Прот. В. Свешников. Лекции по нравственному богословию

Вид материалаЛекции
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

другое слово: "Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд" (Лк.

6), Причем понятно, что слово "как" выражает здесь не степень,

а направление, вектор. Здесь можно подставить любое

положительное нравственное стремление, предлагаемое Евангелием

ли, святыми отцами ли. Что угодно можно подставить - и перед

нами как бы готовый алгоритм если не для осуществления, то по

крайней мере для понимания. Это "как" означает в таком случае:

все, что только может быть хоть как-то нравственно осознано

(любое жизненное явление, имеющее нравственно-этическое

содержание), может осуществляться в том направлении, когда ты

говоришь: "как Отец Небесный". Это "как" приобретает всеобщий

характер и дает возможность во всей полноте, включающей

содержание этической жизни, этим же алгоритмом постоянно

пользоваться. То есть совсем уж попросту говоря (но это будет

совсем уж сильное упрощение): взглядывать на всякие возможноые

и существующие, уже сделанные действия и про себя подумывать:

а как это с позиции Отца Небесного? Это некое начальное,

предварительное упрощение, хотя отчасти оно и может помогать и

многим на первых порах помогало, хотя, к сожалению, не все

начинающие этим простым способом пользовались.

Сверхзаконное требование совершенства (совершенства

полного и по содержанию, и по степени) представляет собою ту

уникальную особенность нравственного устройства, которая

свойственна только христианскому знанию и самосознанию.

Можно сказать, что буддизм по многим пунктам нравственного

знания и стремлений выдвигает требования, близкие к

христианским. Но это не так. Так могут сказать только плохо

знающие буддизм. Потому что, как всякое человеческое

изобретение, буддизм неизбежно ограничен - прежде всего

содержанием: как бы он ни был разработан, остается некоторый

набор нравственных ценностей, который представляет собой не

просто перечень, хотя бы и алгоритмов, - он заключает в себе

все. То, что сверх этого набора, уже сюда не входит.

Христианская же нравственность иная, потому что она включает в

себя все содержание человеческой жизни.

Несовершенство буддизма состоит еще и в том, что

некоторые нравственные нормы (не говоря уж о

духовно-философских нормах) либо бессодержательны, либо

антипатичны для объективного христианского самосознания.

В-третьих, закон Евангельской нравственной жизни является

новым по сравнению с любым другим и даже ветхозаветным по

содержанию и по форме, т.к. он полагает сущность нравоучения

не в казуистических (законнических, нормативных) предписаниях,

а в общих нравственных принципах и в высочайшем идеале

христианской нравственности - идеале, который в христианском

сознании является живым идеалом, потому что он воплощен вполне

в бытии здесь, на земле, Богочеловека, а отчасти воплощен в

жизни святых. Во всяком случае дело не в нормативных

предписаниях, а в общих нравственных принципах и в идеале.

Поэтому требует от своих последователей не исполнения норм, а

если исполнения норм, то оно является только показателем того,

что он требует, а требует он от своих последователей

перерождения. Перерождения по нравственной настроенности, по

сердечным чувствам и помышлениям - вообще по всему личностному

строю. Правда, непонятно, что чему должно предшествовать

(возрождение таинственное - возрождению по самосознанию или

наоборот) потому что, вероятно, некоторые начальные принципы

нравственного самосознания, как и любого другого, должны

все-таки предшествовать таинственному возрождению в купели

пакибытия. Потому-то и говорится: идите и научите все народы,

крестяще их. То есть сначала идите и научите - нравственное

научение необходимо и должно предшествовать таинственному

перерождению. Но затем идет жизнь. И в этой-то жизни,

начинающейся в результате таинственного возрождения, и

осуществляется (или не осуществляется) то самое перерождение,

которое и делает из человека новую тварь не только

таинственно, но и по всему содержанию его жизни. Перерождается

личность, становится иной, как об этом забавно рассказывает в

одной из проповедей епископ Феофан Затворник: был один человек

разбойником и перестал им быть, переродился. И вот однажды

приходят к нему товарищи и стучат ему в окно, свистят, зовут к

себе. Он не отзывается. Они еще пуще кричат: что же ты не

отзываешься? мы те-то! "Вы-то те, - говорит он, - а я уже не

тот".

Поразительно, что вместе с тем личность идентифицирует

себя с тем, прежним. Она не говорит о себе, что, скажем, я не

Иван Иваныч Иванов, а идентифицирует себя по биографии. Любая

личность, даже переродившаяся, знает, что в некотором смысле

она остается безусловно тем же самым человеком, потому что

перерождение хотя и делает человека новым, но на том самом

материале, который представлял собою прежний человек, и таким

образом, что нечто существенное из центра личности остается

неизменным (и не только из центра, но и периферийное), так что

и будучи перерожденным, он говорит: я и тот же, и не тот же.

Этот "не тот же", этот новый и заключает прежде всего,

что в нем в соответствии с христианскими идеалами,

появившимися у него в результате приятия верой и любовью, в

соответствии с установками, которые действуют в этих идеалах,

в соответствии с общими принципами, которые предлагаются для

того, чтобы эта новая личность переродилась (а не для того,

чтобы она исполнила новый перечень), чтобы у не стал иной

духовно-нравственный мир, чтобы другое главное определяло ее

нравственный мир, ее отношение ко всему. Это определяющее,

которое выразить словами не так просто, каждый человек по

некоторому внутреннему самоощущению знает и потому понимает,

когда об этом говорит кто-то другой.

Эти общие принципы просто показывают для новой личности,

что является определяющим в его жизни и как можно осуществлять

проверку. В конечном плане в этом смысле любые заповеди и

описания нравственной жизни, данные, скажем, в Добротолюбии,

носят характер критериев и ориентиров - не более. Но на самом

деле это очень многое, что позволяет человеку, желающему жить

по-христиански, все время посматривать, как осуществляется его

жизнь, в соответствии ли с этими критериями или нет. Он судит

не по внешнему поведению, потому что оно для любого человека,

даже едва начавшего жить в соответствии с христианскими

принципами, вещь слишком простая, слишком очевидная. Тут не

спутаешь, разве что очень уж захочешь спутать или неохота

каяться, будучи довольным собою. Но для нормального человека с

христианским сознанием все понятно. И не во внешних нормах

дело, а именно во внутреннем устройстве, которое и определяет

внешний способ поведения и дает возможность постоянной

покаянной работы. Потому что понятно: определять-то

определяет, а силенок не хватает. Благодатный закон - это не

просто закон, а благодатная действительность новой жизни,

связанная со всем таинственным строем Церкви и со Христом.

Внутреннее христианское устройство важно для того, чтобы

входя в него, определять и оценивать все, что тобою

осуществляется, и постоянно пребывать в покаянном устроении.

Для человека немощного, каковым является каждый из нас,

могут открыться такие перспективы, что он скажет: нет,

христианство не для меня; это такие невероятные высоты, что

лучше уж я буду жить попроще. Ему лень жить напряженно и

трудно. Но если опытом новой жизни он уже узнал свое новое

внутреннее устройство, он уже никогда от него до конца убежать

не сможет. Он может искривлять в себе и своем понимании то,

что ему предложено, может даже ненавидеть это или нагло и

дерзко попирать под влиянием бесовских сил, но он уже знает,

что правда скрывается в том мире, который для него открылся,

но сразу же и закрылся, потому что он не захотел дальше

совершенствовать свое внутреннее устройство в корреляции с

этим миром.

Напомню то, что каждому известно по личному опыту:

Христос властно, свободно и любовно взыскует каждого, кто хоть

раз Его услышал и в конечном итоге не оставляет его. Поэтому,

как ни странно, и у такого человека, хоть и в искривленном

виде, осуществляется жизнь, связанная с христианским

нравственным самосознанием. Эти сердечные интуитивные чувства

и помышления, которые однажды вошли в человеческую личность,

каким-то таинственным образом напоминают человеку: ты был

однажды возрожден и можешь снова возродиться и жить в

состоянии возрождения.

Ничего подобного нет ни в одном другом, тем более в

нормативном, законническом нравственном устройстве, которое не

требует ничего более, чем знание норм и предписаний и их

исполнения. Поэтому в некотором смысле это устройство труднее.

Это только кажется, что христианство труднее. По сути, в

главном, - да. Но то и правда в конечном итоге неисполнимо, а

перерождение требует в конечном итоге только личного согласия.

Но это подвиг.

В-четвертых, собственно говоря, никакое иное нравственное

устройство (даже и ветхозаветное) никаких средств для

осуществления нравственной жизни предложить не может. В лучшем

случае - система знаний, а во всем остальном ты предоставлен

сам себе, одинокий человек в пустом мире. Христианская

нравственная жизнь иная, потому что она радостно покорена

закону и действильности благодатным, это новое поле

благодатной жизни не просто энергетически усиливает (как

говорят экстрасенсы, которые ищут Крещения, чтобы набраться

христианской энергетики), а от того, что принявший высшие

нравственные христианские идеалы, таинственно перерожденный и

постоянно покаянно перерождающийся личностно человек по самой

природе вещей оказывается живущим в том благодатном

пространстве новой жизни, где он действует лишь синергетически

- как соработник Божий. Это немало, потому что это требует

подвижнического отчасти разового, а отчасти постоянного

внутреннего согласия. Но дело уже совершается в некотором

смысле как бы автоматически - Господу содействующе,

осуществляет жизнь человека нового строя, стремящегося прежде

всего быть в со-бытии с Богом. Новая благодатная

действительность для того человека, который к этой благодати

стремится, и предоставляет ему средства к нравственным

осуществлениям своего бытия. Оно другим быть и не может, все

остальное - только в помощь.

Есть такой маленький рассказ (кажется, он приведен в

4-томнике о подвижниках благочестия России 18-19 вв.), который

помогает это уяснить. Рассказывается там, что к некому батюшке

собрались на день Ангела гости, в числе которых был некий

офицер, вероятно, не очень глубокий по духовно-нравственному

устроению. Он-то и завел разговор за столом о том, что,

конечно, заповеди Божьи - дело хорошее и идеалы христианские -

тоже замечательные, но кто же может все это исполнить? Это все

- не для среднего человека. Но настал момент в этом вечере,

когда этот офицер, наложив полное блюдо конфет и сказал своей

маленькой дочери: "Отнеси-ка батюшке". Блюдо, которое,

конечно, она и поднять бы не смогла. Но она встала и пошла к

блюду, а офицер встал сзади и вместе с ней это блюдо поднял и

понес. И батюшка сказал ему: "Вот тебе и живой пример, как

совершается дело нравственной жизни. Готовность и послушание -

с твоей стороны, а реальность высокой силы - с Божественной

стороны. Вместе они делают так, что кажущееся невозможным

оказывается реальным".

В-пятых, новый закон Моисеев (Христов?) по мотивам и

побуждениям к нравственной деятельности действует на человека

не обещанием благ земных, как ветхий закон, и даже не

обещанием небесных благ (на что ориентируются многие вполне

добрые христиане, и это, в общем-то, не самое худое). Суть

здесь иная, потому что этот закон обращается к чувству

сыновней любви к Господу и Спасителю, призывающему всех своих

чад к безраздельному единению с Собой.

07.02.96.


nrav-4 txt

Л Е К Ц И Я 4


Сегодня мы должны хотя бы бегло взглянуть на место

теоретической этики, а значит и практической нравственной

жизни, в круге других познаний, относящихся к гуманитарной

области, а еще точнее - в круге наук о человеке и с человеком

непосредственно связанных.

Прежде всего обратимся к той науке, которая имела

довольно дерзновенную претензию называться наукой нак, т.е. к

философии. Связь этики с философией бесспорна по крйней мере

потому, что значительная часть философских систем как школ,

так и систем, связанных с творчеством уникальной личности,

почти всегда включает в себя (по крайней мере как один из

разделов) этику, поскольку в ней содержится понимание

ценностных начал человеческой жизни и места человека в общей

картине жизни - не биологического и тем более не

поверхностно-символического, а ценностно-практического

понимания.

Но даже если вообразить некоторое число систем, которые

специально этические вопросы не рассматривают, и представить

себе, что они всегда состоят только из двух частей - онтологии

и гносеологии - то мы обнаружим, что этическое переживание и

ощущение пронизывает даже наиболее отвлеченное содержание этих

систем. И это понятно: при максимально мыслимой отвлеченности

человеческого мышления в его процессах принимает участие

человеческая личность, которая пытается получить, с одной

стороны, полное, а с другой стороны, не ложное и совершенное

познание о мире и о самом познании. Помимо собственно

личностных начал не может обойтись никто в самих процессах

такого рода мышления. Но эти личностные начала неизбежно

пронизаны нравственными смыслами и ощущениями, потому что

любой человек, осознающий свое место в мире и в своих

отношениях с миром, особенно с миром высших отношений и с

миром человеческих личностей, это свое ощущение не может не

выразить, даже и невольно.

Попытаемся на основе грубой и довольно бессодержательной

схемы прежнего диамата вообразить себе, что все виды

философского знания по типу отношения к предмету знания

рассматриваются либо как материалистические, либо как

идеалистические. В этом случае мы обнаружим, что философские

учения, в которых, положим, идет речь хотя бы просто о мире в

его автономном начале и автономном (в зависимости от творения

свыше) содержании, содержат вполне определенное нравственное

начало, которое, по сути будучи атеистическим, тем самым

неизбежно вносит и соответствующие этические характеристики

даже в самые отвлеченные представления о мире и его

содержании. Равно как и любая креационная модель,

представленная в любой философской системе, даже если она

будет почти исключительно деистической, вместе с тем будет

вносить определенное личностное содержательное этическое

начало в общие представления человека о его месте в мире, о

его отношении к миру.

Если же мы будем рассматривать с этой целью любое

создание философской школы или личностное философское

произведение - например, Плотина с его представлениями о

божестве как исключительно отвлеченном от мира высшем начале,

- мы неизбежно обнаружим то этическое содержание, которое

носит в себе хотя бы некоторые нравственные черты, довольно

сильно отличающиеся от личностных этических черт тех

философов, которые стояли вне этих представлений. Хотя бы

такая нравственная особенность, как уважение к человеческой

личности, или уважение к процессам мышления как проявлениям

творчества человеческой личности. И наоборот, мы встретим во

многих даже и не столь отвлеченных, но построенных на основе

безбожных, автономных представлений о мире системах этическое

неуважение к человеческой личности и непонимание сущности

человеческой природы.

Точно так же представления о месте человека в обществе,

относящееся к области социологических проблем философии,

рассматриваются в зависимости от направления этих проблем

совершенно очевидным, практически прямым текстом. И те

социально-философские учения, которые видимо пронизаны хотя бы

некоторыми нравственными представлениями (хотя бы о

соцйиальной справедливости), если эти представления

ориентированы не на личность человека, а лишь на определенные

социальные слои, - эти учения имеют совершенно иной этический

характер, чем отвлеченные от таких очевидных этических

понятий, как справедливость (персоналистские учения Бердяева и

др.). Понятно, что любой тип познания, даже относящийся к

теории познания, все равно пронизан этическим ощущением.

Тем более если рассматривать антропологию как комплекс

представлений и теоретического знания о человеке, его

происхождении и месте в мире, то здесь мы по самой природе

вещей встречаемся с очевидным этическим переживанием или, как

минимум, с этической пронизанностью различных

антропологических систем. Ясно, что те антропологические

системы, которые связаны с пониманием сотворения человека

Богом (и тем более - с сотворением человека Богом по Своему

образу и подобию), в этическом отношении довольно сильно

отличаются по смыслу и содержанию от тех антропологических

предствлений и понятий, которые не связаны с пониманием

человека как создания божественного.

В круге наук о человеке с этикой связана психология,

которая занимается практически тем же, что содержится и в

этике, кроме ценностного аспекта. То есть психология, как и

этика, рассматривает вопросы темперамента, стресса,

фрустрации, мотивации, ощущений и т.п., но конкретное

содержание психологии, не будучи связанным с ценностным

пониманием круга внутреннего мира человеческой жизни, и

оценивается в зависимости от того, как человеческие желания

для людей этически-релегиозных представлений связаны с волей

Божией, а для других людей - с теми представлениями о должном,

о благе, о высшей радости, которые так или иначе присутствуют

в любых этических теориях и умозрениях.

Еще более определенно этические представления пронизывают

круги прикладных наук, относящихся к человеку - таких, как

история. В зависимости от общих этических представлений и

конкретной этической направленности могут рассматриваться как

общие закономерности, так и вполне конкретные исторические

движения или определенные исторические личности. Скажем, Иосиф

Сталин и обслуживавший его Сергей Эйзенштейн. Оба они, не

будучи историками, имели исторические знания и рассматривала

фигуру Ивана Грозного, да и весь круг лиц и явлений, связанных

с ним, с точки зрения этики иначе, чем Ключевский. Например,

Курбский определенным образом рассматривался кругом лиц,

имеющих некоторые исторические знания (да и некоторыми

учебниками, имеющими государственнический тип осознания, при

котором даже общенациональные этические представления

оказываются второстепенныим). В этом смысле почти все русские

историки (даже 19 века), будучи личностно определенным образом

связанными с православием (во всяком случае интимными

личностными переживаниями), в своих исторических

представлениях неожиданно нередко оказывались плохими этиками,

плохими нравственными богословами, потому что в своих

представлениях о личностях отдавали предпочтение

государственническим оценкам, которые находились вне

христианского осознания и понимания человеческой личности

(даже в самых общих представлениях, например, о милосердии).