В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Содержание

Во главе такого органа должен быть Сталин.

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 37

238

Чтобы выполнять новую функцию государственной идеологии, марксизм должен был стать настолько мутным и неопределенным, чтобы с его помощью можно было оправдать любое политическое решение. Ситуация эта отражена А. Платоновым в романе «Чевенгур»:

«Чепурный с затяжкой понюхал табаку и продолжительно ощущал его вкус. Теперь ему стало хорошо: класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть. Чепурный взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густо напечатанные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы все сделали, а потом прочитали — лучше бы и не писал!

Чтобы не напрасно книга была прочитана, Чепурный оставил на ней письменный след поперек заглавия: «Исполнено в Чевенгуре вплоть до эвакуации класса остаточной сволочи. Про этих не нашлось у Маркса головы для сочинения, а опасность от них неизбежна впереди. Но мы дали свои меры». Затем Чепурный бережно положил книгу на подоконник, с удовлетворением чувствуя ее прошедшее дело» [34, 78].

Однако отношением к марксизму как «прошедшему делу» не исчерпывается его деформация. Необходимо было также утверждать, что в содержании марксизма как революционной теории ничего не меняется. Если человек всерьез относится к теории марксизма-ленинизма, он в той или иной степени должен ее самостоятельно интерпретировать. А значит — и размышлять над тем, соответствуют или не соответствуют марксизму-ленинизму политические решения и действия, которые предлагает и проводит в жизнь действующий политический вождь. Но в таком случае всякий серьезный марксист является потенциальным критиком и даже бунтовщиком против существующей власти. Даже если он присягнул на верность Сталину. Такой ученик и последователь всегда попытается использовать Сталина вчерашнего против Сталина сегодняшнего. И обращать против вождя его же собственные высказывания.

Отсюда вытекает, что главная цель репрессий заключалась в уничтожении остатков идейных связей в партии. В результате партия была преобразована в такую организацию, которая не обладала никакой иной идеологией и идейной связью, кроме актуальных приказов вождя и партийного аппарата. Партия была сведена к безвольной и распыленной массе. Подобно всему остальному обществу, она стала «мешком с картофелем», если воспользоваться образом Маркса. В этом тоже проявились бюрократические тенденции революции: первоначально были ликвидированы либеральные, затем — социалистические партии, независимая пресса и другие институты культуры, религиозные организации, философия и искусство, и наконец — фракции и оппозиция в самой партии.

Нетрудно понять, что если между членами организации

239

сохраняется какая-либо идейная связь, противостоящая принципу личной преданности вождю, то всегда существует потенциал для оппозиционной деятельности. Если даже в действительности такой оппозиции не существует. Искоренение в партии этого потенциала и было главной задачей репрессий. И она была успешно выполнена. Но характерно, что бюрократические тенденции партии, результатом которых была гекатомба 39-х гг., сохранились и после смерти Сталина. Уже в конце 50-х гг. началось отлучение от марксизма тех людей, которые не признавали никаких иных форм интеграции, кроме идейных. Тем самым идейная верность марксизму-ленинизму в той или иной степени толковалась и толкуется как преступление, уклон или ревизионизм.

Однако тот факт, что репрессии не встретили отпора ни в партии, ни в обществе, говорит в пользу предположения: они уже были не нужны. В партии отсутствовала воля и способность продуцировать независимую от указаний аппарата политическую мысль. Возникающий иногда в литературе вопрос о том, могла ли такая воля и способность появиться, если бы не было репрессий (например, в начальный период войны с Германией), вряд ли может быть разрешен научно. Но о том, что такой воли и способности не было даже на вершине партийно-государственной бюрократии, неплохо свидетельствует эпизод из воспоминаний Микояна:

«На следующий день, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия. Мы их застали за беседой. Разговор шел о необходимости создания Государственного Комитета Обороны, которому нужно отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции Правительства, Верховного Совета и ЦК партии. Мы с Вознесенским с этим согласились. Договорились во главе ГКО поставить Сталина, об остальном составе ГКО не говорили. Мы считали, что в имени Сталина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями. Решили поехать к нему. Он был на ближней даче.

Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышанным, сказал: «Вячеслав, иди вперед, мы — за тобой пойдем». (...)

Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.

Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин. Сталин посмотрел

240

удивленно, никаких возражений не высказал. «Хорошо»,— говорит» (курсив мой.— В. М.) [19, 75].

И здесь мы касаемся второго вопроса: чем объяснить совершенную неспособность народа и партии к сопротивлению? Видимо, можно исходить из того, что партия уже была лишена способности к самоорганизации — вне и независимо от партийного аппарата. Сведена к состоянию «войны всех против всех», как и все остальное общество. Стала конгломератом изолированных индивидов. Ведь в каждом репрессивном акте и в каждом указании сверху противостояли друг другу всемогущее государство и одинокий изолированный индивид. Ощущение паралича стало всеобщим. И в то же время никто не мог оспорить самоочевидный, казалось бы, факт: партия по-прежнему существует на основании принципов, которые были обязательны всегда.

Но что значит — всегда? Все члены партии были участниками массового насилия над обществом в 20-е — начале 30-х гг. Насилия над беспартийным населением. И когда они сами становились объектами насилия — им уже не к кому было обращаться. Ведь никто из них не возмущался сфабрикованными процессами рубежа 20—30-х гг. Никто не возмущался убийствами людей, пока они не касались партийных деятелей. Все — активно или пассивно — признавали принцип: нет ничего противоестественного и аморального в убийстве человека. Все соглашались с тем, что партийная верхушка может самостоятельно определять, кто в данный момент является классовым врагом, агентурой кулака или империалистов. Поэтому те же самые правила игры, которые партия применила к обществу вследствие бюрократических тенденций революции, теперь были применены против самих членов партии.

В ней отсутствовала морально-политическая почва, необходимая для воли к сопротивлению. Переплетение моральных ценностей с политическими шло только в бюрократическом направлении, порождающем новую верноподданность — бессознательно-доверчивое отношение к существующей власти. И потому не вызывает удивления следующий эпизод. Писатель А. Ват встретился во время войны в одном из сталинских лагерей с умирающим старым большевиком— известным историком и публицистом И. М. Стекловым. И спросил: чем объяснить, что все фигуранты показательных процессов признавали себя виновниками невероятных преступлений? Ответ Стеклова был безжалостным, но справедливым: «У нас у всех руки по локти в крови».

Следующий вопрос связан с причинами массовых самооговоров. Здесь мы имеем дело с явлением, которое, на первый взгляд, может показаться коллективной галлюцинацией, массовым психозом или, если воспользоваться терминологией Маркса, невероятно сильной практической иллюзией. Если даже предположить, что у Сталина были рациональ-

9. Зак. Ni 26. 241

ные причины для массовых убийств коммунистов, то зачем была нужна система, которая заставляла любого человека признаваться в том, что один хотел продать Узбекистан англичанам, другой был агентом Пилсудского, а третий хотел убить вождя или товарища Ворошилова? В этой иллюзии, однако, было и рациональное зерно. Речь шла не только о физическом, но и о моральном уничтожении человека.

На первый взгляд кажется, что следователи сами без труда могли подписывать показания. От имени людей, которых они пытали. А затем — убивать или посылать в концлагеря на основе этой подписи. Никакого бы различия не было. За исключением жертв показательных процессов, которые должны были предстать перед общественным мнением советских граждан и всего мира как действительные преступники. Однако участники показательных процессов — мизерная доля репрессированных.

Но аппарат НКВД требовал, чтобы люди сами подписывали свои ложные показания. Человек, вознесший клевету на себя, сам ее подписывал. И, насколько известно, эти подписи не подделывались. Так жертва становилась соучастником преступления, направленного против нее же: универсальной политической лжи. С помощью пыток от каждого человека можно добиться признаний в чем угодно. Уже говорилось, что пытки, как правило, применяются для получения правдивых показаний. А в сталинском режиме и жертвы, и палачи знали, что обоюдно лгут. И все поддерживали эту ложь. Следовательно, даже в предельной для человека ситуации они способствовали строительству иллюзорного мира, контуры которого наметил Сталин. Политические иллюзии приобрели всеобщий характер и качество правды. А именно такое отношение к истине и лжи типично для бюрократии.

То же можно сказать и о других сферах политической жизни. Например, о всеобщих выборах в государстве и самой процедуре голосования. Казалось бы — зачем государству тратить силы и средства на выборы, иллюзорный характер которых был всем известен? И продавать конфеты, печенье и другие деликатесы в буфетах на избирательных участках? Затем, чтобы с помощью брюха приобщить всех граждан к новой политической пасхе, которой всегда предшествует длительный пост. Затем, что с помощью выборов все граждане становились соучастниками в создании политических фикций. Мнимой действительности, которая, благодаря участию в ней громадных масс людей, приобретала черты реальности. Создавался еще один канал бюрократической интеграции общества с государством.

Собрания и другие формы общественной жизни отражали эту интеграцию, т. е. «войну всех против всех», господствующую в государственном аппарате. Приведем только один пример.

242

«Огласил секретарь бумагу и говорит:

— Вечером проведем общее собрание колхозников. Явка всех, кто хоть с палочкой, хоть на карачках ходить может, обязательна... А сейчас,— говорит дальше,— давайте определим кандидатуры на выселение. Вашему колхозу (тут он заглянул в бумажку) над лежит выселить пять человек.

Долгая и страшная была пауза. А потом началось такое, что и пересказать невозможно. Называли, конечно, наиболее дерзких, непокорных, сводя при этом какие-то счеты. И, оказалось, далеко уходили корни этих счетов. Сорок девятый год был, а припоминали, чей дед или отец, или брат у Колчака служил, кого раскулачивали, кто в колхоз не хотел вступать, кто сын врага народа или был в плену...

Председатель колхоза назвал фамилию одной вдовы, известной неукротимым характером и острым, как бритва, языком.

Женщин — не надо! — сквозь зубы бросил секретарь.
Так мужиков-то у нас по пальцам,— начал было председатель и поперхнулся под взглядом секретаря.

И вот список, наконец, составили. А вечером — общее собрание.

В президиуме, кроме членов правления, секретарь, начальник районного комитета МГБ, начальник районной милиции. Люди выслушали в угрюмом безмолвии. Назвали им первую кандидатуру на голосование. Опустили голову, прячут глаза колхозники, не поднимают рук!

Секретарь вышел из себя. Встал (крупный был мужчина, в «сталинке» и галифе), загремел:

Саботируете? Мало вам пять человек? Хотите, чтобы продолжили список? Ставлю вопрос на голосование...— Считай,— приказал он милиционеру, стоявшему сбоку от стола президиума. Милиционер пошел по проходу у стены. Едва поравнялся с первым рядом лавок, все сидевшие на них подняли руки. Так прошел милиционер до самого последнего ряда, и раз за разом повторялась та же картина.
Кто против?.. Воздержался?..

Против и воздержавшихся не было» [50, 7—8].

С учетом всех этих обстоятельств нетрудно ответить и на последний вопрос. Информация о событиях в Советском Союзе, поступающая на Запад, была отрывочной и неопределенной. Новое государство успешно изолировалось от обоюдных контактов. Выезд за рубеж строго контролировался. Ограничивался задачами, необходимыми для государства. Передача любых неавторизованных сведений за границу квалифицировалась как шпионаж.

И все же абсолютная изоляция от всего мира была невозможной. Некоторые сведения проникали на Запад, хотя никто не знал истинных размеров репрессий. Спешка и недостаточно квалифицированная подготовка показательных процессов сделали свое дело. Часть западной прессы обратила внимание на явные противоречия и абсолютно недоказанные факты. Но чем тогда объяснить снисходительность,

243

а то и явную поддержку сталинизма со стороны европейской интеллигенции?

Британские социалисты Сидней и Беатриса Вебб, известные своей честностью и неподкупностью, посетили Советский Союз в годы апогея сталинского террора. Результатом их поездки стал огромный труд о новой коммунистической цивилизации. В нем авторы на все лады прославляли сталинский режим как воплощение извечных стремлений человека к счастью и справедливости. И это особенно становилось явным на фоне прогнившей и коррумпированной британской псевдодемократии. Сидней и Беатриса Вебб не видели никаких оснований сомневаться в справедливости показательных процессов и совершенстве народовластия — первой действительной демократии в истории России.

Репрессии одобряли также Л. Фейхтвангер, Р. Роллан, А. Барбюс. В известном смысле исключением был А. Жид. Он тоже посетил Советский Союз и описал свой визит. Тоже не заметил жестокостей сталинского режима. Но почувствовал универсальную ложь, что скрывалась за его фасадом.

Специфика этой лжи заключалась в господстве деформированного и догматизированного марксизма-ленинизма над критическим восприятием и здравым рассудком. Кроме того, в годы репрессий в Советском Союзе по Европе ширилась чума гитлеризма. Данный факт частично объясняет причины того, что многие западные интеллигенты, воспитанные в духе либерализма, видели в Советском Союзе опору всей европейской цивилизации, которой угрожал фашистский потоп. Этим объясняется готовность многое простить сталинскому режиму. Увидеть в нем действительное пролетарское государство, ибо оно выступало в ореоле демократии, противостоящей фашистской диктатуре.

Но и это обстоятельство не является главным. У фашизма практически не было идеологического фасада. Его идеология открыто провозглашала цели режима: построить тысячелетний рейх на костях других народов и подневольном труде «низших рас». Тогда как сталинизм никогда не отказывался от унаследованной марксистской фразеологии. Постоянно говорил об интернационализме, мире, равенстве, освобождении труда, дружбе народов и т. д. Политическая фразеология оказалась сильнее действительности. Даже в восприятии людей, профессией которых было критическое мышление. В этом отношении догматизированный марксизм-ленинизм стал большей служанкой политики, нежели другие идеологии. Гуманистический жаргон политической софистики ослеплял людей и не давал возможности увидеть потрясающий разрыв между теорией и практикой.

Уже говорилось, что репрессивный аппарат не был абсолютным хозяином в государстве. Не стоял «над партией», как говорил впоследствии Хрущев, стремящийся реформировать сталинский режим и вернуть партии господство над

244

репрессивным аппаратом. Несомненно, этот аппарат имел право арестовывать и казнить коммунистов, но только определенного ранга. Преследования, аресты и казни партийно-государственной верхушки осуществлялись по указаниям Сталина. Как уже говорилось, он руководил партией и государством при помощи репрессивного аппарата. Однако был вождем партии, а не начальником данного аппарата. Правда, партия отождествилась со Сталиным, но ни на йоту не потеряла власть.

Требование поставить органы внутренних дел и госбезопасности под контроль партии, выдвинутое Хрущевым, означало, что ее члены не могут быть арестованы без ведома партийных органов. Но этот принцип соблюдался и в 30— 40-е гг. Если, скажем, НКВД арестовывало членов райкома партии, то обком безусловно знал об этом. Следовательно, аппарат репрессий был орудием партии. Тогда как полицейское государство предполагает полную свободу репрессивного аппарата в своих действиях. Однако такой свободы он никогда не имел, поскольку она означала бы не только потерю власти партией, но и крах всей политической системы.

Этим объясняется роль идеологии в сталинском режиме. Она была не просто дополнением или вспомогательным средством, а одним из главных условий существования режима. Независимо от того, как и насколько признавалась конкретными людьми. Сталин создал режим, правомочность которого опиралась на идеологию. Речь идет о представлении: существующее государство выражает интересы всех трудящихся, в первую очередь — пролетариата. Представляет их стремления и потребности. Является только этапом мировой революции, которая рано или поздно осуществится. И принесет окончательное освобождение всем трудящимся.

В то же время предполагалось, что этого можно достичь только за счет ликвидации демократических тенденций революции. Этим объясняется специфика сталинской деформации марксизма-ленинизма: она укрепляла существующую систему власти. Аппарат власти был насквозь идеологическим организмом. И не мог быть заменен армией, органами госбезопасности или какой-либо другой формой организации. '

Отсюда не следует, что действительная политика Сталина определялась марксизмом-ленинизмом. Он существовал только для того, чтобы обосновывать и оправдывать эту политику. Марксизм-ленинизм был встроен в режим личной власти. И потому выполнял функции, которые не имеют ничего общего с его содержанием.

С помощью такого использования марксистской теории режим обеспечивал для себя безнаказанность. Отпадала необходимость что-либо объяснять обществу. Идеология применялась для того, чтобы снять вопрос: действительно ли данный режим выражает интересы общества? Положитель-

245

ный ответ на него был самоочевиден. В то же время этот режим оказался чрезвычайно чувствителен на идеологическую критику. Связь бюрократизма и догматизма стала его характеристикой. Поэтому аппарат власти и управления насквозь идеологизировался.

Всякое сомнение в официальной идеологии и пропаганда других идеологий для такой системы смертельно. Потому роль идеологов-пустомель, если воспользоваться выражением Маркса, в ней возрастала. Однако никакая бюрократическая власть не в состоянии до конца подавить критическое мышление. Она кажется всемогущей только по причине своего господства над всеми сферами жизни. А на самом деле — слабая, так как любая щель в «идеологическом монолите» представляет для нее громадную угрозу. Если идейная жизнь совершенно парализована и сведена без остатка к текущим распоряжениям вождя, стабильность власти недостижима без использования всех общих и особенных характеристик бюрократического управления. Объективная логика сталинизма развивалась в этом направлении.

Предполагалось, что все высказывания и распоряжения вождя есть абсолютная истина. Марксизм-ленинизм лишился собственного содержания — и в то же время (будучи государственной идеологией) претендовал на ранг теории. А всякая теория обладает своей собственной логикой развития. Нет никаких гарантий, что она не будет обращена против человека, претендующего на монопольное ее истолкование. Такой процесс начался сразу после смерти Сталина.

Однако в конце 30-х гг. эта опасность казалась нереальной. Сталинизм в это время достиг почти идеального состояния. Создавалось впечатление, что все общество существует только для того, чтобы славить вождя и выполнять его приказы. Различие между Советским государством и режимом личной власти сделалось практически неуловимым, а теоретически небезопасным. Государство целиком переплелось с обществом.

Важным средством уничтожения всех социальных связей, не навязанных государством, стал внутренний шпионаж. Каждый гражданин обязан был доносить на других. С идеологической точки зрения донос выглядел как способ достижения морально-политического единства советского народа. А по сути дела, он был средством карьеры. Перманентные репрессии высвобождали вакансии для тех, кто стремился к привилегиям партийно-государственной бюрократии. Такое стремление предполагало активное участие в уничтожении других людей. Внутренний шпионаж превратил огромное число советских граждан в соучастников преступлений Сталина и режима.

Казалось, что идеалом сталинского социализма является такое общество, в котором все сидят в тюрьмах и концлагерях — и в то же время служат внештатными агентами

246

тайной политической полиции. Конечно, такой идеал трудно достижим, но вполне возможен. С политической точки зрения в нем выражается классическая связь деятельности подпольщика и шпиона, которую Сталин навязал всему обществу. Совершенствование режима шло по этому пути, стимулируя весь комплекс эгоистических, групповых, корпоративных и консервативных интересов и представлений. Ту силу привычки миллионов и десятков миллионов людей, которую Ленин называл самой страшной силой.

Глава 15

Маски политической активности

Главной из упомянутых выше привычек была верноподданность — квазирелигиозное отношение к существующей власти. Оно в значительной степени определялось политическими традициями России. В результате преобразования бюрократических тенденций революции в режим личной власти верноподданность стала стереотипом политического поведения и связала режим с обществом.

Советские люди обнаружили почти автоматическую готовность подчиняться образцам поведения, которые им навязывал сталинский режим. И при этом не менее охотно и сознательно они его высмеивали. Данная двусмысленность породила специфический синдром бдительности: незаметное разглядывание по сторонам перед доверительным разговором с собеседником до того, чтобы убедиться — рядом нет секретных сотрудников («сексотов», по тогдашней моде на сокращения) НКВД. Этот синдром особенно проявлялся тогда, когда предстоящий разговор затрагивал существующий режим.

Как известно, Гоббс в «Левиафане» описал обычное состояние общества как войну всех против всех. Ранее была описана роль жалобы при бюрократическом управлении и поставлен вопрос: насколько партийно-государственный аппарат отражал, а насколько усиливал холодную войну всех против всех? Нужно учитывать, что сталинский режим культивировал доносы и с их помощью связывал гражданина и государство.

Всеобщее доносительство было небесполезно для власти.

Blog

В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Содержание