. Однако включившийся рассудок уже пытался осмыслить виденное. Кем или чем я была