Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 39. Цена жизни
Часть третья. В глубоком тылу
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   85

Глава 39. Цена жизни



Жизнь на новом месте вошла в свою колею. Каждый день был насыщен уже знакомыми обязанностями. Корову отогнать к мосту и встретить у моста. Иногда, если не придет пастух, весь день пасти ее за яром. Раз-два в неделю надо с вечера занять очередь за хлебом, а следующим утром спозаранок уже стоять в этой очереди, часами переминаясь с ноги на ногу, пока не привезут вожделенный хлеб. С того дня, как Вера начала работать в столовой, на братьев легла обязанность раз в месяц ходить в лавку за керосином с пятилитровым самодельным бидоном из нержавейки, а в продуктовый магазин – за постным маслом, сахаром, мылом и спичками.

Все эти продукты отпускались по талонам, но не всегда к приходу ребят нужные им продукты оказывались в магазине. Поэтому за тем же мылом или сахаром, имея на руках талоны, приходилось по пять раз ходить – то товара нет, то продавца. Бежит так Ленька в лавку, или в магазин, гремя пустыми бидончиками или бутылками в надежде на этот раз уж точно отовариться, а встречает недовольный голос продавца: «Сегодня не привезут керосин, приходи завтра», или «Давай бидон живее – мне еще на базу надо успеть». Единственным утешением от такой «приветливости» продавца было сознание того, что в эту лавку или магазин можно прибежать еще и еще в любое время, не занимая очереди с вечера, как в хлебный.

Так будущих граждан великой державы с детства приучали к постоянным очередям, полной и беспрекословной зависимости от работников торговли, а в дальнейшем – от чиновников всех мастей и рангов. Это у одних навсегда вырабатывало чувство зависимости и, конечно, чувство зависти, вместе с желанием вырваться из своего круга и перейти в их круг. Другим же прививало иммунитет против этого унизительного положения, в котором ты оказываешься всякий раз, когда надо обращаться куда-либо и зачем-либо, вселяло терпение и даже чувство юмора от сознания того, что система во сто крат сильнее тебя, и поэтому свои жалкие силы на борьбу с ней тратить не надо, а лучше смириться, приспособиться, а сэкономленные силы пустить на творческий, созидательный процесс, что единственно имеет смысл в этой замечательной, неповторимой, дарованной тебе богом, жизни.

Ленька эту последнюю мысль всегда воспринимал очень серьезно, уверенный, что жизнь – это дар свыше и отнимать ее никому не дано. Поэтому, когда он сталкивался с оскорблением или избиением одним человеком другого, издевательством одного над другим или, того хуже, с убийством одного другим, он не то, чтобы возмущался той жестокостью, свидетелем которой вольно или невольно становился, он просто впадал в прострацию, чувствовал себя подавленным и беспомощным, особенно, когда не мог противостоять этой жестокости. При этом он всегда был уверен, что жестокость должна быть наказана, так как она направлялась против самого святого – жизни человека.

Леньку на всю жизнь потрясла сцена, однажды увиденная им. Он тогда еще только начинал понимать, что, кроме той жизни, того мира, в котором находится он, его семья, его друзья, существует другой мир, другая жизнь, скрытая от него, жестокая своими проявлениями, которые иногда врываются в его мир, беспощадно ломая его гармоничное восприятие окружающей действительности, природы вещей и явлений. Он еще не знал тогда, что эти две жизни, два мира сосуществовали всегда, рядом и что только от самого человека зависит, какой мир он изберет и какую жизнь захочет прожить. Осознание этого, к сожалению, зарождается в процессе анализа и оценки совершенно реальных ситуаций, которыми полна жизнь и от которых невозможно скрыться, и не то что взрослым, но и детям.

Однажды вечером, когда корова уже стояла в сарае, мама с бабушкой хлопотали по дому на ночь глядя, Эдик с Ленькой вышли за ворота, чтобы попрощаться с улицей перед отходом ко сну. «Прогуляемся до Руденко?» - предложил Эдик. «Неохота, я спать хочу», - устало ответил Ленька. «Ну, подожди тогда меня здесь, не уходи. Я только сбегаю к ним за гантелями и вернусь. У них две пары пятикилограммовых гантелей. Колька обещал одну пару отдать нам. Жди, я быстро», - и он побежал вдоль домов. Ленька стоял в тени своего палисадника, невидимый со стороны.

Да и сам он уже почти ничего не видел. Сумерки, как всегда, неожиданно навалились на город, погрузив в тень и дома, и заборы, и палисадники. Дорога стала вообще не различима с его места. Дома через дорогу напротив давали знать о своем существовании только тусклыми, желтыми огоньками керосиновых ламп, видных через еще не закрытые ставнями окна. На чистом небосклоне, отражавшем свет давно закатившегося за горизонт Светила, как на экране, угадывались лишь контуры стен и углов домов, повернутых в сторону заката.

Дом, стоявший прямо против Леньки, был погружен в полную темноту. В домике рядом с этим домом, наискосок от Ленькиного двора, заплясал огонек лампы, распахнулась дверь из сеней и через нее во двор вывалилась шумная компания явно подвыпивших людей. Все что-то кричали, но что, Ленька не мог разобрать. Кто-то, явно вырываясь из толпы, толкнул калитку в невысоком штакетнике и оказался перед дорогой, рядом с палисадником.

Ленька давно уже в своей зрительной памяти запечатлел все архитектурные достопримечательности каждого из соседних строений и теперь не столько видел, сколько угадывал местонахождение каждого из персонажей наблюдаемой им сцены. Он узнал резкий голос хозяйки дома, сильно подвыпившей и злой. На фоне жужжащей толпы ее голос врезался в Ленькину память на всю его жизнь, причем, не столько своей громкостью, сколько четкостью подогнанных друг к другу омерзительных слов, выстроенных в многоэтажное ругательство, да еще такое по изобретательности, какого ни до, ни после этого случая Ленька не слышал ни от одного мужика.

Он был уверен, что придумывать и произносить всякую матерщину – это привилегия мужчин. Но то, что он услышал, потрясло его. И вдвойне от того, что произнесено было женскими устами. Она долго и зло орала на кого-то отборным матом, закончив его словами: «… у м-к, р-й, х-в! Бейте его!» И тут Ленька четко увидел уже лежащего на земле одного мужика и сидящего на нем сверху второго. За ними выстроились полукругом, как бы отделяя лежащего и сидящего от забора, и покачивались остальные гости этой компании.

Все они были в белых рубахах, или блузках и черных штанах, или юбках. Поэтому Ленька на их фоне, как на сцене, отчетливо видел как сидящий быстро поднимает над лежащим и опускает на него руку со сверкающим в ней лезвием. Даже хозяйка дома, очнувшись от происходящего, закричала: «Хватит, хватит, ты его убьешь!», но тот продолжал монотонно наносить уже лишние удары по своему недавнему собутыльнику. Ленька замер от страха. Он видел в оккупации много смертей, случившихся по вине фашистов. Но там была война и воспринималось все происходящее как неизбежное зло. А здесь что? Что здесь заставляет людей, в глубоком тылу, счастливо избавленных от необходимости быть на фронте, убивать себе подобных, мирных людей, не врагов, а своих собратьев?

Пьяная компания, подхватив и лежащего, и сидящего на нем, быстро просочилась назад в калитку, в дом и исчезла с Ленькиных глаз, захлопнув за собой двери. Ему хотелось думать, что ничего не было вовсе, что ему это только показалось, но все было, он знал это. Очнулся он от голоса брата: «Ты чего молчишь? Я его дергаю, дергаю, а он молчит. Пошли домой, мама уже зовет». Ленька, как во сне, побрел за Эдиком. Он улегся спать, никому ничего не рассказывая.

Назавтра бабушка за утренним столом спросила: «Не слыхали, вчера зарезали мужичка одного? Родственничка Нюркиного, которая на той стороне живет в белой мазанке. Напились у нее на дне рождения и подрались. Чего не поделили, не знаю. А только в него семнадцать раз ножом пырнули. У нас как зальют зенки те, так и не соображают, чего делают. Ох-хо-хо! Дурной народ все ж таки у нас живет!»

Часть третья. В глубоком тылу