Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 68. Руденко старший
Часть четвертая. Мирная жизнь
Подобный материал:
1   ...   61   62   63   64   65   66   67   68   ...   85

Глава 68. Руденко старший



На следующее утро после их возвращения из похода, ни свет, ни заря прибежал Генка и с порога завопил, счастливо скаля зубы: «А к нам папа приехал! Он еще не насовсем. Только на две недели после госпиталя. Он ранение получил в живот и долго лечился. А сейчас дома отдохнет и снова на фронт поедет». Генка выпалил эту новость на одном дыхании. Было воскресное утро, и вся семья Соболевых усаживалась за стол завтракать. Вера среагировала первой: «Мы рады за вас. Это здорово, что папа приехал. Жаль, что потом снова надо будет возвращаться на фронт. Уже оставили бы его дома – война вот-вот закончится. Но раз надо, значит надо. Скоро он и совсем вернется. А ты садись, Гена, с нами завтракать. Расскажи еще что-нибудь об отце. Что он вам говорил? Где сейчас фронт проходит? Куда немцев прогнали? Сам-то он где воевал? Ну, что интересного он рассказывал?»

Но Генка оказался плохо информированным для ответов на такие вопросы. Усаживаясь за стол, он говорил только то, что его волновало: «Папа привез Марусе аккордеон новенький. Три четверти. Он достал из шкафа баян, который еще перед войной закрыл в футляре, и теперь мы все играем. У нас еще старая тульская гармонь есть. Хромка. Вчера вечером мы все играли. Папа хочет, чтобы мы всей семьей до его отъезда концерт сыграли. Я буду на хромке играть. Маруся на аккордеоне, а Коля на баяне. Мы эти дни будем репетировать, а дня через три сыграем. Если погода будет хорошая, то во дворе на крыльце будем играть. Приходите все к нам. Я вам скажу, когда надо будет».

Он запинался от счастья. Улыбка не сходила с его лица, и он даже не замечал, что механически запихивает в рот и проглатывает любимые Ленькой хрустики, или, правильнее, хворост, булочки с маком и другую бабушкину стряпню, которую она уже успела напечь в это раннее воскресное утро в русской печи. Все невольно улыбались, глядя на Генку, а у Леньки почему-то засосало под ложечкой и сдавило в груди. Он знал, чем это вызвано, но решил не расслабляться. «Надо держать себя в руках. В конце войны ко многим будут возвращаться отцы. Только к нам никто не вернется. Пора учиться подавлять в себе эти воспоминания и приступы тоски. Иначе никакой жизни не будет», - так думал Ленька, пытаясь понять, о чем говорит Генка. После завтрака он пошел в гости к Генке. Тот потащил Леньку похвастаться перед ним своим отцом.

Вся семья Руденко была в сборе. Ленька впервые видел Генкину мать не за швейной машинкой. Она бегала от печи к столу, который стоял в центре гостиной. Отец сидел на диване, рядом с ним сидели Николай и Мария. У всех на коленях стояли инструменты. У отца – гармонь, у дочери аккордеон, а у сына – баян. Они что-то наигрывали. Ленька поздоровался со всеми. Кто-то кивнул ему, кто-то не заметил. У них с лиц еще не сошло выражение счастья от возвращения отца, и репетиция протекала недружно. Отец пытался что-то им объяснять, но дети то и дело задавали ему вопросы не по теме. Их интересовала война, бои, ранение, госпиталь и они пытались отца склонить к разговору об этом. А тот, наоборот, всячески уходил от темы войны и все говорил о слаженности семейного квартета. Почему квартета, Ленька узнал потом. Отец, оказывается, обещал Генке привезти и ему аккордеон или баян, чтобы уж вся семья могла выступать в полном составе.

Леньке не надо было внимательно всматриваться в лица отца и сыновей, чтобы понять их полное сходство. На удивление, оба сына были как две капли воды похожи на отца. Все они были кряжистые, среднего роста, круглолицые, с веснушчатой кожей и добродушными улыбками. В момент встречи отца отличала от сыновей лишь некоторая худоба, связанная с ранением в живот, но это стало заметно лишь тогда, когда они положили инструменты на диван и встали, чтобы садиться за стол. Отец слегка сгибался вперед, уже по привычке прикладывая руку к втянутому животу. Он сутулился, как это делают все те, кто еще не оправился после операции на брюшной полости. Сыновья, в отличие от отца, держались прямо, демонстрируя слегка выпуклые животы.

Следующей весной, когда отец вернется с войны окончательно, он своей осанкой уже не будет отличаться от своих детей. А теперь он должен был иметь дробное питание, то есть помалу и почаще, и осторожно усаживался за стол, куда позвала его счастливая хозяйка. Она все время загадочно улыбалась и постоянно поглядывала на мужа, передвигаясь по комнате. Казалось, она совсем забыла о своей швейной машине. Та вообще была задвинута в дальний угол и представляла собой тумбочку. Комната была непривычно чиста и свободна. Ни тряпок, ни ниток, ни полуфабрикатов, развешенных и разложенных по всей квартире. Ленька просто не узнавал этот дом без машинки. «Вот что значит возвращение отца», - невольно подумал он.

Надо сказать, что швейная машинка, несмотря на то, что она вместе с её хозяйкой всю войну кормила большую семью Руденко, в Ленькином сознании почему-то вызывала не положительные, а отрицательные эмоции. И не потому, что в доме от нее был вечный шум, треск и беспорядок. А скорее потому, что она как хищница держала в своем плену хозяйку дома, мать семьи, присутствия которой явно не хватало. Вроде она есть, а вроде ее и нет. Традиционные в русских семьях уют, покой и порядок, олицетворяемые женщиной – хозяйкой, здесь начисто отсутствовали. Наоборот, эта машинка приносила беспорядок, грязь и полную неразбериху.

Так казалось Леньке. Возможно, он был не прав. И вообще, не его это было дело. Если бы не горе, которое однажды пришло в эту семью и которое Ленька воспринимал как свое личное и в котором винил и швейную машинку. Дело было в том, что через год после возвращения старшего Руденко с войны, в семье родился еще один сын, которого назвали Леней. Никто вслух об этом не говорил, но Леньке хотелось верить, что имя младшему Руденко дали в связи с его, Ленькиной привязанностью к их семье, дружбой с Генкой и хорошим отношением семьи к нему самому, Леньке. Поэтому он был всегда внимателен и ласков со своим тезкой. Старался угостить его всем тем, что приносил из дома в карманах.

Малыш рос, как и все, предоставленным самому себе. Улица и для него оказалась главной средой обитания, воспитания и привязанностей. Подобно взрослым братьям, у младшего на улице сформировалась своя компания. Уследить за действиями и передвижениями этих сорванцов было невозможно. Ограничений в расстоянии удаления от дома никто перед ними не ставил. Как он оказался на реке Тобол в компании только своих малолетних друзей, а по сути чужих, безответственных еще мальчишек, без единого старшего брата или сестры, для всех осталось загадкой. Но случилось самое страшное. Однажды в разгар жаркого лета, когда Лене Руденко было всего около двух лет, у ворот их дома раздались громкие и испуганные детские голоса: «Ваш Леня утонул! Его ищут! Идите за ним!»

Машинка остановилась не сразу. Она еще долго трещала, мешая матери расслышать страшную новость. Дети буквально оторвали ее от машинки, и тогда на всю улицу раздался отчаянный крик матери. Не надо описывать ее горя. Оно было, как у любой матери, потерявшей сына, не меньше и не больше. А у Леньки, который видел всю сцену, начиная с появления у ворот испуганных мальчишек, а потом матери, выбежавшей за ворота и рвущей на себе волосы, перед глазами стояли его маленький тезка и грохочущая машинка посередине главной комнаты. С тех пор эта машинка, семейная кормилица, вызывала у Леньки неприятные ассоциации.

Ленька, хоть и пробыл в гостях уже минут двадцать, от порога продвинулся недалеко, чтобы не мешать праздничной суете. Он сел и сидел тихонько возле входной двери на скамейке. Когда вся семья двинулась с дивана к столу, Ленька решительно встал со скамейки и сказал громко: «До свидания». Отец, заметивший это, обратился к младшему сыну: «Приглашай своего друга к столу». Ленька не стал ждать чьих-либо уговоров и твердо объявил: «Нет, спасибо, я уже завтракал. До свидания». Он повернулся к двери и толкнул ее плечом. При этом никто больше из семьи не проронил ни слова. Да они все и знали прекрасно, что Ленька все равно откажется, хоть уговаривай его, хоть не уговаривай.

Руденки уже привыкли к тому, что, если Леньку заставало у них в гостях какое-либо застолье, он всегда оказывался «не голоден» и тут же ретировался. Иногда, конечно, Леньке хотелось попробовать то, что он видел на их столе, тем более, что их столы всегда отличались. У Соболевых дома был молочно – овощной уклон, а у Руденко – больше мясной. Разные колбасы, копчености, мясо, сало и тому подобное вызывало интерес, но Ленька всегда был верен себе – садиться за чужой стол, значит проявлять невоспитанность. Приглашают ведь из вежливости и поэтому надо всегда отказываться. Так будет прилично и не вызовет к тебе неприязни.

Ленька знал таких ребят, что готовы были хоть ежедневно, хоть по три раза в день усаживаться за обеденный стол, будучи в гостях. Их даже и приглашать не надо было, они уже знали свое место и, только услышав «обедать!», мчались к столу быстрее хозяев. Ленька знал, что среди таких его «друзей» были ребята из вполне обеспеченных семей, но почему-то они были вечно голодны. Правда, многие дети руководствуются принципом «в гостях всегда вкуснее». Воспитание! Вот единственное, что определяло поведение таких ребят в чужих домах. Вернее сказать, отсутствие правильного воспитания.

А иногда, Ленька знал и это, некоторым мальчишкам и девчонкам у них дома откровенно прививалась привычка никогда не отказываться, если позовут за стол. Ленька, сколько помнил себя, всегда руководствовался одним, вбитым в него правилом поведения в гостях: «Даже если ты голоден, а тебя приглашают к столу, откажись. Спасибо, мол, я не голоден. Может быть, в семье самим есть нечего, а тебя приглашают лишь из вежливости. Решение в любом случае должно быть одно – вежливый, но полный достоинства отказ». Странно, что Ленька относительно себя лично всю жизнь придерживался этого правила, но постоянно и с удовольствием нарушал его, если дело касалось находящихся в его семье гостей. Тогда он с большим радушием звал за стол находившихся в его доме людей и выставлял из холодильника все, что там было. Надо сказать, что такими стали потом и его дети. И это всегда привлекало к ним многих гостей, друзей и не друзей.

Дня через три Генка снова позвал Леньку и Эдика к ним домой, чтобы послушать семейный концерт. Братья Соболевы пошли с удовольствием. Когда они вошли во двор, плотно отгороженный от улицы высоким тесовым забором, на крыльце уже сидела вся семья. Их, конечно, специально не ждали, и музыка была слышна уже перед калиткой. Гостям поставили прямо перед крыльцом скамейку, и они уселись на нее вместе со свободными членами семьи. А это были мать, Генка и его младшая сестренка Рая. Отец с Николаем и Марусей восседали на крыльце в обнимку с клавишными инструментами.

Видно было, что к этому мероприятию вся семья относится серьезно. Впрочем, как замечал Ленька, Руденки всегда оставляли о себе впечатление дружной семьи. Что при этом нравилось Леньке, так это то, что их внутренняя семейная привязанность и взаимное дружелюбие не порождали враждебности и озлобленности к другим, посторонним людям. Это и притягивало к ним Леньку. Он не любил злых людей и предпочитал простых и добродушных, без комплексов.

Ленька вслушался в игру семейного трио. Звучали знакомые мелодии. «Славное море, священный Байкал», «Бродяга», «Стенька Разин», «Синий платочек» и еще многие и многие, травящие душу и скребущие по сердцу русские песни звучали в исполнении семьи Руденко. Дети с отцом играли, мать пела. Ее голос был не сильный, но чистый, без срывов и фальши, ровно и легко выводящий все народные мелодии. На глазах у слушателей наворачивались слезы. Ленька присмотрелся к технике игры. Больше всего преуспел в его глазах Николай. Пальцы его летали по клавишам сверху вниз и снизу вверх, меха растягивались и смыкались с размахом и клацаньем, требующим большой силы и выносливости рук, губы и мышцы лица самозабвенно отображали полное погружение исполнителя в мир музыки.

Мария играла строже и спокойнее, что и соответствовало такому красивому инструменту, каким был ее аккордеон. Отец изо всех сил старался не отстать от детей со своей хромкой, но у него слабо это получалось. Его аккорды по составу и разнообразию звуков были куда беднее тех, что воспроизводили дети на баяне и аккордеоне. Выручали его только стаж и опыт игры. Музыкальные возможности инструментов, да и способности игроков уже сильно отличались. Под занавес отец передал гармонь Генке и тот вместе с братом и сестрой, которые изо всех сил старались ему подыграть, тоже исполнил несколько мелодий, иногда, правда, ошибаясь и спотыкаясь.

Но даже явная неопытность Генки наполнила Леньку гордостью за своего друга. Сколько смелости и уверенности надо было, чтобы выжимать из разных клавиш нужные звуки! Потом Ленька с восторгом выразил ему свое удовлетворение: «Ты, Гена, молодец! Здорово уже играешь!» Генка радостно растягивал свои губы в широкой улыбке и обещал: «Отец теперь не будет прятать от нас инструменты, и я смогу играть на них каждый день. К его возвращению научусь играть не хуже других». Ленька сначала решил, что это обычная в его духе похвальба. Но он ошибся. С упорством, вызывающим зависть и уважение, Генка действительно стал ежедневно, с утра и до вечера играть на семейных инструментах.

Как ни придешь к нему, он сидит на крыльце и полуоткрыв рот, склонив голову к мехам, осваивает новые звуки и аккорды. Он не знал нот и сначала не учил их. Но имел отличную музыкальную память, как, впрочем, и остальные члены семьи, и подбирал на слух одну мелодию за другой. Ноты ему все же пришлось выучить, когда надо было уже исполнять сложные произведения по откуда-то выкопанным партитурам с использованием всех клавиатур и регистров. Но это было много позже, когда отец вернулся с войны домой окончательно и привез полный немецкий аккордеон.

Кроме того, семья «разорилась» и дополнительно к хромке купила отличную тульскую трехрядку. Теперь квартет был во всеоружии, и слушать его было одно удовольствие. Ленька завидовал им белой завистью, зная при этом, что сам он не склонен с таким упорством осваивать никакой инструмент. И ему оставалось лишь наслаждаться музыкой и пением в исполнении своих друзей. А слушать их Леньке доводилось в течение последующих послевоенных лет очень часто. Особенно приятны их концерты были долгими теплыми летними вечерами, когда вся семья усаживалась на крыльцо и задушевно играла и пела до глубокой ночи. В семье все играли и все пели. За инструмент не бралась только мать. Зато Рая могла дискантом подтягивать любые песни и уже пиликала на хромке.

Ленька слушал семейный квартет Руденко, а, правильнее сказать, музыкально – хоровой коллектив, и иногда думал о том, что они поют все то же, что поют все и везде. Все эти песни услышишь и на свадьбах, и на похоронах, и на пьянках, и на гулянках, и на концертах, и в поездах, и в автобусах, и у артистов, и у простых любителей пения. А любителей пения много. И хороших, и не очень. Можно сказать, поют все. Если, конечно, сосчитать стряпуху у кухонной плиты и косца травы на заготовке кормов. Не даром говорят, песня – душа народа. И понятно почему. Ведь песня – очень краткое, очень образное, очень четкое, очень яркое, очень верное и очень честное отображение самых разных жизненных ситуаций, но в аллегорической форме, без прямых обвинений, указаний и даже намеков на кого-либо или что-либо конкретное.

Поэтому в песне можно петь все и обо всем. В песне, что называется, одни «высказываются», а другие смакуют, пропуская услышанное через свою душу, сердце и саму судьбу. И у тех, и у других в жизни уже было, или сейчас есть все то же самое, о чем поется в песне. Поэтому так близки друг другу по сути своего земного существования и исполнители, и слушатели. Ведь все они дети одной страны, одной большой семьи, одной судьбы!

Леньке все это было ясно; не ясно было только одно, почему песни именно такие? Какую ни послушаешь, или заунывная, или печальная, или с надрывом в голосе, или со слезами на глазах, а то, вдруг, разухабистая, или блатная, или тюремная, или каторжная и, даже, если о любви, то все равно с грустью и безысходностью, и уж конечно о любви неразделенной, коварной, обманной. И никогда не услышишь песен веселых, радостных, об истинном счастье, удаче, человеческом участии, добре, дружбе и справедливости. А всякие частушки – говорушки, это просто крик души, насмешка над самим собой.

Ленька мог объяснить свои выводы о характере русских песен, только сравнивая их с реальной жизнью. А реальная жизнь в России с незапамятных времен и до последних дней – это или каторга, или рабство, или лагерь, или тюрьма. А о хорошей жизни – только в обещаниях, лозунгах и призывах властей. Народ из поколения в поколение только слушает эти обещания и уходит в мир иной с разочарованием в прожитой жизни и тревогой за своих детей. А дети вырастают и проживают такую же жизнь, полную обещаний, надежд и обмана и заканчивают свой жизненный путь так же, как и их родители, без надежды на лучшее.

Поэтому с незапамятных времен и до последних дней в России поют о несчастной любви, о вечных тяготах и лишениях, о неустроенности жизни, о постоянных заботах и проблемах, о злых людях, об изменах и предательстве. В песнях одна тоска и мечта о хорошей, красивой жизни. Нынче, в двадцать первом веке песни о Бродяге и Стеньке Разине не поют, но во всех передачах – поздравлениях по заявкам радиослушателей – всегда просят исполнить песни, в которых поется лишь о надеждах, о мечтах и пожеланиях, то есть о том, чего нет в реальной жизни, но очень хочется. А в голосе исполнителя – все те же слезы и тоска по несбыточному. В России веками ни жизнь, ни песни о ней не меняются. Эти песни петь и верить в них можно только на пьяную голову. А протрезвеешь – опять все по-старому. И тогда тянет на дебош, на драку, на выяснение правды и поиск справедливости. Поэтому и характер такой формируется – неуравновешенный, непредсказуемый, взрывной, взбалмошный и до слезливости сентиментальный. И все это от безысходности, осознания себя брошенным, никому не нужным в своей собственной стране. И никакого просвета впереди – полная неопределенность! Даже мечты о хорошем нет! Одна тоска! Несчастный народ! Несчастная страна! А ведь достойны самого лучшего в мире, потому что заряжены этим потенциалом больше всех стран и народов! И надо-то для реализации этого потенциала всего ничего, самую малость – умных, честных, добрых и искренне желающих своему народу и своей стране счастья верховных правителей. Остается ждать прихода таких. Найдутся ведь когда-нибудь! Главное, чтобы до того времени Россия еще осталась на этой земле!

Часть четвертая. Мирная жизнь