 у времени в плену

Вид материала

Документы

Содержание "Пятнистая беглянка" "Пять минут" "Работа над ошибками" "Раненая волчица" "Распятый во времени" "Сдувшиеся шарики" "Севанский синдром" "Сливовый дом"

Подобный материал:

• М. М. Пришвин «Деревья в плену» Цели урок, 45.79kb.
• Пастернак Борис Леонидович у времени в плену?, 187.24kb.
• Дайджест прессы. Февраль 2011г.(48) Средства массовой информации о Бауманском университете, 227.4kb.
• Машина времени или механизм перемещения в пространстве и времени, 134.4kb.
• Социология свободного времени понятие свободного времени, 54.58kb.
• Фёдор Григорьевич Углов, 14350.81kb.
• Ломехузы над пропастью, 2695.42kb.
• Урок: математика. Класс: 3 А. Тема: Единицы измерения времени. Календарь. Неделя, 50.55kb.
• Сценарий Нового года «Дед Мороз в плену у Соловья-разбойника» Ведущие (девочка и мальчик), 65.5kb.
• Координационный совет российского союза научных и инженерных общественных организаций, 61.28kb.

"ПЯТНИСТАЯ БЕГЛЯНКА"

Великобритания, 1962, 1.46, реж. Майкл Пауэлл, в ролях: Даниэль Мэссей, Роберт Стефенс, Урсула Джинс, Майкл Гудлифф, Мойра Ширер, Дункан Лэмонт, Мартин Миллер, Джек Уотсон


"Когда не хочешь отвечать - не надо и спрашивать", - Сангира толкнула рукой толстые пластиковые лепестки занавески, которая невесть откуда взялась на обитой железом калитке. Лепестки лишь слегка захрустели прилипшей к столу клеёнкой. Сангира что есть силы ударила по слипшимся висячим обрезкам - лепестки распахнулись с шумом разрываемого ватмана.


"Куда бежать, зачем бежать", - известно куда: в собственное зазеркалье, со сломанным будильником обратного отсчёта, известно зачем: упасть растреноженной птицей, выпутавшейся из капкана, - в будущее через свое прошлое.


Солнце засевало Сангиру пятнистыми зёрнами лучей, которые ущербно прорывались через маскировочную сетку, наброшенную на маленький, тесный дворик. Пронзённая этими зернами, Сангира меняла форму, казнила форму - без очертаний и без чётких границ.


Переступить порог калитки - никогда не поздно, интереснее наблюдать. Позавчера поле колосилось спелой пшеницей, вчера - зеленела едва проросшими ростками, а сегодня - перед Сангирой была недавно вывернутая наизнанку пашня.


Одинокий трактор пятился гусеницами назад, захлёбываясь собственным рёвом. Перед его уходящим носом напластовывались полотна дёрна, который аккуратно убирал под себя комья, оползни тёмно-серого теста - с червями и с муравьями. Высокая сорная трава скрывала все неровности почвы - углубления и желобки маленьких оврагов, из которых неподбитым танком задом выезжал гусеничный землепашец.


Сонливость и усталость - опять навалились дружно, необоримо, словно заранее сговорились - с неведомым ей умыслом. Как тогда - когда это тогда: что вы всё путаете меня - и так ничего не понимаю. Что тут понимать: Сангира - лучше закрой глаза. Не смотри - тебе же будет лучше.


"Не хочу, не буду", - что за странные капризы: тогда бы тебе закапризничать, разозлиться на себя, вывернуться из-под ватных одеял дрёмы. Не спать, Сангира - не надо было спать.


"Да, не закрывайте же мне глаза, мне страшно", - подожди, Сангира, не царапай мне ладонь, мне больно - прошу тебя, только не смотри - сосчитай до тысячи, потом я уберу ладонь.


Сосчитала, умница - а теперь можешь посмотреть: трактор пятился с почти чистого поля - с одного его угла, а с другого - с уютной травы канавки вставала меленькая девочка в ситцевом платьице. Она перестала тереть руками заспанные глаза - и уходила, пятясь, с огромного поля.


Почему ты плачешь, ты не должен плакать, ты же мой ангел: я не плачу, Сангира, я радуюсь, мне было страшно за тебя, но теперь уже всё позади - у нас всё получилось. Извини, я сам запутался, я хотел сказать - а теперь у тебя всё впереди.


"ПЯТЬ МИНУТ"

США-Великобритания, 2003, 1.50, реж. Уолтер Саллес, в ролях: Дугрей Скотт, Джон С. Райли, Билл Буэлл, Камрин Манхайм, Аксель Кинер, Линда Эмонд, Франки Пэйн, Лукас Оро


"Да, нервы у тебя не из манийских канатов", - как услужливо память подбросила ему нелепый до трогательности, пронзительный до спазм в горле - фразеологизм из его далёкого детства.


"Сыночка, хватит заниматься, пойдём обедать", - разве так это было - а разве не так? И его чёрная неблагодарность, которой не найти объяснения, а тем более оправдания.


Эта незримая, неисчерпаемая, непостижимая забота, которая прощает всё. И его жестокая сентиментальность, которая понимает многое, но мало что делает, чтобы убрать эту горькую жестокость: чем хуже, тем лучше - делать всё во зло себе же - роковое упрямство, достойное сожаления, но не прощения.


Не раскисать - держать удар, тем более есть текущая проблема, которую никому толком не объяснишь, но которую необходимо разрешить для себя самого же. Она важна, потому что мало понятна - своим туманным приходом - как раз в ненужную тебе атмосферу ненависти, которую ты сам же и создал и с которой почему-то не хочешь сейчас расставаться.


Ты сам страдаешь от этой атмосферы больше других, так почему же к ней так привязан - странный ты человек. Постарайся лучше пояснить свою проблему: итак, у тебя пропали из жизни пять минут. Правильно, чего же ты ожидал - все смеются над этой твоей проблемой - не чувствуешь разве явных отклонений от нормы - смейтесь на здоровье, не жалко.


Перестань паясничать - многим уже не до смеха: ты перемещался в пространстве по своему обычному графику и по привычному маршруту, а минуты исчезли безвозратно. Кто их похитил, кому они потребовались - в твоём-то далеко не лучшем состоянии. Пойми, всем нужна твоя доброта, а не твоя ненависть - спасибо, растолковал, а то это и так непонятно.


Встряхнись, поищи в себе свежие идеи - не создавай впечатление, что у тебя не всё в порядке с головой - это было бы так скучно, так примитивно - так недостойно тебя. Так откуда же мне знать, что и чего достойно, а тем более, по отношению к себе - тут полная неясность - во мне так много разных людей - и кто из них больше всего похож на меня.


Видно, тебе так плохо, так тяжело, что ты готов забыть про эти злосчастные пять минут - лишь бы найти примирение с самим собой - но какой, какой ценой.


"РАБОТА НАД ОШИБКАМИ"

США, 1997, 1.56, реж. Дэвид О. Расселл, в ролях: Бен Стиллер, Джереми Дэвис, Тиа Леоне, Джордж Сигал, Мэри Тайлер Мур, Джек Бролин, Мэттью Пакетт, Джуда Домке


Батчеры возились в углу, пищали, скулили, тихо шумели. В свете едва горящего камина Хэнман смотрел, как Браун пытался растребушить Блэка, который непременно стремился прикорнуть, придремать, забившись под половичок. Брауну не с кем было играть, и он не мог смириться с сонливостью друга.


Белый лист, который лежал перед Хэнманом, пересекла посредине синяя вертикальная полоса. Хэнман давно порывался разложить свою жизнь по полочкам, но раньше не продвигался дальше уговариваний самого себя поскорее сделать это.


Настало время: слева появилось слово "плохо", а справа - "хорошо". Эта черно-белая идиллия разделённых компонентов насмешила Хэнмана - ну, прямо сказочка про белого бычка. Чтобы как-то убрать категоричность размежевания, Хэнман зачеркнул сплошную полосу и провел пунктирную: в листе сразу появилась жизнь, родничком забился её скрыто-непоседливый идиотизм.


Бесхарактерные, пресные слова на листе убивали всякую фантазию: Хэнман скомкал и выбросил разочаровавшую его бумагу. Новый, белейший лист пробороздили обрывки пунктиров и украсили (или испортили) два новых слова: "фигово" и "очень фигово". Минор-стиль был забавнее, но уж очень поверхностен и пристрастен, как надоевшее и скучное плоскостопие: он сужал мир до драматических разборок, цена которым - головная боль и безверие.


Надо было стряхнуть тупик мыслей: Хэнман пошёл проведать затихших батчеров. Он подобрал их неделю назад в мокром, осеннем лесу. Они зарылись в буро-жёлтую листву, дрожали от холода и сырости и, высунув из неё свои маленькие лисьи мордочки, смотрели на Хэнмана, как на спасителя.


Только дома Хэнман как следует рассмотрел их: длинные уши мешали им ходить и бегать, батчеры всё время наступали на них, взвизгивая от этой прирождённой несправедливости. Хэнман пошил им тулупчики из ватной подкладки - теперь они хотя бы не мёрзли.


Повторилось то же самое: беспокойный Браун, которому никак не удавалось приснуть, почти небольно вцепился Хэнману в ногу, неглубоко прокусил её и от запаха и вкуса капельки крови тут же заснул. Это были самые безобидные и благодарные вампиры на свете.


Теплая волна вытеснила все обиды и потрясения: Хэнман без сожаления замазал прежние непристойности и на их место водрузил парадоксальное противостояние хорошего и очень хорошего: лист украсили безвинные перлы оптимизма - "неплохо" и "отлично". Грёзы радостного безмыслия затопили Хэнмана - его наконец-то отпустило.


Какие милые, хорошие, добрые люди вокруг - с этой неожиданно новой для себя мыслью Хэнман безмятежно заснул. Ему снились белые, пушистые, теплые облака. которые уносили его далеко, подальше от себя самого.


"РАНЕНАЯ ВОЛЧИЦА"

Аргентина-Испания, 1985, 1.20, реж. Мария Луиса Бемберг, киноживопись со стихами Хуаны Инес де ла Крус


Разорванное единство звука и света: всполох молнии-судороги и отстающий, запоздалый, потерянный раскат грома.


Многократный инцест ночи: дочери и сыновья грозы, сёстры и братья, обручённые и отверженные - копьи молний и раскаты грома, соединяющиеся, совокупляющиеся на глазах у всех не со своими избранниками и ссуженными, а с родственниками по крови - в мешанине торопящихся вспышек и отстающих колебаний воздуха.


Не боящаяся, а ускоряющая свою гибель: вытянутая в струнку волчица с пропоротым боком, орошающая горячей кровью, как фонтаном, изумрудный настил травы. "Воов, воов, воооов", - голосом умирающего зверя воет разбившаяся хрустальным шаром душа.


Две души в одном теле: одна спокойная, счастливая, зрелая - как верная тень не спешащего уходить дня, вторая - спотыкающийся ребёнок с горьким опытом всевидящего старца, который даёт и тут же отбирает солнце.


Дрожь истекающей жизни: кровавой росой, раскатившейся по траве, с обвисшей, истончившейся шерстью, с падением на колени уже непослушных ног - не как признание неизбежного поражения, а как попытка оттянуть его, сберегая силы.


Первая капля дождя: большая, сплюстнутая в овал на широком, несмачивающемся листе, который уже прогнулся под густеющей каплей крови.


Упругий, еще уступчивый шквал напирающей грозы: небрежно толкает навстречу друг другу прохладу и тепло, прозрачность и насыщенность, лёгкость и сжатость - каплю воды и каплю крови, не поспешающих соединиться.


И смытые позже ливнем падающей с небес жизни, растворяющей, вливающей в набухающий грунт - остывающую смерть.


"РАСПЯТЫЙ ВО ВРЕМЕНИ"

Франция, 1960, 1.33, реж. Жан-Люк Годар, в ролях: Жан-Поль Бельмондо, Даниэль Буланже, Мишель Фабр, Джин Сиберг, Лилиана Робен, Ван Доудэ


Проклятие: в тусклом свете циферблат часов издевательски скрывал свою тикающую жизнь, показывая Пьеру лишь то, что тот хотел (или опасался) увидеть.


Пьер боялся проспать, а с часов на него упали стрелки, которые показывали три часа ночи. Еще был шанс успеть, если сбить дыхание, пропитаться испариной страха, который включил бездушный автомат шокового переодевания - без отброшенных мелочей, только внешнее подобие приличия.


Для ночной жизни: узкие брюки, небрежно наброшенный пиджак, незастёгнутый ворот белоснежной рубашки - и глянцевый отблеск чёрных туфель.


Левая рука затекла - от провала в беспробудный сон прошлого вечера - и была припечатана к навалившейся на неё подушке, не отпускающей её в следующие сутки.


Пьер присел на стул, чтобы завязать шнурки на туфлях - и ненадолго вернулся в сон, который и не думал прерываться. Руки завязывали шнурки (допольно сложная работа для спящего человека), а сознание носками повисло на бельевой верёвке времени - одна сторона в слабо освещённой яви, а вторая в чёрном подземелье забытья.


Случайный щелчок каблуков друг о друга прояснил разум до состояния связных мыслей. Не надо таких резких переходов: одна мысль оторвалась от суматошной ночи и тут же пропиталась ароматом кофе, который подоспеет только к полудню, собирая разобранного Пьера по кусочкам.


У лифта торопящийся Пьер мельком бросил взгляд на часы - и развалился как карточный домик. Стрелки показывали десять минут второго, времени до назначенной встречи было предостаточно.


Пьер вернулся в спальню и рухнул на кровать лицом вперёд. Он знал, что уже не заснёт: у него будет время, чтобы разогнать сон даже в самых дальних уголках памяти, которая сейчас представляла собой кашу из прошлого, настоящего и будущего - без плотин и без границ.


"СВЕРЛО"

США, 2000, 2.05, реж. Александр Пэйн, в ролях: Мэттью Бродерик, Дэвид Граф, Келли Престон, Кеннет Марс, Крис Кляйн, Джоэл Паркс, Джессика Кэмпбелл, Мэтт Уинстон


Откровенность - как острая бритва, которой ты режешь горло другим и вскрываешь вены на собственных руках. Это растерянность - не можешь помочь другим, а себе - уже и не пытаешься. Это страх - будешь всё-таки спасать себя, а их оставишь истекать кровью. Это опустошение - никого опять не зацепило, а тебя протащило привязанным к лошади по выложенной камнями мостовой.


Подбор слов - как перекатывание в ладонях сверкающих бриллиантов, которые на глазах могут превратиться или в стеклянные пустышки, или в раскалённые камешки, прожигающие кожу.


Фальшивость звуков: могут сложиться в недопетую мелодию, а могут развалиться переваренной, недосоленной кашей - как набухший клей, который ничего не может соединить.


Заблуждение - как поощряемый слабостью обман, превращающийся в наглую наступательность, от которой не остается ничего, кроме досады и отвращения.


Радость от погубленной злости, покой от многократно рассечённой косым крестом темноты - добродетельный воришка собственной глупости, пока она не выскочила наружу неоновой вывеской.


Казус стопорения - как железобетонный остов нового небоскрёба, выползающего над крышей старого - вот чудо, так чудо - не сам, так другие.


Словоблудие - унизительная, безвольная попытка отгородиться от правды, которой ты стараешься выколоть глаза - с чудовищной жестокостью неизжитого мальчишества.


Визг заточенного наискось калёного наконечника, пронизывающего сразу несколько слоёв времени - желание оторвать их друг от друга, на самом деле, еще больше впечатывает, уплотняет отрезанные неровно временные куски.


Откровенность - острая бритва - без пощады, но с сожалением.


"СДУВШИЕСЯ ШАРИКИ"

Россия, 2006, 1.47, реж. Павел Санаев, в ролях: Илья Соколовский, Ритис Скрипка, Артем Семакин, Иван Стебунов, Татьяна Арнтгольц


Ромик любил красоту во всех её проявлениях. Он еще не мог точно сказать о чём-то, хорошо это или плохо, но красиво это или нет - всегда знал наверняка.


Если бы в его молодёжной компании было в ходу слово "эстет", то он его заслуживал бы в наибольшей степени. Для молодого человека, только-только выходящего из юношеского возраста, у него был безупречный вкус. И недаром его любимым фильмом, фильмом-молитвой, фильмом-зерном - была картина с названием, где первым словом была красота


Любое отклонение от гармонии, вторжение в его мир безвкусицы и уродства или, хуже того, воинствующего бескультурья - вызывало у него плохо сдерживаемую ярость и почти физическое страдание. Да и страдание он считал отступлением от эстетической нормы, отклонением, которое отбрасывало его на исходные позиции несовершенного мира.


Он никогда и ни с кем не говорил напрямую на эти темы, но уже постепенно стал признавать за собой право стать мерилом красоты, хотя бы для самого себя, не видя вокруг вполне соответствующих его вкусам образцов и авторитетов.


Даже свой отъезд, который символично совпал с его днём рождения, Ромик обставил как карнавал красоты, как праздник хорошо понимающих друг друг людей.


Он это понял, когда в дверь - с криками, с восклицаниями, с поздравлениями - стало вплывать облако воздушных шаров, которые упорно не хотели протискиваться в квартиру, будто предчувствуя свое послепраздничное угасание.


Их увядшие, сморщенные бока, припорошенные полугодовалым налётом пыли, надписи фломастерами, которые теперь едва можно было разобрать - всё это уже не радовало глаз, утратило свое первозданное очарование - и свежесть.


Но даже за тысячу километров Ромик чувствовал тепло, оставшееся в этих шариках, к которым он еще вернется - и закусывал губы до крови, лишь бы не разрыдаться от тоски по дому. Эта тоска полноправной хозяйкой потеснила все остальные чувства - и стала для него новым отсчетом красоты, намного более глубокой, чем он знал до сих пор.


Лишь один белый шарик с алой розой на боку почти не утратил своего объёма, всё еще радуясь и гордясь своей избранностью. "Мы тебя любим!" - было написано синим фломастером теми, кто прикоснулся к чистой душе Ромика.


Его нельзя было, невозможно было не любить.


"СЕВАНСКИЙ СИНДРОМ"

Россия-Германия, 2002, 0.20, реж. Наталья Мальгина, рисованная флёр-сага о мирных завоевателях, спустившихся с гор


Севанцы были красивы, горды, независимы и мастеровиты. В горах они прятали, хранили свою свободу, до которой не могли добраться ни октябристы-фанатики, ни сменившие их бюрократопартийцы. Последние формально и здесь поставили свои не-пойми-чего-комы, но это для видимости, почти не касаясь сути.


Всё чаще севанцы спускались с гор, а после заговора "серых волков" их можно было видеть во многих уголках пшенично-степного царства.


Они стали делать то, что у местных умельцев, которые привыкли иметь дело с мягким, жирный чернозёмом, получалось как-то не так. Дымящийся битум, раскатанный асфальт - вот истинное призвание трудолюбивых севанцев. Они преобразили местный край плодородия, пронизав его так необходимыми нитями, кровеносными сосудами ровных, твёрдых дорог.


На стремительных как лань и мощных как Т-34 машинах с фигуркой гордого оленя на капоте севанцы въезжали в селения как мирные завоеватели.


Обычно это случалось в мае, когда в селениях бушевало яблонево-черешнево-вишнёвое цветение, непередаваемо чудесный аромат которого пьянил голову всем без исключения. Праздничные флюиды безрассудства щедро насыщали воздух, и даже похмелье безумных дней было сладким и приятным, как послевкусие хорошего вина.


Знакомства, встречи, расставания происходили в дымке майского сумасшествия, до того, как эту дымку не разгонял вторгающийся на три месяца зной и хлопоты начинающейся страды.


Было некогда сожалеть о промчавшихся ураганом днях, а на следующий год, где-то между мужским и женским праздниками появлялись на свет божий смуглые младенцы с чересчур темными для местных жителей волосами.


Красивые дети подрастали, и мамы водили их за ручку (в кружки, в библиотеки, на концерты) - во дворцы из розового камня, которые построили здесь их отцы, свободолюбивые, но привыкшие отдавать долги дети гор.


"СЛИВОВЫЙ ДОМ"

Япония, 2005, 1.31, реж. Дзюн Итикава, в ролях: Хидетоши Нишидзима, Синохара Такахуми, Иссей Огата, Юми Эндо, Риэ Миядзава


Риючи всегда садился с одной стороны вагона, когда ехал в будний день из Осаки в Токио. Он обнаружил это только через несколько месяцев: теперь поездка начиналась с ожидания встречи с домом, проходила через саму встречу и заканчивалась долгим отзвуком в душе, который сопровождал его до самого выхода из вагона.


Это непрерывное полотно ощущений властвовало над ним только в самой поездке, резко обрываясь и уходя вглубь, как вода в песок, после неё.


Наваждение было полным и правдоподобно-реальным, оно не требовало от него дополнительных усилий, чтобы ослабить или усилить его. Оно было вместе с ним - и в то же время вне его, как эфемерный сиамский близнец, который возникал совсем рядом, а затем растворялся без следа.


Риючи сам собирал цвет дома по дороге, определяя его насыщенность по как бы случайным событиям: по крови из пальца, которая густо размазалась по стеклу вагона, когда попутчик пытался нервно и неловко закрыть окно, избавляясь от пронизывающего сквозняка, по свинцовой тяжести ливневых облаков, в которые электропоезд всё глубже въезжал, по фиолетовому пятну рекламы виски, которое всегда занозой протыкала глаза в пригороде Осаки, по черноте, в которую быстро окунался как в чернильницу поезд в коротком отрезке туннеля, по ядовитости перезеленённой травы (слишком свежей и слишком ровной), по жёлтым вкраплениям одуванчиков, которые единственные нарушали заорганизованность среды, вызывавшей уныние своей правильность и рациональностью.


Случайно или нет: дом всегда встречал и поражал Риючи своей необычной окраской, которую он сам же создавал по крупицам. Это был глубокий цвет перезрелой сливы - чёрно-вишнёво-фиолетовые наслоения с оттенками жёлтого и зелёного.


Каждый раз какой-то из составляющих цветов превалировал, играя первую скрипку - это был цвет настроения самого Риючи.


Неоднократно Риючи порывался выйти на ближайшей станции, чтобы, не торопясь, пешком подойти к дому и осмотреть его со всех сторон, разгадать его тайну, истоки его притягательности, ощутить, исследовать пальцами его поверхность, которая может так много нового сообщить ему.


Но опасения: опасения брали верх - и Риючи не осмеливался разрушить иллюзию, ибо не знал, чем следовало бы заполнить образовавшуюся пустоту, которая могла оказаться гораздо более глубокой и необъятной, чем сама эта иллюзия.


"СОЖАЛЕНИЕ"

Югославия-Германия, 1972 , 1.39, реж. Душан Макавеев, в ролях: Драголюб Алексич, Милена Дравич, Иван Живкович, Вера Йованович, Тули Купферберг, Миодраг Андрич, Ивица Видович, Бранко Милисевич


"Носы у нас всё-таки не получаются", - мысли Милоша погрузились в шаловливую беспечность. Забытая с прошлого года вывеска-растяжка не так бы удивила его, как этот провал в стремительно пробегающий перед внутренним взором калейдоскоп самых различных носов, большей частью женских.


Если отдельно от глаз, то бывает совсем неплохо: можно соскользнуть с опаской вниз по утончённому благородству римской законченности, разогнаться и выброситься с трамплина курносого кокетства и взбалмошности, задержаться на горбинке потомков Междуречья. Но чтобы всё это играло в унисон с цветом, глубиной, выразительностью глаз: почти непосильная задача поиска, которая превращается в безнадежную, когда подключается, как третий элемент, подбородок.


Беспечность скукожилась и была близка к обрушению от такого неожиданного вывода, её спас только поток солнечного света, играющего бликами и пятнами на ступеньках деревянной лестницы, которую неторопливо штурмовал Милош.


Цепляющий за живое азарт предстоящего свидания бурлил только на поверхности, в глубине же повисла глухая, тягучая задумчивость. С каждым новым свиданием, с переменой лиц и фигур, эта задумчивость становилась всё более требовательной, оттягивая на себя одеяло внимания.


Изобилие впадин-глотателей и эрегированных выпуклостей, бессознательная услужливость действующих одновременно смазок-скольжений-выделений, кукольно-механическая изменчивость поз, отработанно-инстинктивные вскрики-шёпоты-постанывания - потрафляли только варварской всеядности глаз, кожи и ушей. И не попадали внутрь, куда не было хода легковесности и неразборчивости.


Тоже мне эстет нашёлся: но эта грубая усмешка над собой лишь закрепила горечь осмысления. Милош ослабил штурм-осаду скрипучих ступенек.


Низкая, трёхэтажновысокая панорама города, открывшаяся взору Милоша, неожиданно поразила его воображение.


Ласковая уравновешенность света и теней, лиственной зелени и ночных луж, ветра и гнущихся ветвей - отдаляли и приближали Милоша к самому себе. Он еще не мог бы взлететь, но ощущение полёта возвращалось к нему - под щедрыми лучами солнца.


Рассохшаяся, с облупившейся краской дверь оставила его равнодушным. Милош развернулся и, не спеша, стал спускаться по лестнице вниз.