А. Ф. Лосев и традиции «веховской» социально-философской публицистики. К 100-летию сборника «Вехи»: 1909-2009 77

научные чтения

конференция «древнерусская литература и телевидение»

20 ноября 2009 года в Высшей школе телевидения МГУ им. М.В. Ломоносо­ва прошла научная конференция на тему: «древнерусская литература и те­левидение». Организатором конференции выступила кафедра словесности ВШт, пригласившая к участию ведущих российских филологов — специа­листов по древнерусской литературе, а также специалистов по медийным исследованиям. Основной задачей конференции было выявить внутрен­нюю связь между современной и средневековой культурами, продемонст­рировать телевизионный потенциал древнерусских текстов, а также то, как древнерусские смыслы функционируют в медийной практике.

М.В.Иванова

древнерусская литература и современное отечественное телевидение

В статье дается обоснование темы, указываются основные позиции, по ко­торым можно проводить сопоставление древнерусской словесности и со­временного отечественного телевидения. Ключевые слова: древнерусская литература, жития, хожения, Стоглавый со­бор, «Домострой», летописи, «Вести-Куранты».

The article determines the topics discussed at the conference, draws the possible lines

of collation between the Russian medieval literature and the modern TV. Key words: Old Russian literature, chronicles, lives, travels, "Domostroi", "Vesti-

Kuranty".

Название нашей конференции было сформулировано на одном из за­седаний Ученого совета факультета, когда обсуждалась возможность про­ведения научных чтений по древнерусской литературе для студентов. Поскольку это академическая дисциплина, сколь интересная, столь же и трудная, то целью планируемой конференции было показать студентам богатство литературы древней Руси, разнообразие исследовательских тем и подходов в ее изучении, а также познакомить студентов с наиболее авторитетными учеными-медиевистами. Все это в совокупности призвано значительно расширить представления современного юношества о древ­нерусской словесности, о великом культурном наследии, которое остави­ли нам талантливые и трудолюбивые предки.

Но наш декан В.Т.Третьяков сказал, что, мол, это, конечно, все очень интересно и нужно, но здесь ведь не филологический факультет, чтобы проводить конференцию только по одной древнерусской литературе. У нас факультет телевидения, следовательно, нужно провести конферен­цию «древнерусская литература и телевидение».

Такая провокационная и авангардная тема у всех присутствующих сразу вызвала улыбку, но вместе с тем были отмечены: во-первых, закон­ность и рациональность такого подхода для факультета телевидения; во- вторых, новизна, даже свежесть взгляда на изучение древнерусской ли­тературы.

И действительно, при внимательном рассмотрении темы «древне­русская литература и телевидение» выясняется, что это весьма плодо­творный и интересный исследовательский подход, причем как в проспек- ции (от древнерусской словесности к современному телевидению), так и в ретроспекции (от современного телевидения к древнерусским литера­турным текстам).

А дело все в том, что культурная традиция непрерывна. И все со­временные телевизионные жанры, темы, сюжеты, идеи, художественные приемы и проч. — это трансформация жанров, тем, идей и приемов, кото­рые зарождались и развивались в древней Руси.

как правило, о преданиях и легендах, связанных с теми или иными места­ми. Считается, что одним из древнейших памятников этого жанра являет­ся «Хождение игумена даниила» (конец XI -- начало XII вв.). Позже созда­ются: «Хожение в Царьград» (конец XIII -- начало XIV вв.); «Хожение Зосимы в Царьград, Афон и Палестину» (1419—1422), в котором автор весьма под­робно делится своими личными впечатлениями и приключениями; «Хоже­ние Авраамия Суздальского во Флоренцию» (1437—1440), представляю­щее собой уже путевые записки, очерки; «Хожение за три моря Афанасия Никитина» (1466—1472), не только рассказывающее о сложностях путеше­ствия и трудной судьбе путешественника вдали от отечества, но и свиде­тельствующее о внимательном отношении к чужим традициям, о широте взглядов и (как бы мы сегодня сказали) о толерантности автора.

И все современные телевизионные передачи, посвященные расска­зам о других станах и землях, о путешествиях («Клуб путешественников» Юрия Сенкевича, «Непутевые заметки» дмитрия Крылова, «Вокруг света» Михаила Кожухова и прочие), строятся по той же схеме, той же компози­ции, используют те же приемы, которые складывались и развивались в русской паломнической литературе.

В 1551 г. царь Иван IV и митрополит Макарий собирают церковный собор. Царь задает вопросы, собор на них обстоятельно отвечает, а по­том еще и принимает постановление по каждому из них. Постановле­ния касались самых существенных вопросов церковной и мирской жизни Руси. Как писать перекрестье у святой троицы, у средней или у всех трех? Как ставить кресты на церквах? Можно ли на свадьбы приглашать глумо- творцев, органиков и гусельников? таких вопросов было сто, и, соответст­венно, ответов было столько же. По постановлениям собора была созда­на книга под названием «Стоглав» (по количеству вопросов и ответов), в которой много колоритных черт и ярких картин русской жизни того вре­мени. По названию книги принято называть и сам этот собор Стоглавым. А он — оригинальный прообраз современных ток-шоу.

Замечательный древнерусский памятник «домострой», составленный священником Благовещенского собора московского Кремля Сильвестром в середине XVI в., являлся сводом правил по домостроительству, интерес­ной и весьма популярной книгой, отражающей различные стороны до­машней жизни людей («о том же коли что купит у кого сел нет и всякой до­машней обиход и лете и зиме и как запасати в год и дома животина водити всякая и ества и питие держати всегды» ). Он диктовал моду на кушанья и одежды, на оформление русского быта. Именно «домострой» является ис­торической основой не только телевизионных передач о модной одежде, о кулинарных советах и подобных, но и всего телеканала «домашний».

«Время» (Первый канал) — главная информационная программа стра­ны еще с прошлого века. Время — одна из форм существования материи, самая сложная, самая непостижимая и не управляемая человеком. древ­ние говорили, что «времени боятся все, даже пирамиды». Время — глав­ный герой оригинального древнерусского жанра летописи. Сегодня из­вестно более полутора тысяч списков древнерусских летописных сводов, рассказывающих о важнейших событиях по годам. «Тои же осени много зла ся створи, поби мраз обилие по волости, а на Торожку все чело бысть . И зая князь верши. и не пусти в город ни воза. А Новегороде зло бысть вельми. ядяху люди сосновую кору и лист липов и мох. О горе, тогда, братие, бяше, по торгу трупие, по улицам трупие, по полю трупие. Не мо- жаху пси изидати человек, а вожане помроша, а останке разидеся, и тако по грехом нашим разидеся власть наша и град наш» (Новгородская первая летопись по Синодальному списку).

Историческая достоверность, точность изложения, информацион­ность, яркая оценочность, выражение авторской позиции, принцип стан­дарта оформления текста в сочетании с экспрессивностью, компилятив­ный характер — вот основные черты древнерусского летописания и со­временной отечественной телевизионной новостной публицистики.

«Вести» — информационная программа канала «Россия». Название и основное содержание программы — прямое заимствование из древне­русского памятника деловой письменности, который назывался «Вести- Куранты» и был посвящен регулярным сообщения из чужих земель. Пер­вые рукописные «Вести-Куранты» были составлены в Посольском приказе в 1600 г. Появились они в связи с необходимостью в регулярной инфор­мации о событиях за границей и содержали разнообразные сведения: о военных действиях и мирных переговорах; о редких явлениях природы и диковинных вещах; о торговле и искусстве. А также — сведения об осве­щении в зарубежных странах событий, происходящих на русской земле. Эти сведения черпались из различных источников, главными из которых являлись отчеты русских послов за границей. Такие отчеты назывались «статейными списками», поскольку писались строго по пунктам — «по статьям». Кроме того, информация для «Вестей-Курантов» собиралась из иностранных газет, из отписок воевод пограничных городов, от купцов. Позже Посольский приказ стал нанимать особых корреспондентов — как правило, часто приезжающих в Россию иностранных торговцев. Вся ин­формация упорядочивалась переводчиками, правщиками и редакторами Посольского приказа, ими составлялись столбцы с вестями. К середине XVII в. были выработаны специальные приемы их составления. А в 1702 г. Петр I издал указ печатать «Вести-Куранты»; так появились первые русские га­зеты — петровские «Ведомости». Вот с этого момента начинает активно развиваться та система языкового употребления, которая в дальнейшем получит название публицистического стиля.

В 2008 г. был осуществлен грандиозный телевизионный проект «Имя Россия». Страна выбрала имя святого благоверного князя Александра Невского. Но ведь о жизни и подвигах этого выдающегося государствен­ного и военного деятеля нам известно только по древнерусским памят­никам, и прежде всего — из его жития. «Житие Александра Невского», составленное в XIII в. и пережившее несколько редакций, весьма ориги­нально: во-первых, тем, что это великокняжеское житие (такого типа жи­тий византийская агиография не знала); во-вторых, в нем обнаруживаются черты воинской повести; в-третьих, весьма ярко проявляется образ авто­ра; в-четвертых, в нем увлекательный сюжет; в-пятых, образ святого кня­зя весьма реалистичен и потому сложен: он и храбрый воин, и тонкий ди­пломат, и непобедимый мужественный полководец, и мудрый государст­венник. Видимо, реальный князь новгородский (а позже — великий князь владимирский) Александр был именно таким. Но очень важно, как об этом было написано. И только благодаря рассказу древнерусского книжника для всей сегодняшней России Александр Невский является идеалом.

Вызывает зрительский интерес анимационный сериал тВЦ «История государства Российского» по великому труду Н.М.Карамзина. Основным историческим источником «Истории» Карамзина является Ипатьевская летопись 1425 г., названная так по мужскому Костромскому Ипатьевско­му монастырю, в котором была найдена именно Карамзиным. Этот мона­стырь интересен еще и тем, что именно здесь в 1613 г. Михаилу Федоро­вичу Романову объявили об избрании его царем.

* * *

даже в таком обзорном варианте становится очевидным, что тема взаимосвязи древнерусской литературы и современного телевидения не только авангардно-новаторская, но и весьма интересная и многоаспект­ная. И ее изучение может открыть новые перспективы как в обновлении телевидения, так и в подходах к изучению древнерусской словесности. Этим следует заниматься.

И мы переходим к более детальному рассмотрению различных точек зрения на эту проблему и предоставляем слово участникам конференции.

Сведения об авторе: Иванова Мария Валерьевна, доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой словесности Высшей школы телевидения (факультета) МГУ им. М.В. Ломоносова.E-mail: g-vinograd@mail.ru.

А. С. Демин

мЕчи блещут, как водА: смысл древнерусского сравнения

В статье исследуется происхождение и смысл сравнения блеска мечей с блеском воды в древнерусском «Сказании о Борисе и Глебе» начала XII в. Ав­тор приходит к выводу, что это сравнение имело не изобразительный и не символический, а экспрессивный главный смысл. Оно возникло в духов­ной атмосфере жалостливости, характерной для времен Владимира Мо­номаха, и должно было вызывать сочувствие к судьбе убитого князя Глеба. Ключевые слова: древнерусская литература, поэтика, сравнение, Владимир Мономах, общественные настроения.

The article explores the origin and meaning of a comparison used in the Old Russian "Tale of Boris and Gleb", 12^th century AD. The author comes to conclude that this metaphor had neither descriptive, nor symbolic, but expressive chief meaning. It appeared in the spiritual atmosphere of sentimentality typical of the times of Vladimir Monomach, and meant to cause compassion for the murdered prince Gleb. Key words: Old Russian literature, poetics, comparison, Vladimir Monomach, social

mood.

Существуют два принципиально разных подхода исследователей к толкованию смысла памятников. У первого подхода множество сторонни­ков: берется сам по себе текст памятника и толкуется так, как удобно или выгодно исследователю, и эти зачастую произвольные толкования выда­ются за доказательства на заданную тему. Памятнику можно приписать все, что угодно соответственно тем или иным современным потребно­стям. Такой подход я бы назвал поверхностным, субъективным, публици­стическим (Я. С. Лурье называл его «потребительским»). Этот подход напо­минает растаскивание памятника по кирпичикам для своих хозяйствен­ных (читай: политических или схоластических) нужд.

Сторонников второго подхода гораздо меньше: он ведь труднее. Принципиальное отличие вроде бы небольшое: между исследователем и памятником возникает фигура автора. Исследователь описывает не свои впечатления непосредственно от памятника, а изучает древнего авто­ра, — то, что тот думал, чувствовал, хотел, и как все это выразил в тек­сте. Исследователь вольно или невольно уже не приписывает автору свои ощущения, но пытается, насколько это возможно, установить, каков в дей­ствительности был автор, и только потом сопоставляет, если надо, инте­ресы древнего автора с нашими нынешними интересами. такой подход я считаю более правильным, глубоким, объективным, научным.

И вот подходящий пример. Агиографическое «Сказание о Борисе и Глебе» неизвестного автора конца Х! — начала ХИ в. содержит исключи­тельно яркое сравнение в рассказе о нападении убийц на Глеба, которые «обнажены меча имуще въ рукахъ своихъ, блещащася, акы вода»¹⁴². Совре­менный художественный критик может излить восторг по поводу этой де­тали и всего произведения в целом. Но исследователь, занимающийся ис­торией изобразительности в литературе, поступит иначе и попытается от­ветить на вопросы: какой смысл вкладывал в эту деталь автор «Сказания»? И действительно ли он стремился к изобразительности, так импонирую­щей нашим литературным вкусам?

Итак, откуда эта деталь появилась? Прежде всего отвергнем влияние нетворческих причин. тут не было простого отражения реальности. Вряд ли автор «Сказания» исторически точно знал, как блестели в действитель­ности мечи нападавших, или заимствовал эту деталь в качестве реалии из преданий о Борисе и Глебе. Все остальные памятники борисоглебского цикла в лучшем случае лишь глухо упоминают обнаженное или готовимое «оружье» у убийц (летописный рассказ «О убьеньи Борисове» и рассказы в «Прологах») или вообще не упоминают никакого «оружья» у нападавших («Чтение о Борисе о Глебе») ¹⁴³.

Следование традициям тоже сомнительно. Сравнение блеска обна­женных мечей с блеском воды нельзя отнести к традиционным ритори­ческим средствам, ибо в древнерусской литературе блеск оружия, в том числе мечей, не был водным, но обычно сравнивался с блеском или сия­нием молнии, солнца или зари (или же оружие блестело на солнце либо при молнии).

Вот обзор этой литературной традиции в самом кратчайшем виде по некоторым древнейшим памятникам. Например, описание ангела-воите­ля в «Ипатьевской летописи» под 1110 г.: Александр Македонский «види мужа... и мечь нагъ в руце его и обличенье меча его, яко молонии... и ужа- сеся цесарь велми» ¹⁴⁴. Или войско в «Хронике» Георгия Амартола: «яко же въсия солнце на златыя щиты и на оружия, блистахуся горы от нихъ и сияху, яко отъ святилъ горящь, темь взъмущахуся вси видяще»¹⁴⁵. В «Сло­ве о всех святых» Иоанна Златоуста: «Чьто бо есть страшьно на брани: пълъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружиемь и зем­лю светяще...» ¹⁴⁶. Или в «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия: «Вои же, по обычаю облъкшеся въ оружие... Вся преграднаа места бльщахуся оружиемь позлащенымь... И великъ ужасъ нападе на мятежники» ¹⁴⁷. В «По­вести временных лет»: «яко посветяше молонья, блещашеться оружье, и бе... сеча силна и страшна» ¹⁴⁸; «яко се видяху... ездяху... въ оружьи светле и страшни» ¹⁴⁹. В «Хронике» Георгия Амартола: «оружию двизания и златыя красоты блистания» ¹⁵⁰.

В общем виде подобная повествовательная традиция, пожалуй, по­влияла на описание нападения убийц на Глеба в «Сказании о Борисе и Глебе». Воздействие воинских мотивов на «Сказание» не единично (ср.: «поидоша противу собе, и покрыша поле Льтьское множьствъмь вои, и съступишася» (46—47); или о Борисе и Глебе: «Вы... намъ оружие... и меча обоюду остра» (49); этих воинских мотивов и деталей нет в других произ­ведениях о Борисе и Глебе.

Однако сравнение блеска оружия именно с водой не укладывается в фонд традиционных изобразительных воинских мотивов. Видимо, не в изобразительных традициях было дело. Тем более что сравнение блеска мечей с водой в «Сказании» имело лишь ограниченный изобразительный смысл и указывало только на сильный блеск оружия, не более того. Ника­кого развития этого изобразительного мотива не воспоследовало.

Поищем тогда иной смысл у сравнения — символический. Эпизод со сравнением мечей с водой содержит немаловажную содержательную осо­бенность: воинские мотивы в древнерусской литературе всегда связаны со сражением; в эпизоде же о Глебе в «Сказании» сражение не разразилось, хотя мечи были обнажены. Но эти мечи не окровавлены, а чисты, блестят водянисто, видимо, потому что не будут употреблены в дело — ведь Гле­ба потом заклали ножом. Недаром Глеб смотрел на мечи, а упомянул не усечение мечом, но свое будущее заклание ножом: « закалаемъ есмь» (42). Сравнение оружия с водой обладало у автора не столько изобразительно­стью, сколько символическим смыслом, намекало на будущее.

Символизировала ли в литературной традиций чистота оружия его неприменение, сказать трудно. Но все же можно привести близкую анало­гию из Библии: у Голиафа «копие в руку его, яко вода, ищищено блещаще- ся»¹⁵¹, — копье блестело, как вода, потому что оно так и не вступило в бой и осталось чистым, ибо давид успел убить Голиафа до применения копья. Показательно, что в пересказе этого эпизода «Хронографом 1512 г.» не- замаранность оружия Голиафа, притом уже меча, указана прямо: «в руку его мечь, яко вода, чисть»¹⁵². Однако непосредственного влияния Библии в данном эпизоде «Сказания» не наблюдается. Наша догадка о символиче­ском смысле сравнения остается лишь догадкой.

Но имеется еще одна область для объяснений. Сравнение блеска ме­чей с водой, возможно, содержало более важный и ясный смысл — экс­прессивный. Водяной блеск мечей был зловещим, символизировал какую- то страшную и даже смертельную опасность. Недаром автор «Сказания» добавляет, что люди не просто устрашились блещущих, как вода, мечей, но от страха «омьртвеша». тут, кажется, не обошлось без влияния тради­ции рассказов, связывавших блеск воды с опасностью. Например, в «Сло­ве о трех мнисех» (или «Житии Макария Римского»): «источник знамянанъ водныи белъ, яко млеко [в другом списке: «и бе въ немъ вода бела»]. И ви- дехомъ ту мужи страшны зело, окрестъ воды стояща... и видевше то, мы трепещюще, яко мертви... и минухом место то со страхом ¹⁵³. В «Александ­рии»: «И видехомъ некако место, и бе на немъ источникъ светелъ, его же вода заблищашася, аки молниа... и призвахъ повара... он же, приимъ икру, и иде къ светлому источнику омыти икру, и абие намокши в воде, ожи- ве икра и избежа от руку повара... поваръ же бывшаго не поведа» ¹⁵⁴, — очевидно, напуганный. В «девгениевом деянии»: «Во источнице бо томъ свети, а вода, яко свеща, светится. И не смеяше бо к воде той от храбрыхъ приитъти никто, понеже бяху мнози чюдеса: в воде той змей великъ жи- вяше» ¹⁵⁵. Однако нигде зловещий блеск воды не переносился на оружие, и, таким образом, сравнение блеска обнаженных мечей с водой в «Сказании о Борисе и Глебе» снова оказывается уникальным.

Пока, до обнаружения иных аналогий, остается признать, что сравне­ние блеска мечей с водой явилось результатом индивидуального творчест­ва автора «Сказания», а главный смысл сравнения являлся экспрессивным.

Но тогда следует объяснить подобный выбор автора. Необычное сравнение блеска мечей с водой вполне соответствовало общему ав­торскому настроению. Ведь экспрессивно все «Сказание». В рассказе об убийстве Глеба герой жалостно плачет, чувства персонажей драматиче­ски сталкиваются и меняются: Глеб «умиленый», затем «възрадовася», его убийцы «омрачаахуся», его окружение ужаснулось и пр. Подчеркнуто час­то — почти 30 раз — в тексте «Сказания» повторяются эпизоды с упомина­ниями о слезах, печали, плачах, воздыханиях, умилении, стенаниях, горе, унынии, сокрушении, скорби, жалости и пр. у героев и даже у мимолет­ных персонажей, а упоминания минорных чувств постоянно разрастают­ся в целые описательные сцены плачей. В отличие от «Сказания», в более пространном «Чтении о Борисе и Глебе» плачи упоминаются всего лишь пять—шесть раз, и то очень кратко, а в летописной статье «Об убьеньи Борисове» плачи упоминаются и того меньше — три раза, и тоже кратко. Стремлением автора «Сказания» к трагичности повествования можно объ­яснить и появление зловещего сравнения мечей с водой, окруженного са­мыми интенсивными в «Сказании» плачами и воплями персонажей. Вода к слезам ближе, чем, скажем, молния или солнце (ср. в «Галицко-Волынской летописи»: «слезы от себе изливающи, аки воду»¹⁵⁶; или в одном из «слов» Иоанна Златоуста: «источьницехъ водьныихъ прикладаема беаху очеса и... сльзы вряща капааху...» ¹⁵⁷ и др.).

Но возникает новый вопрос: зачем автору понадобилось так убивать­ся? Объяснить болезненную, трагическую манеру изложения автора «Ска­зания» нельзя только житийной традицией. Например, в «Успенском сбор­нике», где наряду со «Сказанием о Борисе и Глебе» переписаны различные жития, в том числе мученические, ничего похожего на острую трагичность «Сказания» не встречается. В прочих житиях, скажем, Евстафия Плакиды или Алексия человека Божия, плачи гораздо более редки, чем в «Сказании».

Стремление автора «Сказания» к явно повышенной трагической экс­прессивности изложения объясняется опять-таки индивидуальной автор­ской целью. В рассказе об убийстве Глеба автор подчеркнул отсутствие от­клика людей на отчаянные речи Глеба: убийцы «ни поне единого словесе постыдешася ... не вънемлють словесъ его» (41); близкие тоже не слушают его, на что Глеб жалуется: «отца моего Василия призъвахъ — и не послу- ша мене... И ты, Борисе, брате, ... то ни ты хочеши мене послушати... и никто же не вънемлеть ми» (42). да и Борис ранее жаловался на то же: «не вемь, къ кому обратитися» (29). Подобная тоска героев по слушателям отсутст­вует в других произведениях о Борисе и Глебе. В «Сказании» же Борис и Глеб пытались вызвать сочувствие своими речами, даже у убийц («милъ ся имъ деяти», «милъ вы си дею» (35, 41)), и даже убийц ласково называли («братия моя милая и любимая», «братия моя милая и драгая» (25, 41)). По­добных поползновений героев к сочувствию тоже нет в других произведе­ниях о Борисе и Глебе. Наконец, автор «Сказания», и только он, однажды, возможно, показал образец сочувственного отклика слушателей на речи Бориса: «да егда слышаху словеса его... и къждо въ души своеи стонааше» (36). По-видимому, аналогично эмоциональным героям «Сказания» автор пытался, так сказать, «достучаться» до чувств читателей и слушателей сво­его произведения.

Поэтому автор устами персонажей регулярно обращался фактически к читателям, взывая к их чувствам: «Къто бо не въсплачеться, съмерти тое пагубьное приводя предъ очи сьрдьца своего?» (31); «къто не почюдить- ся великууму съмирению, къто ли не съмериться, оного съмерение видя и слыша?» (37). В конце «Сказания» автор уже и сам призвал «нас», включая читателей, отозваться чувствами на рассказанное о двух страстотерпцах: «темь же прибегаемъ к вама и съ слезами припадающе молимъся...» (50). В конце рассказа об убийстве Глеба тоже содержалось косвенное, в виде евангельской цитаты, обращение к чувствам читателей, — побуждение их к нужному эмоциональному состоянию: «Въ тьрпении вашемь сътяжите душа ваша» (42).

Не ясно, каких читателей или слушателей имел в виду автор «Сказа­ния», — вообще всех жителей Русской земли? (В «Чтении» читатели обо­значены, кажется, более церковно: «братие»). Вероятно, для религиозно- гражданственного потрясения читателей понадобилось автору «Сказа­ния» и зловещее сравнение мечей с водой.

для более глубокого понимания обстоятельств появления столь странного сравнения требуется объяснить эту экспрессивную повество­вательную манеру автора «Сказания» общественными настроениями того времени. точное время создания «Сказания» неизвестно. Однако, если принять за основу мнение ряда ученых о появлении «Сказания» не ранее начала ХИ в., в 1115—1117 гг.¹⁵⁸, то намечаются интригующие параллели.

Обратим первоочередное внимание на особенность натуры тогдаш­него правителя. Показательна характеристика великого князя киевского Владимира Всеволодовича Мономаха в «Лаврентьевской летописи» — в «Повести временных лет» и в продолжившей ее «Суздальской летописи». так под 1125 г. в посмертной, итоговой характеристике Владимира Моно­маха подчеркивается одна из ведущих его черт: «Жалостив же бяше оти- нудь и даръ си от Бога прия: да егда в церковь внидяшеть и слыша пенье, и абье слезы испущашеть, и тако молбы ко владыце Христу со слезами вос- пущаше»¹⁵⁹. Жалостливость Мономаха отмечена прежде всего к «сроднико- ма своима, к святыма мученикама Борису и Глебу».

Не только церковная жалостливость Мономаха имелась в виду. В предшествующих рассказах летописи постоянно отмечалась сходная жалостливость Мономаха: когда заболел его отец, то Мономах «плакавъ- ся»; и когда преставился отец, то Мономах снова «плакавъся» (217, под 1093 г.); вскоре утонул брат Владимира Мономаха и погибла дружина — «Володимеръ же... плакася по брате своемъ и по дружине своеи ... печа- ленъ зело (220, под 1093 г.); затем один князь ослепил другого — «Володи- меръ же слышавъ... ужасеся и всплакавъ» (262, под 1097 г.); князья хотят воевать друг с другом — и снова «се слышавъ, Володимеръ расплакавъ- ся» (262, под 1097 г.); сверх того Владимир заявлял, что ему «жаль» убивае­мых смердов (277, под 1103 г.). Все это упоминания отнюдь не церковных плачей Владимира Мономаха. Жалостливость показана в летописи как его всеохватывающее свойство. Притом никто из князей в летописи не пока­зан таким жалостливым и часто плачущим, как Владимир Мономах. Это, по летописи, его индивидуальная черта.

Вероятно, так оно и было в действительности. Правда, прямых доку­ментов о чувствительности Мономаха в нашем распоряжении нет. Но ведь «Лаврентьевская летопись» в конечном счете все-таки восходит к южно­русскому летописанию времени Владимира Мономаха¹⁶⁰, то есть, вероятно, осталась правдивой по отношению к нему. Показательно, что собственно южнорусская «Ипатьевская летопись» содержит те же и даже добавляет еще детали к картине чувствительности Мономаха. Под 1113 г.: «Володи­меръ плакася велми... жаля си по брате» (о Святополке); под 1117 г.: «Воло­димеръ же съжали си темь оже проливашеться кровь»; под 1126 г.: «доб- рыи страдалець за Рускую землю»¹⁶¹.

Наконец, собственные сочинения Владимира Мономаха тоже могут подтвердить его чувствительный настрой. Так, в своем «Поучении» 1117 г. он пишет: «вземъ Псалтырю, в печали разгнухъ я, и то ми ся выня: вскую печалуеши, душе... Вскую печална еси, луше моя». далее Мономах призы­вает своих детей заниматься «3-мя делы добрыми... покаяньемъ, слезами и милостынею», — «слезы своя испустите». И снова возвращается к своим минорным чувствам: «съжаливъси христьяных душь и селъ горящих и ма- настырь». В письме к Олегу Святославовичу: «о, многострастныи и печал- ны азъ, много борешися сердцемь», «кончавъ слезы... желеючи»¹⁶².

Видимо, реальный Владимир Мономах, как следует из нашего кратко­го экскурса, и в самом деле отличался проявлением по разным поводам жалостливости, которая явно перекликается с жалостливостью «Сказания о Борисе и Глебе». Такое сходство подталкивает к предположению о том, что жалостливо-трагические настроения Владимира Мономаха каким-то образом повлияли на стиль автора «Сказания о Борисе и Глебе», включая и появление в его тексте резко экспрессивного сравнения мечей с водой.

Прямых подтверждений связи «Сказания» с Мономахом нет. В тексте самого «Сказания» Владимир Мономах никак не упоминается, хотя кос­венно он, может быть, и подразумевался в заключающих «Сказание» вос­хвалениях, между прочим сообщавших о современности уже не Бори­са и Глеба, а самого автора «Сказания»: «князи наши противу въстающая дьржавьно побежають... дьрзость поганьскую низълагаемъ» (49). Если в этих словах видеть напоминания о состоявшихся победоносных походах русских князей на половцев, то придется отнести эти напоминания лишь ко времени не ранее начала ХИ в., а именно — к походам 1102, 1107 и 1111 гг., в которых активное участие принимал Владимир. Увериться в подоб­ном толковании помогает считающийся предшественником «Сказания» ле­тописный рассказ «О убьеньи Борисове», в конце которого высказана еще лишь только надежда на будущие успехи: «...заступника наша! Покорита по- ганыя подъ нозе княземъ нашимъ» (72).

Связь между настроенностью автора «Сказания» и эмоциональной особенностью Владимира Мономаха можно подтвердить только очень не­полными аналогиями между «Сказанием» и некоторыми местами произ­ведений, прямо упоминающих Владимира Мономаха и Бориса с Глебом, жалостливо-трагичных по тону и оттого содержащих зловещие изобра­зительно-символические детали. таково уже упоминавшееся «Поучение» Владимира Мономаха. В том месте, где Мономах говорит о своих траги­ческих переживаниях («съжадивъси христьяных душь и селъ горящих и манастырь» (249), он тут же использует зловещую изобразительно-симво­лическую деталь — яркое сравнение (полки половецкие «облизахутся на нас, акы волци, стояще»). И при этом поминает Бориса («на святого Бори­са день.. ехахом сквозь полкы половьчские... и святыи Борисъ не да имъ мене в користь»).

Между чувствами и их выражением у Мономаха и у автора «Сказания» есть сходство, но лишь общее и частичное. Жалостливость, судя по лето­писным упоминаниям, проявилась у Мономаха гораздо раньше, чем у авто­ра «Сказания», на которого Мономахово настроение и могло повлиять, но не благодаря возможному личному общению автора «Сказания» с Монома­хом (данные на этот счет отсутствуют) или чтению его «Поучения», а скорее всего, в результате воздействия эмоциональной атмосферы вокруг Моно­маха (хотя и об этой атмосфере мы ничего определенного не знаем) на на­строенность автора «Сказания» и использование им яркого сравнения.

На сентиментальную общественную атмосферу вокруг Владимира Мономаха, возможно, указывает посвященная ему некрологическая ста­тья под 1126 г. в «Ипатьевской летописи», где обильно плачут букваль­но все: «святители же, жалящеси, плакахуся по святомъ и добромъ князи; весь народъ и вси людие по немъ плакахуся, яко же дети по отцю или по матери; плакахуся по немъ вси людие и сынове его... и внуци его; и тако разидошася вси людие с жалостью великою... с плачемъ великомъ»¹⁶³. О по­хоронах других князей, даже самых известных, больше нигде в летописи не рассказывалось с фиксацией такой потрясенности людей. так что мож­но предположить существование повышенно эмоциональной атмосферы и вокруг живого Мономаха и ее влияние на повествовательную манеру автора «Сказания о Борисе и Глебе».

Есть еще несколько частичных аналогий «Сказанию» в сочинениях уже не Мономаха, но, видимо, отразивших веяние трагической жалостли­вости вокруг Владимира Мономаха. К наиболее ранним аналогиям отно­сится рассказ о половецком нашествии в «Повести временных лет» под 1093 г., где говорится о печалях не только Владимира Мономаха, но и дру­гих людей, — все очень чувствительны. Так, по утонувшему при бегстве от половцев молодому князю Ростиславу «плакася по немь мати его и вси лю- дье пожалиша си по немь повелику» (221); от нашествия половцев «бысть плачь великъ в граде», «сотвори бо ся плачь великъ в земли нашеи» (222); «на христьяньсте роде страхъ и колебанье» (223); «вся полна суть слезъ... ноне же плачь по всемъ улицам упространися» (224); «мъного роду хри- стьяньска стражюще, печални... со слезами отвещеваху другъ къ другу ... со слезами родъ свои поведающе» и т. п. (225). Подобного жалостливого рас­сказа в летописи прежде не появлялось. Зловещие изобразительно-сим­волические детали вкраплены в трагический рассказ: «ноне видимъ нивы поростъше зверемъ жилища быша» (224); «опустневше лици, почерневше телесы ... языкомъ испаленым, нази ходяще, и боси ногы имуще, сбодены терньем» и пр. (225). И Бориса и Глеба при этом поминал летописец: «Богъ нам наводить сетованье... въ праздникъ Бориса и Глеба, еже есть празд- никъ новыи Русьскыя земля» (222). Однако нет никаких непосредственных связей между «Сказанием о Борисе и Глебе», летописным рассказом под 1093 г. и поведением самого Мономаха. Можно предполагать только воз­действие атмосферы вокруг Мономаха и на эти эмоциональные сочине­ния с их экспрессивными литературными средствами, включая изобрази­тельно-символические детали.

Еще одна частичная аналогия «Сказанию о Борисе и Глебе» наблю­дается в «Повести о Васильке Теребовльском», помещенной в «Повести временных лет» под 1097 г., но на самом деле со значительными поздни­ми редакторскими изменениями вставленной в летопись в 1116—1118 гг. или несколько позже¹⁶⁴. В этой летописной повести плачет и переживает не только Владимир Мономах, но и другие персонажи: «Святополкъ же сжа- лиси по брате своем» (257); давид «бе бо ужаслъся» (259); «Василко ... възпи к Богу плачем великим и стенаньем» (260); «плакатися начала попадья... и очюти плачь» ее Василько (261); «давыдъ и Олегъ печална бысть велми и плакастася» (262). Это самое слезное повествование летописи соответ­ственно содержит и многие зловещие изобразительно-символические де­тали: «давыдъ же седяше, акы немъ» (259), — готовится к ослеплению Ва­силька; «бысть, яко и мертвъ» (261), — состояние ослепленного; «да бых в тои сорочке кроваве смерть приялъ и сталъ пред Богомь», — желание ос­лепленного; «вверженъ в ны ножь» (262), — оценка преступления и т. д. Правда, в этой повести упоминаются не Борис и Глеб, а убиваемые братья неопределенно: «и начнеть брат брата закалати» (269). В итоге картина та же: сходство повествовательных манер «Сказания» и летописной повести с их экспрессивными деталями не более, чем самое общее; оба сочинения независимо друг от друга отражают предполагаемую нами эмоциональ­ность Мономахова времени.

Наконец, еще одна довольно слабая аналогия «Сказанию о Бори­се и Глебе» отыскивается в «Сказании чудес Романа и давида», в расска­зе о перенесении мощей Бориса и Глеба в 1115 г. по инициативе Влади­мира Мономаха. Рассказ подчеркивает чувствительность участников дей­ства: «вси елико бяше множьство людии, ни единъ же без слезъ не бысть» и «вьсемъ... съ сльзами Бога призывающемъ»¹⁶⁵. В предыдущих рассказах о событиях, произошедших до великого княжения Владимира Мономаха, ни словом не говорилось ни о слезах, ни о плачах людей. В слезном расска­зе же о перенесении мощей появились и детали, которые можно расце­нить как зловещие: при перенесении мощей Глеба «ста рака не поступьно. Яко потягоша силою, ужа претьргняхуся... а людемъ зовущемъ... и въсхо- жаше гласъ народа отъ всехъ ... яко и громъ»²⁵. Но опять: отмечается лишь самое общее сходство манер повествования в рассказе об убийстве Гле­ба из «Сказания о Борисе и Глебе» и в рассказе о перенесении их мощей из «Сказания чудес Романа и давида», — то есть экспрессивность обоих рассказов, по-видимому, была продиктована эмоциональной атмосферой времени Владимира Мономаха.

В результате попытка объяснить появление в «Сказании о Борисе и Глебе» изобразительно-символического сравнения «обнажены меча... бльщащася, акы вода» приводит нас к гипотезе об основной первопричи­не сравнения: жалостливо-трагическая настроенность Владимира Моно­маха и его окружения, повлияла, вероятно, на эмоциональную атмосферу того времени, а отсюда — и на «Сказание» и его поэтику, в том числе и на одно из сравнений. Идейная ориентация литературы начала ХИ в. на Мо­номаха уже давно была замечена исследователями на примере редакций «Повести временных лет». теперь сюда можно предположительно отнести и «Сказание о Борисе и Глебе».