АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Бабушка была человеком удивительным. Чего только ни пришлось ей испытать за долгую жизнь!.. Однако жизнелюбие, веселость и чувство юмора, сдобренное хорошей порцией язвительности, не покидали ее никогда. Она родилась в Самаре, на берегу великой русской реки Волги, в самом конце девятнадцатого века. Ее отец, самарский мещанин, взял в жены дочь обедневшего помещика. В семье было десять детей, причем последнего моя прабабка родила в возрасте пятидесяти двух лет. У бабушки был красивый, высокий, хорошо поставленный голос — она пела в церковном хоре с пяти лет и, обладая абсолютным слухом, задавала тон. Рассматривая старые, чуть пожелтевшие фотографии, сохранившиеся у нас в семье еще с дореволюционных времен, я вижу на них прелестную молодую девушку-гимназистку, со вздернутым носиком и кудрявыми светлыми волосами, заплетенными в толстую косу. А вот моя бабушка в одежде сестры милосердия — в Гражданскую войну она служила в госпитале сестрой милосердия, где и познакомилась с дедом. Кроме незаурядной внешности: невысокая, с тонкой талией, голубыми глазами и изящными ножками, формой которых очень гордилась, — бабушка обладала еще массой талантов: пела, аккомпанируя себе на красивой дамской гитаре, играла на пианино и даже на балалайке. А волосы… никогда больше мне не приходилось видеть таких роскошных волос!.. Густые, длинные — почти до колен — вьющиеся и совершенно необычного цвета темно-золотого меда. Плюс заводной характер, полное отсутствие стеснительности и бьющая через край фантазия — не зря же она сама себя называла «выдумщицей». Поэтому нет ничего странного, что мой дед влюбился по уши и бегал за Танечкой — Татьяной Ивановной — в прямом и переносном смысле слова, пока не отбил у всех кавалеров, и они наконец не поженились.
Мой отец окончил Институт инженеров военного транспорта, и его направили служить в железнодорожные войска на Восток. А, так как я была ребенком довольно болезненным, — в детстве врачи подозревали у меня туберкулез, — мама оставила меня на попечение бабушки. Она была великолепной рассказчицей, ее истории из времен революции и Гражданской войны я помню до сих пор. Вместе со своим госпиталем молоденькая сестра милосердия Татьяна Ивановна Степанищева эвакуировалась от большевиков в Сибирь. Стояла суровая зима. Разруха была страшная, и вагоны не отапливались. Она говорила, что тогда ее спас верблюжий ковер грубой ручной работы, который она выиграла в лотерею и которым укрывалась вместо одеяла, — иначе бы она просто замерзла. С этим оранжево-желтым, с вытканными на нем бордовыми розами и зелеными листьями ковром, долгие годы висевшим на стене возле кровати в комнате на улице Лермонтова, у меня связаны свои собственные воспоминания. Однажды — мне было всего лет пять — я заболела гриппом. Температура поднялась под сорок, и я периодически теряла сознание и бредила. Состояние бреда было очень приятным: я смотрела на этот ковер, и вытканные на нем цветы и листья превращались в яркие джунгли, перевитые лианами, на которых раскачивались смешные обезьяны; джунгли тянулись по берегам реки Парагвай, — и я плыла по этой реке, и мне было хорошо… Периодически мне на лоб клали холодный компресс, на какое-то время я приходила в сознание, и тогда моя голова буквально разрывалась от боли и страшно болело все тело, — и я опять отворачивалась к стене и начинала смотреть на ковер, и он оживал: в нем как бы распахивалось окно в другое пространство, — и я снова уплывала вдаль по реке Парагвай...
Когда я появилась на свет, бабушке шел уже шестой десяток, но по рассказам мамы и деда я словно вижу ее молодой, задорной и веселой. В комоде, как самая дорогая реликвия, хранится ее коса удивительного темно-золотого цвета. Однажды, когда она кормила сына, ее распущенные волосы вспыхнули от стоявшей рядом свечи. Волосы быстро погасили, — она даже не обожглась, однако сильно испугалась и сделала себе короткую стрижку. Вместе со своим госпиталем молоденькая сестричка, в конце концов, оказалась в Сибири. Власть попеременно переходила то к белым, то к красным, то к белочехам и, соответственно, из рук в руки переходил и госпиталь. Кого-кого только не было тогда в Сибири!.. На рынках австрийские военнопленные, попавшие сюда еще во время первой мировой войны, меняли себе еду на палатки, деревянные кинжалы или другой нехитрый солдатский скарб. Они, рассказывала бабушка, были спокойные и нормальные, не то что мадьяры, стоило которым только появиться на рынке, как все девушки разбегались: мадьяры считались дикими, их все боялись. Один раз неистребимое чувство юмора буквально поставило ее на грань гибели. Власть тогда захватили красные, и обозленный на весь мир комиссар стал проверять весь персонал госпиталя на лояльность к большевикам. Когда он начал допрашивать бабушку и допытываться, к какой партии она принадлежит, та легкомысленно брякнула: «К партии КВД!» «Это что еще за партия?! — взвился комиссар. — Почему не знаю? Как расшифровывается?» И молоденькая сестричка честно ответила: «Куда ветер дунет…» Красный комиссар взбесился: «Так, значит, куда ветер дунет?.. Ну, я тебе покажу!..» Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в комнату не вошел другой «товарищ», обладавший, в отличие от первого, чувством юмора и не спас хорошенькую сестру милосердия от ареста и вполне возможного расстрела.
Под Рождество мы с бабушкой всегда гадали. Лили воск с горящей свечи в мисочку с водой, а потом рассматривали замысловатые восковые узоры, стараясь определить по ним свое будущее. Жгли смятую бумагу и, глядя на черную, изменяющуюся тень на стене, пытались разглядеть грядущие события. Рассказала она мне и про гадание на зеркале, и однажды я даже попыталась осуществить его и долго смотрела в бесконечный светящийся коридор, но потом испугалась, потому что мне вдруг показалось, будто там, в самом его конце, что-то появилось, — и я быстро опрокинула зеркало. А история про то, как они с матерью ходили к колдунье, произвела на меня неизгладимое впечатление! Бабушка, тогда еще совсем маленькая девочка, спустилась следом за матерью в какой-то полуподвал. Едва увидев мать, женщина, одетая во все черное, усмехнулась и сказала: «Знаю, зачем пришла! Хочешь увидеть разлучницу… Иди сюда, смотри в зеркало!» На стене висело большое зеркало. Мать подошла и уставилась в него, а потом вдруг вскрикнула и отшатнулась. «Рассмотрела?» — спросила колдунья, и мать лишь молча кивнула. «И что, — замирая от ужаса и восхищения, допытывалась я у бабушки, — это действительно была она, разлучница?!» Бабушка спокойно пожимала плечами: «Конечно она. Потом моя мать увидела ее на улице и узнала. Та самая женщина, которая явилась ей в зеркале...» И я лишь потрясенно молчала, переваривая услышанное.
Наша семья не представляли себе жизни без бабушки! Дед изучил всю возможную литературу, связанную с лечением рака, и выяснил, что исследования, проведенные московским онкологическим центром, показали эффективность воздействия противополимиелитной вакцины на злокачественные новообразования. Он связался со старшим сыном Валентином, который жил на Украине, и тот незамедлительно отправился в Москву, где раздобыл дефицитное лекарство, находившееся еще на стадии исследований, — и сразу вылетел в Новосибирск.
Самолетом дядя Воля — так ласково называли его в семье — летел впервые в жизни, и его рассказ об этом полете заставил нас всех хохотать буквально до слез. Это был высокий, голубоглазый, кудрявый блондин с крупными, породистыми чертами лица, которые достались ему от отца, моего деда, однако своим заводным характером, темпераментом и чувством юмора уродившийся в бабушку. Он был красив красотой викингов, какими их показывают в кино, его любили женщины, да и сам был к ним отнюдь неравнодушен, из-за чего у них с женой Верой, которую он ласково называл Сарочкой, потому что она была наполовину хохлушкой, наполовину еврейкой, не раз возникали крупные ссоры.
«Едва мы взлетели, как я тотчас ощутил зверский голод, — говорил он со своей широкой, подкупающей улыбкой. — Ну, вы же знаете мою дорогую Сарочку, она снабдила меня продуктами на всю дорогу до Новосибирска человек на десять. Две набитые сетки с едой!.. Минут за сорок полета я расправился с упитанной вареной курочкой, потом съел килограмма два колбасы, заев ее целой буханкой хлеба, передохнул минут пять и взялся за вторую сетку. Пирожки, вареные яйца, помидоры… кажется, там было что-то еще… Я жевал не переставая, и скоро эта сетка тоже опустела. А еще через четверть часа я снова буквально умирал от голода. Клянусь, ничего подобного я никогда не испытывал! Какое-то время я держался, переживая воистину танталовы муки, но наконец не выдержал и попросил стюардессу принести что-нибудь поесть. Она ответила, что сейчас будет обед и вскоре мне выдали законную порцию пищи, которую я проглотил в мгновение ока и тут же уставился голодными глазами на порцию соседки, которая жеманно ковырялась в своей тарелочке и, казалось, не испытывала особого желания поесть. Отдавая посуду, я попросил у смазливой такой стюардессы добавку. Она рассмеялась, сказала, что видела, как я ем весь полет, и объяснила, что иногда такое случается. Очень редко, может, один случай на миллион. В общем, мне принесли еще одну порцию. Потом еще…»
Приехав из аэропорта к нам домой, дядя Воля первым делом попросил есть!
А через несколько дней он уже улетел обратно на Украину, и наша жизнь вошла в привычное русло — за исключением болезни бабушки, которая нависла над нашей семьей невидимым домокловым мечом. И все же приезд дяди с вакциной вызвал у нас прилив оптимизма. Теперь бабушка обязательно поправится! Не может не поправиться — ведь мы не сможем обойтись без нее!.. Мы ждали чуда от коробок с ампулами, наполненными розоватой, привезенной из самой Москвы вакциной. И появление дяди восприняли, как прелюдию к этому чуду, которое непременно и очень скоро совершится. Действительно, после серии уколов бабушке сделалось немного лучше, уменьшились мучившие ее постоянные боли, улучшилось настроение. Мы все преисполнились надеждой и оптимизмом: вакцина действует!!
Еще несколько раз дядя Воля летал за вакциной в Москву. Но теперь его организм, вероятно, привыкнув к длительным перелетам, уже не реагировал столь остро, так что ему вполне хватало домашней еды и аэрофлотовского обеда. Время шло, но, несмотря на все предпринимаемые усилия, состояние бабушки постепенно ухудшалось. Спустя восемь месяцев она уже практически не вставала с постели…
Известие о смертельной болезни бабушки вызвало в нашей семье настоящий шок. Странно — все мы смертны, а ей уже было под восемьдесят. Но она являлась незримым центром притяжения семьи; камнем, закладываемым в основание храма, на котором зиждится все здание, и казалось, с ее уходом рухнет и наша семья. У нее был своеобразный магнетизм, который притягивал к ней людей, завораживал, заставлял действовать согласно ее воле. Была ли она умна? А что такое ум?.. Ее нельзя было назвать интеллектуалкой, она не обладала развитыми аналитическими способностями, зато ей была присуща житейская мудрость, основанная на жизненном опыте, которая дается дорогой ценой — порой ценой жизни — и которой она умела делиться с другими людьми. Наверно, она была хорошим психологом, — иначе даже не представляю, как бы ей удавалось ладить со мной тогдашней: переходный возраст плюс сложный характер… Однако каким-то удивительным образом бабушка всегда убеждала меня в своей правоте и заставляла делать то, что требуется. Изначально сложилось так, что женщины в нашем семействе обладали уравновешенными и легкими характерами, в то время как мужчины, напротив, были людьми тяжелыми и непростыми. На мою беду мне досталось все «лучшее» именно по мужской линии, со всеми вытекающими последствиями…
Почему смерть бабушки, сначала лишь гипотетическая, — ведь она еще не болела, а я уже думала о такой возможности и эти мысли ужасали меня и казались невыносимыми, — была для меня столь чудовищна?.. Сейчас, по прошествии времени, мне представляется, что я подсознательно не отделяла себя от нее, ощущала себя ее частью, ее продолжением. Духовно это так и было: мою личность фактически сформировала она. И хотя по мере взросления у меня с ней постоянно происходили стычки, потому что я хотела ускользнуть из под ее ласкового, однако тотального духовного контроля, и обрести, наконец, личностную самостоятельность, — чего так и не удалось сделать моей матери до самой кончины бабушки, — я все равно находилась под ее сильнейшим незримым влиянием.
Именно подсознательное чувство, что я лишь один из отростков духовного древа моей бабушки, вызывало у меня такой ужас перед возможной потерей. Смерть бабушки была равнозначна моей собственной смерти: я не представляла себе существования без нее. Мои подростковые взбрыки, мое стремление к самостоятельности, — хотя мою свободу практически никто не ограничивал, — бабушка подавляла мягкими, но настойчивыми доводами, построенными на безупречной логике житейского опыта. Вынуждала меня соглашаться с нею, когда мне этого вовсе не хотелось: я раздражалась, бесилась, ругалась с нею, — и не могла без нее жить. Она — это я, я — это она. Интуитивно я знала это всегда. И хоть яростно пыталась вырваться из невидимых пут ее власти и обрести собственную полноценную личность, влияние бабушки на меня было безграничным и необходимым. Теперь же эта мощная сила, с детства направляющая мою жизнь, может внезапно исчезнуть вместе с бабушкой; наша кровная связь оборвется, — и я останусь одна в этом чертовом мире, который в соответствии со своими безжалостными законами хочет отобрать у меня самое дорогое существо на земле. Я видела, понимала, что бабушка медленно уходит. И это было настолько мучительно, что разум отказывался это воспринимать. Я остро чувствовала, что помимо моей воли на всю нашу семью накатывает какая-то тупая и безжалостная Сила, с которой невозможно бороться, ибо она незрима и неосязаема; которой нельзя противостоять, ибо она неощутима, хотя и до жути реальна. Эта Сила исходила из Ниоткуда — из вечности времен и бесконечности пространств. Однако за ее неслышным приближением скрывалось самое ужасное: неотвратимая поступь Смерти.
* * *
Наша двухкомнатная квартира на последнем, пятом, этаже огромного дома, построенного в середине пятидесятых годов у истоков улицы Фрунзе, была моей второй квартирой, которую я воспринимала как свой настоящей дом после моей родной комнаты на улице Лермонтова. В кухне на кирпичном постаменте возвышалась чугунная печь, занимавшая много места и топившаяся лишь в сильные морозы и перед праздниками, когда в духовке пекся бабушкин фирменный клюквенный пирог, томился обмазанный ржаным тестом молочный поросенок, а сама чугунная печь раскалялась докрасна, и от ее жара начинали подтаивать и оплывать ледяные узоры на кухонном окне: морозы в те годы были настоящими, сибирскими.
Окрашенный в яично-желтой цвет дом возводился по индивидуальному проекту. Наше пятиэтажное крыло, пристроенное чуть позднее, переходило в шестиэтажную центральную часть, увенчанную затейливой башенкой со шпилем, на которой, как капитан на капитанском мостике, круглые сутки дежурил пожарный из располагавшейся через двор пожарной части. Стоило ему сверху заметить дым, признак возгорания, — и через тридцать-сорок секунд ворота пожарки распахивались настежь, оттуда вылетали красные машины и с воем неслись на пожар. По тем временам дом действительно был громадный. Он напоминал мне многопалубный лайнер, который я однажды видела в сочинском порту, только рассекал не волны, а бескрайнее море деревянных домов с палисадниками, огородами, сарайчиками, погребами и топившимися по субботам банями.
Прожив несколько лет в двухкомнатной квартире, мы поменяли ее на трехкомнатную, на той же лестничной площадке. Эта квартира была просторной, но какой-то неудобной. Из комнаты, в которой мы с бабушкой жили, — две кровати, письменный стол, гардероб для одежды — дверь вела в гостиную, где стояли кровать деда, диван, телевизор и обеденный стол. Отсюда вы попадали в длинный полутемный коридор, ведущий от входной двери мимо еще одной комнаты к туалету, где коридор поворачивал под прямым углом — и, минуя ванную, выводил вас в кухню. Ванная комната была средних размеров, зато сама ванна, — громадная, чугунная, эмалированная была рассчитана на рослого человека, так что я в ней разве что не плавала. Вода всегда была для меня источником удовольствия, а со временем и лечением от жизненных стрессов. Мне нравилось лечь в ванну, открыть краны и ощущать, как постепенно прибывающая вода мягким теплом окутывает все тело, пока наконец властно не оторвет мои ягодицы ото дна, — тогда я закрывала глаза и впадала в своеобразный транс, целиком отдаваясь состоянию блаженной невесомости, которая стимулировала мое воображение и давала совершенный, в смысле «идеальный», отдых телу. С раннего детства я любила воду, словно настоящая амфибия, могла часами сидеть в реке — и никогда не мерзла. И абсолютно не боялась воды — потому-то, очевидно, несколько раз тонула, не рассчитав своих сил. Впрочем, от тяги к воде это меня не излечило, даже отголоска водобоязни не вызвало, хотя заставило быть осторожнее.
Год начала бабушкиной болезни выдался экстремально холодным. Даже в марте месяце столбик термометра зачастую опускался за сорокаградусную отметку. Исключительно жарким было и лето. В моем тогдашнем восприятии бабушкина болезнь и лютые даже по сибирским меркам морозы соединились в единое беспросветное целое. Жуткая подавленность чередовалось у меня с неоправданной надеждой на ее выздоровление, на чудо, на новое лекарство. Еще помню гнетущее чувство полной беспомощности, пронизанное ясным осознанием того, что я никоим образом не в состоянии повлиять на ход вещей!..
На протяжении многих лет именно бабушка была моим самым близким и любимым существом, моим исповедником и воспитателем. Тем более удивительно, что я ее практически не помню. После ее ухода из жизни со мной случилась странная вещь: образ бабушки словно стерли из моей памяти, из моего сознания. Остались лишь общие ощущения: тепла, защищенности, комфорта, понимания, юмора, — но при этом я не могла мысленно увидеть ее лицо, вообще ее всю. Иногда я разглядываю альбом со старыми фотографиями, на которых мы запечатлены всей семьей и, конечно, там присутствует моя дорогая бабушка. Или слушаю на стареньком проигрывателе записанный на бумажной пластинке романс «Белой акации гроздья душистые» в исполнении бабушки, — она напела его в звукозаписывающем павильончике, стоявшем возле пляжа, когда мы отдыхали в Евпатории. Ее голос пробуждает в моей душе глубокую печаль. Я узнаю родные интонации, которые рождают в моем сердце скорбь. Да, это ее голос!.. Ее красивое, наполненное чувством сопрано… После смерти бабушки мне так хотелось, чтобы она чаще приходила в мои сны, но и в моих снах она появлялась очень редко, — и это причиняло мне ужасную душевную боль.
Повзрослев, я заинтересовалась психологией и в этой связи познакомилась с термином «вытеснение». Оказывается, это хорошо известное и довольно распространенное явление. Если с человеком происходит какое-либо страшное для него событие, могущее резко отрицательно воздействовать на психику, вплоть даже до разрушения личности, то мозг включает некий механизм защиты, так называемое «вытеснение», — и механизм этот действует помимо воли и желания самого человека. Воспоминание о страшном событии как бы стирается из памяти; человек забывает все, или только часть того, что с ним связано и что причиняет ему мучительную душевную боль. Эта своеобразная амнезия – наркоз души, который позволяет пережить невыносимое для человека страдание и продолжать жить дальше. На самом деле память о событии не исчезает, а лишь вытесняется на время из сознания в подсознание, — отсюда и термин.
Но этот черный год, прошедший для меня под знаком смерти, был еще и этапным: я училась в выпускном классе, и нужно было думать о поступлении в вуз. Нагрузка в математической школе была очень серьезной, математику мы изучали в расширенном объеме, нам давались основы дифференциального и интегрального исчисления, понятия о комбинаторике и теории вероятности; проходили также и вычислительную математику: преподаватель приезжал на уроки из Академгородка, — вещь по тем временам вообще неслыханная. 10-я школа считалась одной из лучших в городе и давала великолепную подготовку: в вузы поступали процентов девяносто выпускников. К сожалению, родной, как моя небольшая и уютная 91-я, она для меня так и не стала. Быть может, это было связано с тем, что наш класс, собранный со всего города, сразу разбился на несколько групп по уровню продвинутости. Но особо продвинутой, как мне представляется, я тогда не была, да и не стремилась к этому: честно занималась в школе и хотела поступить в институт, — остального для меня, по большому счету, просто не существовало. Я была закрыта сама в себе как пресловутый «черный ящик», была вещью в себе, готовой выслушать каждого, — и при этом выдать минимум информации на свой счет. Меня мало интересовали проблемы внешнего мира — мои душу и ум практически целиком занимали собственный переживания и размышления.
Увы, процесс перехода из детства сначала в подростковый, а затем и в юношеский возраст, не зависит от нашего разума или же нашей воли. В детстве я была цельным, совершенно бесстрашным и самоуверенным созданием, однако лет в тринадцать со мной что-то произошло: не то чтобы я лишилась уверенности в себе, но во мне возникла некая раздвоенность, и ощущение собственной личности сделалось нечетким и расплывчатым. С одной стороны, это было все еще хорошо знакомое мне «я» моего детства, а с другой — нечто чуждое и малоизвестное мне самой, с чем мне только предстояло сойтись поближе, привыкнуть и принять в качестве своего нового и более взрослого «я».
Заложенное в нас природой сексуальное чувство просыпается помимо рассудка и поначалу воспринимается нами в штыки. Ясно помню, что свои первые эротические ощущения я испытала по отношению к… деду и отцу. Когда мне было года три-четыре, я любила играть с дедом в «домик». Залазила к нему под одеяло, и он, лежа на спине, сгибал ноги в коленях, — получался этакий теремок. Я сворачивалась клубочком между его ног: сквозь серое полушерстяное одеяло просачивался свет; я представляла себя мышкой-норушкой и мне было хорошо от ощущения какой-то удивительной защищенности, которую давала мне эта игра. В детстве я обожала ползать по деду, — он был такой большой и теплый, — часто сидела рядом с ним на диване и наблюдала, как он читает, подчеркивая что-то в своих толстых книгах красным или же синим карандашом; требовала, чтобы он рассказывал мне сказки.
Мне было, кажется, лет двенадцать. Я полулежала, опираясь на отдыхавшего на диване с газетой в руках деда, и вдруг почувствовала толчок желания, возникший глубоко внутри меня и, словно прорывающийся изнутри вовне. Интуитивно я тотчас осознала, что именно означает этот горячий толчок, это незнакомое и странно томное чувство, на мгновение пронизавшее все мое тело, — и меня охватил невероятный стыд. Я понимала, что это ужасно, что я не могу, не должна испытывать ничего подобного к собственному деду, потому что это плохо, грязно, недопустимо… Я сразу же убежала, придумав какое-то срочное дело, — но само чувство и эта приятная томность, разлившаяся по всему моему еще полудетскому телу, запомнились надолго. С тех пор я старательно избегала близкого контакта с дедом, однако и по сей день меня мучает любопытство: а испытал ли мой дед в тот момент нечто подобное в отношении меня, или же это было лишь одностороннее проявление просыпающегося в моем теле женского естества?..
Нечто подобное произошло у меня и с отцом, приблизительно в том же возрасте. Мы с ним боролись на диване, — и внезапно меня пронзило вырвашееся изнутри сладостно-томительное чувство сексуального желания, мгновенное и острое, как разряд электричества. И снова интуитивно я совершенно однозначно расшифровала это чувство как эротическое, — и стала осторожнее, избегая слишком тесного общения с отцом.
А когда мне было двадцать с небольшим, однажды я проснулась в холодном поту и долго не могла прийти в себя от привидевшегося кошмара. Мне снилась тесная комната с большим старым платяным шкафом. Я была охвачена ужасом, потому что в комнате находился кто-то еще, кого я не видела, но чье присутствие явственно ощущала. Потом я увидела его: это был мой собственный отец, который приближался ко мне с явным намерением меня изнасиловать. Я пыталась убежать от него, кружила по тесной комнате, пряталась в нагромождении каких-то вещей и замирала, затаившись, в надежде, что он меня не найдет. И все-таки он настиг меня и схватил, — и я тотчас проснулась, вся в холодном поту от ужаса, отвращения и ненависти. Сложное чувство, вызванное этим кошмарным сном, я помнила годы и годы. Не знаю, чем он был навеян, — уже много лет мы с отцом жили в разных городах, к тому же не могу припомнить с его стороны ни малейшего намека на инцест. Разумеется, я пыталась понять этот сон, расшифровать его скрытый смысл. Вполне возможно, что таким образом манифестировал эдипов комплекс: у меня был тогда любовник намного старше меня и, быть может, я подсознательно воспринимала его как отца.
Настоящее сексуальное удовлетворение я впервые пережила в шестом классе… на полугодовой контрольной по математике. Задачки попались сложные. Время поджимало, я торопилась, дергалась, суетилась. Мной овладело лихорадочное состояние нервного возбуждения, и это заставляло меня непроизвольно сжимать и разжимать мышцы бедер и мышцы промежности, — ну, те самые, между ног… Это происходило совершенно неосознанно, само собой, вследствие нервного напряжения, в котором я пребывала. Как вдруг там, между ляжками, возникло острое и сладострастное чувство, которое затем распространилось по всему телу. За несколько минут до конца урока я испытала глубочайшее эротическое наслаждение от этого незнакомого мне прежде чувства и замерла, опустив голову и делая вид, что гляжу в тетрадь, а на самом деле полностью отдавшись первому в своей жизни оргазму, — а потом меня охватил страх: вдруг кто-то что-нибудь не заметил? — и я осторожно осмотрелась, нет, похоже, никто, все заняты контрольной… — и только тогда перевела дух. Сделать контрольную я все-таки успела и, кажется, даже получила пятерку. Чувство пережитого наслаждения я запомнила навсегда, хотя в том возрасте еще не отдавала себе отчета, что это именно оргазм, — полное сексуальное удовлетворение, — случайно вызванное страхом не успеть выполнить задания контрольной и сильным нервным напряжением. Это случалось со мной потом еще несколько раз, — и всегда в стрессовых ситуациях, связанных с цейтнотом времени и страхом перед чем-то.
Во время переходного периода, когда твое физическое тело и твой привычный внешний облик подвергаются быстрым изменениям, когда ты вдруг начинаешь испытывать какие-то совершенно новые и непривычные ощущения, — тяжел для подростка сам по себе. У меня же этот трудный период усугубился еще и сильнейшими трагическими переживаниями. Однако в своем стремлении стать астрофизиком я была непреклонна и шла к своей цели не сворачивая. Мне требовалось решить две задачи: окончить школу с медалью (тогда нужно будет сдавать в университет только два вступительных экзамена), и непременно сдать оба эти экзамена отлично (тогда ты автоматически — студент). Промежуточная задача состояла в том, чтобы учиться на одни пятерки, — и я училась.
Ни малейших сомнений в том, что я поступлю, у меня не было, — ведь школьную программу я осваивала на совесть, да и давалась она мне сравнительно легко. Ну, а раз поступлю, — значит, непременно стану астрофизиком… Но хотя все мое существо было нацелено на достижение поставленной цели, другая, задавленная рассудком часть меня, все же проявляла себя помимо моей воли. Конечно, я не позволяла себе никаких вольностей в отношениях с ребятами из нашего класса. Какие там вольности! — в школе я даже ни разу ни с кем не целовалась. А ведь были в классе молодые люди, которые мне нравились, сначала один, потом второй — но слишком уж был силен внутренний запрет, слишком строгое табу поставила я себе в отношениях между полами. Так что дальше взаимной симпатии, выражавшейся в обмене красноречивыми взглядами, дело не пошло. В новой школе я подружилась с Тиной, которая делилась со мной всеми своими переживаниями: сначала она была влюблена в Витю (нашего одноклассника), потом в Сережу из параллельного класса… Бог мой! сколько же исповедей под аккомпанемент слез и душераздирающих вздохов я от нее выслушала… Сколько эмоций, от сумасшедшей радости до безумного отчаяния, пришлось мне наблюдать, будучи Тининой наперсницей в делах сердечных… Я сопереживала ей всей душой, утешала, подбадривала, что-то советовала. Однако мои собственные интересы все-таки лежали в иной плоскости.
Чего скрывать, в юности я была законченным «синим чулком», — а быть может, осталась таковым и по сию пору. Моя близкая подруга Наташа Хворостова, по прозвищу «Хворостинка», не единожды со смехом вспоминала одну нашу встречу, которая заставила меня кое о чем задуматься. Рано утром по дороге в школу я повстречала ее возле кинотеатра «Победа», где она с двумя одноклассницами сидела на скамейке. Минуты три мы поболтали о том о сем, потом распрощались, и я направилась на занятия, а Наташа (она училась тогда в 22-ой школе) осталась дожидаться начала первого сеанса. Через несколько дней она забежала к нам домой и устроила мне хорошую взбучку. Нашу достопамятную встречу у «Победы» она описала мне примерно так: «Когда я тебя увидела — мне чуть дурно стало! Не знаю, как мне удалось удержаться от смеха!.. На тебе были: зеленый плащ с какими-то мелкими черными загогулинами, синяя фетровая шляпка с козырьком, черные чулки с зеленоватым отливом (ну, насчет отлива понятно, — мы с ней вдвоем и красили анилиновой краской эти пресловутые чулки в модный черный цвет, примерно четверть часа помешивая их для ровности окраски в каком-то кипящем на плите горшке!), красные туфли, а в руке ты несла яркий канареечный портфельчик...» Помнится, я так обиделась на нее!.. Но сегодня, лишь мысленно вообразив себя в подобном экзотическом наряде, сама еле сдерживаю смех. Однако в те годы мой внешний вид меня почти не занимал. Нет, пожалуй, это все-таки неверно! Ведь не до такой же степени во мне отсутствовало женское начало!.. Отсутствовал, скорее, вкус. Я была совершенно равнодушна к моде во всех ее проявлениях, включая одежду, и вообще считала недостойным умного человека гоняться за модными тряпками. Юношеский максимализм в чистом виде! То самое женское естество, которое уже проснулось в моих подругах, пока еще не оказывало никакого влияния на мое поведение, пребывая в состоянии глубокого анабиоза. Но зато позднее моя Лилит вполне сумела наверстать упущенное!..
То, что в нас заложено природой, зачастую ощущается нами, как нечто чужеродное. Вот и я воспринимала первые проявления полового инстинкта, как что-то грязное, постыдное и мне не свойственное, и потому была чертовски скованной в общении с одноклассниками и всеми лицами противоположного пола. Когда в школе ребята бросали на меня туманные (а порой и достаточно откровенные) взоры, я старалась этого не замечать, хотя внутри все замирало. Или эти странные и совершенно новые ощущения во время танцев на школьном вечере… Вот партнер кладет руку тебе на талию, чуть прижимает к себе, и вы кружитесь по залу среди других таких же обнявшихся пар; ты подчиняешься его воле, стараясь, несмотря на близость, все-таки немного отодвинуться, — и вдруг изнутри, из области матки, поднимается какая-то горячая волна, которая ударяет в голову, туманит рассудок… Волна желания… Незнакомое, пугающее своей откровенной направленностью на секс, чувство.
Основные познания о соитии мужчины и женщины были мной почерпнуты лет в десять от старших девчонок во дворе, причем говорилось