Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 37. Столовая
Часть третья. В глубоком тылу
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   85

Глава 37. Столовая



Вечером Ленька пристал к матери: «Можно мне пойти на твою работу? Почему нельзя? Я никому не буду мешать. Посмотрю и уйду». Вера никак не могла ему объяснить существо своей работы: «Как ты не понимаешь? Я обслуживаю посетителей, слушаю и запоминаю их заказы, а потом приношу им еду с кухни. С тобой мне некогда будет разговаривать». «Ну, мам, разреши», - клянчил Ленька, не понимая причину отказа. «Нет! Я только что работать начала. Не знаю еще никого, да и меня никто не знает. Вот осмотрюсь, тогда и возьму тебя с собой. Да и то на полчасика, не больше, чтобы не мешал мне. А сейчас еще рано. И не хнычь, а то и вовсе не возьму», - пригрозила она.

И вот однажды, видно, осмотревшись, как она говорила, Вера предложила: «Ну, кто хочет пойти ко мне на работу?» «Я хочу!» - сразу среагировал Ленька. «А ты, что же, не хочешь?» - мать удивленно посмотрела на Эдика. «Нет, не хочу», - спокойно ответил тот. «Это почему же? Я вас обедом накормлю» - уже заманивала она. «Вот еще. Что я, голодный, чтобы обедать в вашей столовой?» – с непонятной обидой произнес Эдик. «Ну, не хочешь, не надо. А ты, приходи завтра к концу обеда, когда все уже поедят и в зале никого не будет. Часам к трем приходи. Я на вахте скажу, что ко мне сын придет. Тебе покажут, как в столовую пройти», - Вера обращалась уже только к Леньке.

«А где эта столовая находится?» - спросил Ленька. «Разве я тебе не сказала? Здание Горсовета знаешь? Ну, на площади, против памятника Ленину, куда вы с Эдиком ходили уже, помнишь? Вы же сами говорили, что там часовой стоит. Вспомнил? Из дома прямо по Повстанческой пойдешь и выйдешь как раз на площадь. Перейдешь дорогу и через сквер, направо выйдешь к зданию с колоннами. Сразу за колоннами увидишь двери с часовым. Не бойся, иди смело к нему и скажи, что ты пришел к маме Соболевой Вере Матвеевне, и что она, то есть я, работаю в столовой. Он тебя пропустит ко мне. Выходи из дома в полтретьего, не раньше», - подробно объяснив сыну дорогу, мать уже не сомневалась, что он все понял и теперь не заблудится.

На следующий день Ленька ровно в три часа уже заглядывал в столовую Горсовета. Зал был пуст. Мать, увенчанная белым кокошником и в белом же фартуке с нагрудником, убирала со столов посуду и относила ее в кухню. Увидев сына, она тихим голосом указала на стол, за который ему нужно было сесть: «Садись за тот стол, что в углу стоит. Тебе все будет видно и мешать никому не будешь. Я сейчас уберу посуду и принесу тебе кашу рисовую на молоке. Хочешь? Очень вкусная каша. Я ее еще бульоном куриным полью. Посиди. Только не зови меня – здесь не принято громко разговаривать. Все говорят в полголоса, тихо, чтоб другим не мешать. Ну, все. Сиди молча».

Ленька в поведении и словах матери явно почувствовал какую-то унизительную зависимость от кого-то. Не понимая, что его мать находится на самой нижней ступени иерархической лестницы того учреждения, в которое он попал, Ленька сразу же оскорбился таким положением самого близкого и уважаемого им человека. Это ощущение было новым для него, воспитанного в среде людей, имеющих чувство собственного достоинства, со свободными и независимыми взглядами. Ленька еще не знал, что в этом обществе, в котором ему предстояло жить, чувства свободы и независимости прямо пропорциональны высоте положения, занимаемого носителем этих чувств.

Однако, Ленька уже сейчас не хотел наблюдать за положением матери, явно унижающим и его, и ее достоинство. Он приготовился встать и уйти, когда в зал вошла женщина, сразу приковавшая к себе его внимание. Она была в соломенной шляпе с широкими полями, открытом, с узкими бретельками, пляжном сарафане в синий горошек по белому полю ткани и открытых, на высоченной шпильке белых босоножках. Пройдя через весь зал, дама развернулась перед Ленькой голой до талии загорелой спиной и уселась в двух столах от него, повернувшись спиной к окну и лицом к залу.

Ленькина мать сразу же появилась в зале и направилась к посетительнице. Она уже на ходу вынула из кармашка передника маленький блокнотик и карандаш и, подойдя к столу, приготовилась записывать. Услышав от женщины: «Как всегда», Вера сказала: «Хорошо» и пошла на кухню, даже не взглянув на сына. Он уже не хотел уходить – его внимание было приковано к посетительнице.

Та сидела за столом, поставив локти на белую накрахмаленную скатерть, и держала пальцы рук поднятыми вверх так, как будто боялась положить их на стол, чтобы не испачкаться. Вера принесла ей какой-то салат – Леньке видны были только красные помидоры, зеленые огурцы и что-то еще на плоской тарелке. Потом поставила на стол большую глубокую тарелку с каким-то супом. Положив ложку, вилку и нож, Вера ушла. Хлеб стоял на столе в вазе на высокой ножке и был накрыт вышитой салфеткой.

Ленька, помнивший по своей семье сервировку стола и правила поведения за ним, однако с интересом наблюдал за женщиной в ожидании ее дальнейших действий. Она была не столько стройной, сколько худой, на загорелом лице ярко красной помадой был выделен большой рот. Шляпу она не сняла, и выражения ее глаз Ленька не видел. Но он видел, как она держала двумя пальцами левой руки кусочек хлеба, а вилкой в правой руке накалывала кусочки огурца или помидора и по очереди подносила ко рту то левую, то правую руку. При этом губы ее были растянуты так широко, чтобы их нельзя было задеть пищей.

Она явно берегла помаду. Поэтому кусочки хлеба и салата проталкивались между широко раскрытыми зубами и сразу проглатывались, так как жевать с открытым ртом она не могла. Особые муки ей доставило поглощение супа. Озабоченная сохранением все той же, вероятно, очень дорогой для нее помады, дама набирала ложку супа, запрокидывала назад голову и, пронося ложку между зубами, выливала ее содержимое прямо в горло. Ее манипуляции были очень похожи на питье курицы из лужи, так же запрокидывающей при каждом глотке воды голову вверх и судорожно двигающей гортанью, чтобы протолкнуть воду в пищевод.

Но особый интерес у Леньки вызвало зрелище поглощения дамой куриной ножки. Сцена, которую он наблюдал, вызывала у него смешанное чувство – здесь было и любопытство, и брезгливость, и даже презрение. Убрав пустые тарелки, Вера поставила перед посетительницей большую плоскую тарелку со вторым блюдом. Дама, поковырявшись в тарелке вилкой, отложила ее в сторону и демонстративно растопырила все пальцы обеих рук, по-прежнему стоявших локтями на столе. Прицелившись к куриной ножке, она осторожно взялась за ее концы указательными и большими пальцами, оставив торчащими в стороны другие пальцы рук, и подняла добычу над тарелкой.

Поднеся куриную ножку к лицу, она долго вертела ее перед глазами, то поднося к открытому рту, то отводя в сторону и не решаясь укусить. Вероятно, она начинала понимать, что губы с помадой ей не спасти. Еще сильнее растянув рот, дама все же решилась и вонзила свои хищные зубы в куриную мякоть. Трудно было сосчитать число подобных движений, проделанных ею с куриной ножкой, пока от последней осталась только тонкая косточка. Уже держа в одной руке остатки обглоданной кости, дама, наконец, могла победоносно засунуть в рот один ее конец и жевать его, высасывая предполагаемый костный мозг.

Ленька на всю жизнь запомнил эту сцену и особенно оттопыренные в стороны пальцы с покрытыми красным лаком длинными ногтями, брезгливо вертевшие в передних фалангах указательных и больших пальцев жирную куриную ножку. В его сознании эта сцена входила в диссонанс со всей воюющей, гибнущей в окопах и лагерях, дерущейся изо всех сил, цепляющейся за жизнь и голодающей страной. Слишком свежо в его памяти было последнее время, время прямого соприкосновения его семьи с реальной войной, в которую окунулась половина населения и чуть ли не четверть территории страны, чтобы с юмором воспринимать поведение за столом этой дамы, явно жены какого-то начальника. А, может быть профессора, хорошего врача?

Ленька и осуждал, и не осуждал ее. Он и смеялся над ней, и сочувствовал ей, как всю жизнь потом сочувствовал обиженным богом людям. Достав из белой кожаной сумочки вышитый платочек в кружавчиках, дама, глядя в зеркальце, уголками платочка аккуратно промокнула лицо, не задевая губ, вытерла пальцы, каждый по отдельности, вернула платочек в сумку, защелкнула ее и, повесив на согнутую в локте руку, встала из-за стола. Она прошествовала к выходу такой же высокомерной походкой, какой и входила в столовую.

Ленька невольно поднялся, желая проследить за дамой на площади Ленина. Его остановил резкий шепот матери: «Ты куда? Садись, я тебе кашу принесла». Он уже не хотел никакой каши, но, понимая, что обидит свою мать, снова сел за стол. Ленька ел, давясь и не чувствуя вкуса проглатываемой каши. Он, вероятно, надеялся догнать даму. Отодвинув пустую тарелку, Ленька на ходу крикнул: «Спасибо» и выскочил на улицу.

Раскаленный воздух был неподвижен. Не слышно было ни одного звука – ни щебета птиц, ни жужжания мух – город погрузился в послеобеденную дремоту. На площади не было ни одного человека – никто не рисковал попасть под лучи все обжигающего светила. А уж о даме и говорить нечего – ее след давно испарился. Ленька побрел домой разочарованный с чувством потерянного времени.

Часть третья. В глубоком тылу