Geum.ru

Прот. В. Свешников. Лекции по нравственному богословию

Вид материалаЛекции
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

По этому критерию фигура Иоанна IV может быть оценена в

нравственном отношении не только как фигура православного царя

и вообще православной личности. Любые, даже самого общего

порядка, представления об истории могут иметь нравственный

подтекст, а чаще всего - вполне конкретную нравственную

пронизанность. Во всяком случае оценки любых достаточно

крупных общественных движений всегда рассматривались разными

историками по-разному прежде всего в зависимости от типа

этического устройства, которым они были либо охвачены, либо,

на худой конец, просто ангажированы соответствующими

правительственными слоями. Поэтому в один ряд вставали

общественные и исторические движения, связанные с бунтом. Для

христианского сознания в любом бунте содержатся всегда только

отрицательные нравственные начала - как в его мотивах, так и в

способах проведения и результатах. Потому что нравственным

мотивом, которым прикрывалась обычная зависть (а прикрывалась

она обычно представлением о социальной справедливости), на

самом деле была довольно пошлая зависть и стремление к власти

и к борьбе за власть - начала, безусловно, нравственно

отрицательные с точки зрения богооткровенных представлений

христианской этики. Совсем иначе оценивается бунт с позиции

историков, ангажированных либо определенной социальной

группой, либо победившим слоем. Таким же образом можно строить

все представления о любых прикладных науках, связанных со

знанием о человеке вообще, о человеческом обществе, различных

социальных движениях, в частности о социальной психологии,

настолько, насколько все эти движения могут быть рассмотрены с

точки зрения тех точных знаний, которые предлагает нам этика

христианская.

Рассмотрим вкратце, как эти общие этические

представления, но уже связанные с христианским знанием,

связаны с другими христианскими же науками и представлениями.

Связь здесь такова, что нравственное сознание пронизывает все

знания, относящиеся к области даже самых отвлеченных

представлений, относящихся к христианскому знанию. Позднее мы

будем говорить об этом более подробно, пока же отметим, что,

скажем, догматика безусловно связана с этическим

представлением настолько, что и самое основное содержание

этики христианской прежде всего связано с основным содержанием

христианской догматики (т.е. учения о Пресвятой Троице).

Учение о Пр. Троице дает и основание для того, чтобы понимать,

что основою понятия безусловного блага является та самая

любовь, которая является жизнью Пр. Троицы и раскрывается в

божественном творении и божественном освящении мира, в

промышлении о мире, а затем раскрывается как главное

нравственное основание человеческого поведения и как главный

ориентир для оценок нравственного поведения и переживаний

личности и даже обществ.

Обо всем, что входит в понятие христианской догматики,

можно сказать, что не только внешне-прикладным образом

христианская нравственность оказывается выражением этих

по-видимому отвлеченных представлений, относящихся к области

догматики, а связана с ними самым непосредственным образом,

так что наше знание о Боге, о человеке и о мире и наш способ

поведения и ценностных оценок - все это так или иначе связано

с отношением к догматическому знанию. Тем более это можно

сказать обо всем, что входит в основание христианского знания.

Скажем, христиансккая экклезиология, рассматриваемая как часть

догматики, представляет собой ту область христианского

догматического знания, где прежде всего можно видеть

практическое приложение знания о человеческом обществе как

обществе людей, соединенных в единство любви в Божественной

Личности: Христос - Глава, Церковь - Тело.

Если мы будем рассматиривать агиологию (учение о святости

и о святых), то в самом ходе рассмотрения житийных материалов

мы будем видеть не столько отвлеченные представления

канонического строя жизни, сколько те вершины нравственного

знания и состояния, которые раскрываются в жизни святых и

являются и основанием для вполне жизненных этических

представлений, и центром этического знания.

Если мы будем рассматривать гимнографию, то обнаружим,

что некоторые книги, относящиеся к Богослужению, целиком

пронизаны нравственными началами (прежде всего речь идет о

Постной Триоди, потому что она имеет прежде всего нравственное

содержание, особенно службы сред и пятков, потому что основное

содержание Постной Триоди - это знание о тех должностных

проявлениях этической жизни, которые описываются понятиями

"воздержание" и "покаяние").

Что касается аскетики, то она признается нравственным

богословием одной из частей христианского нравственного

учения, хотя некоторые ученые и считают аскетику и

нравственное богословие различными сферами, лишь отчасти

связанными. Поскольку аскетика описывает живой опыт

воздержания, она представляет собой и живой опыт, и теорию

воздержания, ту часть нравственного знания, которая,

безусловно, относится к нравственному богословию.

Возьмем христианскую эстетику и обратимся к почти

журналистским, публицистическим представлениям (таким, как у

кн. Трубецкого в его "Умозрении в красках"). Мы увидим, что

эти представления о христианской эстетике, об иконе, о храме и

его конструкции все равно имеют прежде всего этическое

содержание. Я уж не говорю о христианской поэтике и музыке; мы

можем на практике Богослужения войти в глубокий смысл и

глубокое содержание подлинных этических добродетелей - таких,

положим, как смирение; а можем на примере тех же самых

текстов, но ввиду плохо понятых людьми конца 18 - 19 века

музыкальных представлений входить в область христианского

знания как бы прямо противоположного, граничащего с незнанием,

а то и просто оказывающегося незнанием.

Так что по-настоящему смиренно кающийся человек едва ли

будет орать во весь голос: "Окаянные трепещут!" Думаю, что его

покаяние должно иметь более тихий и смирный вид, а потому

эстетические представления, разработанные или не

разработанные, применяющиеся в практике христианской жизни или

хотя бы ощущаемые личностью, входящей в мир христианского

знания и христианской Церкви и хоть сколько-то на основании

представлений, входящих в его жизнь, начинающей ощущать,

насколько этическое начало пронизывает все его нравственное

знание и нравственное содержание жизни, он будет знать, что в

частности этому либо способствуют, либо мешают те эстетические

знания, которые были у него прежде, до его прихода к

безусловно совершенному и чистому бытию в Церкви, а также и те

эстетические представления, которые руководили некоторыми

музыкантами, архитекторами, которые, оказывается, не помогают,

а мешают.

Вообще христианская культура - довольно странное в этом

смысле явление. Весь Тверской край, где я служил 14 лет,

на четверть, если не на треть, застроен храмами известного в

конце 18 - начале 19 века архитектора Львова. Более

искаженное представление об архитектуре христианского храма, а

значит и об этике устроения христианской жизни, трудно себе

представить, хотя каждый из храмов имеет какие-то

замечательные и значительные в своем роде архитектурные

находки, но в целом каждый из них и все вместе являют собой

способ внедрения в жизнь совершенно языческих представлений

(не в смысле устройства капищ идолов, но во всяком случае ни

одно из представлений, относящихся к такого рода архитектуре,

не имеет отношения к тем этическим переживаниям смирения или

горения, которые присущи христианским храмам в их истории).

Даже нарышкинское барокко уже представляет собою отход от тех

высокиё эстетических и одновременно этических реальностей, на

которых строилась нравственная жизнь древнерусского человека и

которые мы, ходя в современные храмы, либо, не замечая этого,

преодолеваем, поскольку, преодолевая, оказываемся

нравственными богословами, практически и в этом смысле

переживающими христианскую жизнь, либо не преодолеваем и в

таком случае несем в себе груз знаний и переживаний если не

прямо безбожных, то чуждых христианским этическим знаниям и

переживаниям. Но это, конечно, остается большей частью

совершенно не замеченным.

Христианское нравственное знание имеет цену и значение не

само по себе, иначе грош ему цена, а лишь настолько,

насколько, во-первых, помогает выстраивать точное христианское

самосознание - элемент христианского самопознания, а

во-вторых, насколько это самопознание дает возможность по

отношению ко всему, что входит в общее представление о

человеческой жизни, раскрываться в соответствии с теми

объективными смыслами и значениями, которые предлагаются

Божественным откровением. Поэтому первым начальным элементом

этого общего самосознания является познание себя, а вторым -

поиск внутри и вне себя тех нравственных ориентиров, которые

устанавливает верное отношение ко всему, что есть, а затем и

помогают покаянно оценивать случающиеся отступления от тех

путей, которые подсказываются предлагаемыми ориентирами.

В этом смысле самопознание становится тем более возможным

и близким к объективному знанию, чем более при самопознании

становится, как бы ни казалась высокой такая постановка,

задача одновременного Богопознания. На деле всегда более или

менее так и есть, но случаются в человеческой жизни

обстоятельства, когда связь Богопознания и самопознания

становится особенно очевидной. Эти обстоятельства предлагаются

промыслительно. Одним из наиболее частых является серьезная

болезнь, при которой приходится много лежать, потому что

именно тогда, когда душа отвлекается от суетных и довольно

ненужных переживаний (внешне пустых и малозначимых) и когда

страдание (а речь идет о серьезной боли) дает возможность не

заниматься ничем, кроме самого существенного, особенно если

эти страдания дают возможность увидеть то, что обычно

скрывается за суетой жизни: конец существует, и он близок.

В-третьих, когда просто дается время для свободного и

осмысленного переживания ценностей. Тогда-то и оказывается,

что стремление к самопознанию, если оно хоть сколько-то было,

начинает работать, особенно в паре с Богопознанием, а те, у

кого стремления к самопознанию не было вовсе, либо ощущают в

себе некоторые новые пробудившиеся силы, либо мечутся

безвыходно, потому что оказываются лишенными всех тех

малоценных пустот, которыми они жили - оказываются ни с чем.

Человек хоть сколько-то христианского устроения

содержания жизни входит в самые глубины знания о себе (глубины

обычно довольно трудные для познания), в переживание значения

милости Божией и вообще значения Божественного Промысла в его

жизни. Свт. Игнатий Брянчанинов пишет, утешая тяжело больную

свою корреспондентку: "Я знал многих людей, для которых одр

болезни стал местом Богопознания и самопознания".

Самопознание довольно бессмысленно, когда является актом

чисто психологическим, т.е. не имеет ориентированности на

заданность, когда как бы не с чем объективно себя сравнивать.

Ты можешь более или менее видеть, если хочешь честно видеть

то, что с тобой происходит, но оценивать увиденное возможным

становится только при более или менее работающей совести. А мы

знаем, что совесть, как и интуиция, как и разум и все чувства,

является инструментом в грехопадении, довольно сильно

испорченным. И порою подсказывает довольно верные решения, а

порой неверные, а сожженная совесть может просто молчать или

подсказывать то, что относится к области самооправдания и

обвинения других. Поэтому для того, чтобы самопознание

работало достаточно точно, ему нужны ориентиры, по которым оно

может осознавать ту данность, которую она в себе обнаруживает,

но в сравнении с той заданностью, которая нравственно дана.

Эта нравственная заданность в Божественном откровении прежде

всего раскрывается в заповедях. Таким образом, строй

нравственной христианской жизни, предложенный в Св. Писании,

заповедях (прежде всего Нового Завета), является важнейшим

средством для возможно близкого к объективному самопознанию.

Одним из самых существенных признаков, отделяющих

новозаветное знание от любого другого, в том числе и от

ветхозаветного, является то, что новозаветное знание

ориентируется прежде всего на личность Богочеловека, в которой

раскрывается высший нравственный идеал. Личность Иисуса Христа

и оказывается тем самым мерилом и критерием, взглядываясь в

который живым и чутким нравственным взором, любой человек

сможет видеть себя гораздо более точным и полным образом, чем

если бы для него не была открыта эта Личность, не было открыто

Евангелие.

Христианское нравственное содержание раскрывается также в

личностях людей святых, тех, кто уже прославлен полнотою

православной христианской Церкви, а также в известной степени

в личностях тех подвижников благочестия, которые еще не успели

быть прославленными в силу того, что являются нашими

современниками или в силу других причин, но так или иначе в

этих личностях христианское стремление к самопознанию может

видеть воплощенными многие из тех критериев подлинно

нравственного бытия, к которым следовало бы стремиться.

Среди многих рассказов об Антонии Великом есть и такой: к

нему пришли трое монахов, двое все время о чем-то

спрашивали, а третий молчал. "Почему же ты ни о чем не

спрашиваешь?" - "А мне, авва, достаточно только смотреть на

тебя".

И действительно, взгляд на святую личность не только

наполняет духовно-нравственным содержанием собственную жизнь,

но и дает возможность нормам духовно-нравственного бытия иметь

вполне конкретное содержание. В упрощенно-схематичном виде это

может выглядеть как вопрос, заданный самому себе: а что собой

представляешь ты?

Цель самопознания, как мы уже говорили, в отличие от

психологического знания, конечно, не автономна. Самопознание

автономное, как бы они ни было тонко и точно, является

бесцельным и бессодержательным. Психоанализ как тонкий метод

психиатрического знания в лучшем случае приводит к горьким

плодам понимания либо бессмысленности бытия, либо его

осмысленности, но лишь в бессодержательно-безнравственном

виде. Собственное бытие является как бы исключительно

самоценным фактом, и разрушенность его тоже представляется как

самоценный факт отрицательного содержания. Самопознание

христианское - процесс довольно горький и приводящим к

довольно горьким начальным результатам, потому что дает

возможность видеть собственную данность, находящуюся в очень

большом отдалении от тех высоких норм и идеалов, которые

представляются заданностью точной, чистой и совершенной -

заданностью желанной, потому что она несет в себе абсолютное

благо и приводит к личностному переживанию блаженства. Но это

самопознание не останавливается на этих горьких плодах, потому

что эти плоды несут в себе то ценнейшее содержание, которое

имеет в себе покаяние как один из важнейших смыслов

человеческого бытия, потому что именно этот смысл способен

возвести жизнь и душу от малоценного знания и содержания к

бесконечно более ценному. Именно потому, что это знание дает

только как первый начальный результат эти горькие

представления о своем несовершенстве и нравственной немощи,

оно же дает ориентиры и стимулы для выхода из этой, если

рассуждать только психологически, безысходности. Рассуждая же

с позиций христианской нравственности, напротив - живой и

мощной перспективе соединения с правдой Божией и с личностью

Божией. 21.02.96.


nrav-5 txt

Л Е К Ц И Я 5


Вступительные наши занятия кончились - начинается

основной курс. Но вспомним, что главной задачей практически

переживаемой этики в ее целевых устремлениях является

возвращение к тому типу бытия, к той типологии отношений, ко

всему, что имеется в реальности материальной жизни, в

реальности сознания, в реальности вообще всей внутренней жизни

человека, а также и на поведенческом уровне - к тому строю,

который был задан человеку при его создании и который потому и

был не только органичен по этой его заданной природе, но и до

грехопадения был реализован, осуществлен. Даже тогда, когда

личные или любые систематические этические осознания не

включают в себя какой бы то ни было пункт воззрения на мир

человека, это означает лишь то, что те, кто думает о жизни и

живет, просто не понимает, его самосознание не раскрылось,

даже если эта нераскрываемость охватывает девять десятых

человека (определяет, разумеется, не статистическое

большинство), - не раскрылось то, что на деле, в сущности и

его практического воплощения этической программы, да и

теоретических воззрений, которые сами по себе не представляют

никакого интереса, если они каким бы то ни было образом

воплощаются в жизнь (?). Тогда это просто становится одним из

видов информации наряду со многими другими, которые можно

заглатывать по телевизору тоннами.

Так вот, они просто не подозревают того, что сутью их

нравственной деятельности является возвращение к их заданию,

если даже само слово "задание" им непонятно, чуждо и

бессодержательно и даже если слово "возвращение"

рассматривается ими только мифологически, в рамках их

представлений о христианской, иудейской или любой другой

мифологии. Это просто говорит о недостаточной внутренней

информированности и плохой этической дальновидности.

Знающие знают или по крайней мере в преддверии этого

знания на основе смутно мерцающих интуиций совершают свою

нравственную жизнь - кто в надежде набрести на основательные и

совершенные в сознании нравственного мира соответствующие

объективному Божественному откровению (?), а кто просто живет,

более или менее остро переживая указания совести как

подсказывающей пути правые, так и обличающей отступления от

путей правых в случае серьезных нравственных ошибок, потому

что малосерьезные нравственные ошибки советь не обличат

(малосерьезные - это условно говоря, потому что вообще ничего

несерьезного в нравственной жизни нет; серьезные - как бы

количественно значимые, которые только крокодилом или слоном

могут не переживаться).

Нам, слава Богу, известно - известно потому, что Богом

открыто нам в Божественном откровении это знание, к которому

мы с верой приникаем, и вера находит обычно достаточные

основания в органичном переживании человеком своего

нравственного мира и вообще всего строя своей жизни. Находит

достаточные основания, потому что как ни выветривайся в

греховной истории мира образ Божий в человеческом сознании, в

человеческой личности и в обществе, а до конца выветриться все

не может и потому душа человека, тяготеющего к верному

самопознанию и нашедшего точные и реальные ориентиры в

Божественном откровении, с такой радостью соглашается с этим

откровением, хотя после первой радости оно приносит довольно

горькие результаты - для начала в смысле самопознания.

Горькие, потому что человек начинает видеть в свете этих

ориентиров, которые чем дальше, тем больше утрачивают характер

схемы и становятся жизненно содержательными. А затем и по

конкретному и живому видению результатов кажется обновляющейся

в свете узнанных заданий жизни, но обновляющейся так

незначительно, что достаточно чисто работающая совесть

справедливо готова видеть скорее продолжающийся и в некотором

смысле не менее значительный урон новых падений, что может

далее довольно сильно обескуражить человека, не привыкшего

ждать, терпеть и верить.

А дальше получающий эти уроки падения и набивающий

хорошие шишки, если он осуществляет свои жизненные пути более

или менее в тех пространствах, которые помогают и лучше

видеть, и хоть что-то делать для выправления существующей

внутренней и поведенческой реальности, тем больше при

нормальном прохождении жизни он, даже и не видя серьезных

жизненных плодов, получает хорошую замену своей начальной

обескураженности - очень странную замену в виде радости: он

падает, а ему радостно. Радостно потому, что он не остается

лежачим, а встает. Но это еще малый источник радости. Источник

радости продолжает оставаться в своем автономном самобытии.

Радость куда более значительная и объективно содержательная

восходит к тому непосредственному переживанию Божественной

благодати, которая как раз и действует несомненно в том самом

жизненном нравственном пространстве, которое он верно находит,

- в пространстве Церкви. Тогда понятно, откуда берется это

переживание благодати: Церковь, являясь Телом Христовым,

становится источником благодати и радости.

Это продолжает не только не устранять, а напротив, с еще

большей напряженностью искать тех нравственных смыслов и

пережеваний своей жизни, которые продолжают оставлять ее все

так же горькой, но вместе с тем выстраивает все более

серьезные и все менее схематичные ответственные перспективы,

которые как-то да осуществляются. Но начальная исходная точка

этого нравственного самосознания, ведущего к соответствующему

деланию, точка, в которой сочетаются, сопрягаются личные

знания о себе как о грешащей личности со знанием общих

оснований греховной, падшей природы человека. Это важно хотя

бы потому, что выстраивает и достаточно точное и глубокое

понимание той нравственной данности, в которой ты пребываешь,

и тем самым дает возможность видеть и переживать векторы

восстания как вообще от своей греховной падшести, так и по

конкретным внутренним и поведенческим ситуациям. Как конкретно

происходит это сообразование знания того, что происходит в

личности, с общим знанием о падшести - это у каждого человека

по-разному, но без этого обойтись невозможно, потому что иначе

неизбежно будут кривые пути и падения без восстания или с

мнимыми, сонными, дремотными, фантазийными восстаниями, когда

только кажется, что ты встал, а на самом деле тебе только

снится сон. К сожалению, так нередко бывает и в жизни людей

церковных - они гораздо чаще дремлют и видят сны, чем живут в

реальности (в том числе и в нравственном отношении), гораздо

чаще, чем трезво и бодро живут предлагаемыми им заданностями.

И практически повсеместно бывает с людьми не христианского

сознания, которые только по особенностям личностной совестной

работы могут в некоторых отношениях выходить на пути правды,

совершенно не зная, что неправда их не только подстерегает на

других путях, но просто-таки овладела ими и является

содержанием их жизни.

Так, например, условно говоря высоко нравственные люди из

не христианской атеистической среды (конечно, "высоко

нравственные" в очень жирных кавычках) не понимают, что они по

крайней мере из круга не только умозрительных теоретических

пониманий, но и из круга нравственной жизни исключили веру в

Бога, как будто бы вера в Бога не имеет никакого отношения к

самому нравственному бытию. У ап. Павла прямо наоборот: вера

вместе с любовью и надеждой является одним из добродетельных

оснований нравственного бытия.

В одном из писем свт. Феофана Затворника говорится: вот

вы пишете мне, что провели целый вечер в гостях, где долго

разговаривали с такими-то людьми, и люди эти очень хорошие.

Только жаль, что они не верят в загробную жизнь. А я вам на

это скажу, что именно потому, что они не верят в загробную

жизнь, они люди совсем не хорошие. Понятно, что хорошесть или

нехорошесть относится исключительно к нравственной

перспективе, к нравственному содержанию и нравственной

характеристике. Так что оставим язычникам и атеистам их

нравственность с глубоким сожалением от того, что они, может

быть, во многих отношениях превосходят во многих своих

достижениях людей не христианского сознания, которые так и

норовят падать в различные истерики (слово "истерика" я

употребляю не в психиатрическом, а в нравственном смысле,

потому что в нравственном бытии людей церковных это, можно

сказать, заурядное явление и неистеричного жития, особенно у

женщин, почти не бывает).

Итак, мы возвращаемся к необходимости координации своего

личного опыта и горького, печального видения своих постоянных,

мягко скажем, нравственных недоразумений с общим сознанием

падшести человеческой природы. Конечно, даже и не будь

Божественного откровения (говорю это как бы в безумии, как

сказал бы ап. Павел), не видеть или видеть только на своем

образце падшесть человеческой природы - дело невозможное. Или

для этого нужно быть таким розовым антиистериком, что это тоже

является одним из известных видов психопатии. Не видеть не

удается, но одно дело видеть вообще, что все падают, что у

всех те или иные отклонения от нормы бытия человеческого. А

где норма? Если мы не находим норму в Божественном откровении,

мы неизбежно запутываемся либо в частных индивидуальных

представлениях, частично верных, частично надуманных, либо

вообще плывем бессознательно в море нравственных полуправд.

Божественное откровение дает нам со всею полнотою и

ясностью глубокого и горького сознания увидеть не только

содержание падения, и даже не только содержание падения в его

историческом изменении, но и, что гораздо ценнее, даже и в

Ветхом Завете, правда, в чрезвычайно лаконичном описании,

увидеть ту реальность духовного бытия, в которой человек до

грехопадения находился и с которой ниспал. Можно было бы в

этом отношении сказать, что если бы в начале книги Бытия было

сказано только одно: "Сотворим человека по образу Нашему и по

подобию" и никакого видимого конкретного содержания не было бы

- одного этого было бы довольно хотя бы для самого идеального

осознания, но осознания реальности человеческого

существования, с которой любое, как личное так и общественное,

сравнение в нравственном отношении дает возможность хоть

каким-то образом представить реальную высоту этого бытия. Ну

а нам, людям новозаветного знания, в новом Адаме -

Богочеловеке Иисусе Христе открылось в гораздо большей

полноте, содержательности и реалистичности это знание о ветхом

Адаме до грехопадения. Возвращаться есть куда.

И потому библейский рассказ о падении первых людей при

сопоставлении с этими крайне лаконичными в словесном

отношлении данными представляют собою картину такого

предельно трагического содержания, с которой, конечно, никакие

человеческие выдумки сравниться не могут. Даже рассматриваемые

несовершенным катафатическим образом качества высшего из

творений Божиих, как бы, условно говоря, отражающего качества

Божественные (почему и можно сказать: "образ Божий") прежде

всего поражают (конечно, прежде всего при рассмотрении Библии

глазами веры) при взгляде на Адама каким-то поразительным

совершенством его бытия и со-бытия с Богом. И, может быть,

более всего - той совершенно непонятной для людей, искаженных

грехопадением, с искаженным переживанием и знанием свободы,

великолепной свободой райского самосознания, отношения к Богу

и к тому другому человеку, который был тут же и сотворен по

решению Божественному. И даже сотворение этого второго

человека из материала, так сказать, первого при неизбежном

тяготении в силу единства природы этих двух лиц совсем не

лишило их свободы бытия, что, как мы понимаем, в обычной жизни

существования любых двух лиц, даже на пятиминутное время,

почти невозможно. Но, конечно, нужно очень знать, любить и

ценить свободу, чтобы видеть, как она разбазаривается при

любом общении, а так быть не должно и так до греха не было.

Знание о том великолепном и свободном послушании по

отношению к Создателю, которое, конечно, могло быть

спровоцировано с самого начала, потому что с самого начала,

условно говоря, был предложен повод для такой провокации в

виде древа познания добра и зла. Без всякого суеверного

магического страха проходил Адам с великолепной свободой мимо

этого древа, и никакие провокации не касались его, потому что

было это великолепное чувство свободы и послушания, которые

могут существовать лишь в атмосфере любви, что, конечно, и

было главным содержанием нравственной жизни первых людей.

Конечно, Его свободное и великодушное царствование над

тем миром без всякого деспотизма (потому что всякий деспотизм

есть искажение настоящего царствования, в частности в семье,

где, как мы знаем, муж должен быть царем жены, а он является

деспотом или, еще хуже, она является деспотом), которое

верующими как бы ощущается в первых строках книги Бытия. И все

это входит в осознание и переживание нравственной природы до

грехопадения. Пожалуй, можно было бы сказать, что все это -

догалки, если бы не гораздо более подробно и сильно описанное

грехопадение, в котором становится сразу слишком видно то,

откуда ниспал человек, и что никакие это не догадки, а что все

так и было, потому что это свое великолепное царствование, и

свобода, и любовь, и послушание - все, что составляло

гармоничную полноту нравственного бытия человека, все

оказалось разбитым вдрызг и разрушенным в едином миге. И не

только разбитым, но еще и каждый кусочек оказался искаженным.

И так затем в любом конкретном нравственном бытии своей

нравственной жизни, даже когда человек ставит перед собой

нравственные задачи, он все же находится в недоумении: что

лучше - вычищать ли сначала отдельно каждый кусочек этой

мозаики, а потом склеить ее, или сначала склеить, а потом

вычистить? А кусочки и прилаживаются плохо, и все равно

остаются нечищенными, и трещины видны постоянно, и главное -

потом все равно приходит какой-то миг, и в очередном падении

все разрушается. И все это имеет основание в первом падении,

все не просто как программа заложено впервом падении для всех

остальных грехопадений всего человеческого рода, а как бы уже

и осуществлено и каждый человек в своем бытии, но только

индивидуально повторяет это осуществление.

Итак, что же случилось?

Историю вы знаете, пересказывать ее мы не станем и даже

по нравственно схеме пройдемся бедно, потому что вся она

печально понятна.

Прежде всего: на видимом уровне оказалось совершенным

непослушание. Не спрашивайте ни у кого, что было раньше и что

- после. Во-первых, потому, что "раньше" и "после" еще не

было, а во-вторых, потому, что в этом миге грехопадения все

сразу и свершилось. Нельзя сказать, что в результате изменился

ум или наоборот, что сначала изменился ум, а потом все

свершилось - все сразу произошло: и ум изменился, и свобода, и

любовь, и послушание, но на видимом уровне - послушание, и

это, конечно, было крайне глупо, что позволяет говорить о

видимом изменении ума.

Почему в таком случае так важно в нравственном знании и

осуществлении человеческом личности послушание?

Во-первых, потому, что в нем реализуется сразу довольно

много нравственного знания и переживания. Во-первых, любовь,

потому что, конечно, может быть послушание, основанное на

поверхностном страхе наказания, на сильной воле человека,

которого надо слушаться, на собственном слабоволии, но

нормальный, органичный, естественный живой вид послушания

основан на любви - так, как это бывает у детей, еще не

научившихся не слушаться. Правда, они научаются этому довольно

рано; а у того, кто остается в навыке послушания, мотив этого

навыка перестает, к сожалению быть таким чистым, как у детей в

раннем возрасте, и вместо органичной любви, которая как бы

есть понимаемое им самим воспоминание о Рае, о райском

послушании, встают другие мотивы - может быть, довольно

существенные или во всяком случае для жизни более полезные,

чем непослушание, хотя все это до поры до времени еще и по

материалу: чего слушаться. Когда речь идет о послушании детей

родителям, с одной стороны вроде бы следовало сказать

"всегда", но в обществе, где религиозные нормы бытия утрачены,

еще большой вопрос: всегда ли только хорошо? Но уж во всяком

случае - не как правило, а как тогда было: послушание

свидетельствовало о любви, да и так нормально, так естественно

людям близким и дорогим друг другу учиться слышать, что

говорит другой, а это при искажении нравственного бытия тоже

наука, потому что слышать не умеют, не то что слушать.

Понятно, что когда речь идет о совместной жизни, слышать то,

что: а) хочется и б) полезно другому, потому что, понятно,

слух засорен шумами всякими - нравственными, информационными,

интеллектуальными, а во-вторых, слух так сильно обращен на

свои печенки, что часто недослышит другого. Между тем умение

слушать и слышать другого, исполнять благую волю другого,

особенно если это исполнение хоть как-то связано с

самоотвержением, конечно, всегда свидетельствует пусть не о

совершенной, но о любви. Потому что любовь - это и есть

стремление к другому настолько, чтобы он занял в твоем сердце

место равное тому, которое занимаешь там ты сам. Это

переживание другого "я", как своего, что, конечно, во всей

полноте в человеке падшем невозможно - кроме восстания в

святость. Святость возвращает эту возможность.

Итак, в этом непослушании, в котором выразилось и

недоверие, и безумие (как можно не доверять Тому, Которого ты

знаешь и как своего Создателя, и как Руководителя, знающего

твое благо и дающего тебе это благо?). Но самое главное, что

впервые оказался разрушенным сам принцип доверия, а вместе с

тем стал действовать принцип доверия же, но тому, кому

доверять невозможно. Чрезвычайно богатая интуиция первых людей

должна была бы подсказать им, что доверять невозможно, потому

что тот, кто предлагает им совершить акт непослушания, - лжец

и обманщик, что в его природе действует зло, в каком бы

замаскированном виде оно ни было.

Но вот одновременно с недоверием к Богу тут же - доверие

к сатане. Все это мы знаем, потому что так часто, так обычно

совершается в любых действиях, в любых актах недоверия Богу

(или хотя бы вмешивается этот мотив недоверия Богу и доверия

силам зла, силам бесовским).

Совершилось какое-то чрезвычайное искажение разума,

потому что тоже впервые разум человека, не понимающий, что

такое ложь, не производивший ложь, потому что мир в его

личности находил верное и адекватное самосознание. Была

принята ложь, и она стала содержанием личностной жизни, часто

определяющим. Это тоже так трудно и горько, но так полезно

знать.

Когда понимание лжи каким-нибудь образом входит в мою

память, я всегда вспоминаю одну бабулю из Тверской епархии,

которая была совершенно замечательный человек. Она была у нас

регентом, а работала старшей сестрой в городской больнице.

Ездила к нам в храм, а потом купила домик в деревне, где храм

находился. Когда-то, в ранней молодости, к ней посватался один

будущий кандидат в священники и она как бы шутя спросила: "А

что тебе во мне нравится?" Он ответил: "Волосы". На другой

день она явилась обритой.

Она очень хотела служить только Богу и, по возможности,

людям. И так всю жизнь и служила. В последний год ее жизни уже

было видно, что она умирает, и однажды она пролежала несколько

месяцев дома (я ее каждое воскресенье причащал). Но потом

как-то выправилась, стала ходить, и мы решили, что Великим

Постом она споет "Да исправится", и она действительно один раз

спела, а потом уже не смогла. Но приходила на все службы и на

всех причащалась. На Преждеосвященных чаще всего причащалась

она одна, и я, ни о чем не спрашивая (что там спрашивать, если

четыре раза в неделю человек причащается?), накрывал ее

епитрахилью, прощая и разрешая. Однажды (это было уже недели

за три до ее смерти) я поднял епитрахиль, а она говорит:

"Подожди, батюшка. Я тебе хочу сказать, что всю жизнь лгала".

Рождественским постом в том же году она как-то проходила

мимо моих окон. А мне кто-то привез банку селедки, и я

выскочил вслед за ней, отдал ей эту банку и говорю:

"Агриппина, чтобы за пост эту банку съела". - "Батюшка, да я

же всю жизнь постом не ела рыбу".

Причем это была не схема - она просто иначе не могла

жить. Она жила церковной жизнью и церковным знанием, она жила

Богом (хотя боюсь так сказать - это очень ответственно), она

жила христианской действительностью. Слова такого человека, да

еще перед смертью, стоят, конечно, очень дорого. И хорошо бы

их никому не забывать, как образец настоящего самосознания.

Схематично с этим согласиться легко, но нести это знание

в себе и пережить его?..

Итак, Адам начал путь как бы по вере в некотором смысле

полуправде, потому что сатана всегда врет - не врать он не

может. Но он так часто врет полуправдами, чтобы было вероятней

и чтобы горше был обман. Так и тут: часть правды была. Он

сказал: узнаете, вкусив этого плода, приобретете знание добра

и зла, и это была часть правды, которая заключалась в том, что

по реальному нравственному человеческому бытию гораздо более

насыщенным стало знание зла, а знание добра - скорее по

противоположности и по хилым стремления освобождения от зла.

Но ведь отчасти правда.

Так вот, это изменение сознания, в котором: 1)

содержалась онтологическая ложь (как бы антионтологическая,

потому что ложь - это уничтожение сущности бытия); вошел в

жизнь людей фактор уничтожения того, что есть; именно поэтому

отчасти смерть как результат стала не наказанием первых людей,

всего человечества и всего существующего, но неизбежным

результатом, потому что выразилось первое стремление к

"ничто", обозначился вектор, начался путь. 2) доверие сатане в

измененном сознании; 3) искание путей добра и зла, искание

знания о добре и зле. Знание о зле не только не было

необходимо для первых людей - оно не является необходимым и

теперь. Ап. Павел пишет: "Младенствуйте во зле", т.е. будьте

несведущими, как младенцы. 4) Эта новая дорога измененного

умственного содержания проложила пути к самостному знанию. То

знание и тот ум, совсем не дискурсивный, который был дан как

дар образу собственному - человеку, - тот ум изменился, он

стал искать своих путей. И это стремление всяческое к

самостному знанию гораздо более слабое, потому что на самом

деле то знание, тот целостный тип знания, который был у первых

людей, конечно, включал в себя и нравственные мотивы; он был

несравним - он был другой качественно. Этот аналитический путь

самосознания, лишенный так часто нравственных корней и

мотивов, этот путь гордостного знания, этот путь, в котором

так часто "я" оказывается гораздо более значимым, чем любая

полнота знания, даже обо всем наиболее высоком из того, что

есть, и даже знание не о предмете, а знание предмета, знание

Бога, потому что до грехопадения было не знание о мире, а было

знание мира, в который человек входил, вместе с тем

пантеистически не сливаясь с ним, он как бы был частью, но не