В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Педагогика сегодняшнего и завтрашнего дня, 93.42kb.
• Виталий Семенович Макаренко (1895-1983). Мой брат антон семенович. [Воспоминания], 697.94kb.
• Социальная организация и бюрократия основные вопросы Организация: сущность и характерные, 230.75kb.
• Антон Семенович Макаренко Педагогическая поэма, 7312.23kb.
• 1. биография а. С. Макаренко, 329.71kb.
• Частичная библиография сталинизма часть I источники, 461.87kb.
• Алексей землянский мастер, 142.59kb.
• Курс лекций: Учеб пособие, 8.8kb.
• «классовая борьба, сталинизм, постмодернизм». Обсуждение статьи д. Бенсаида, 378.13kb.
• А. С. Макаренко Положение о x международном конкурс, 358.8kb.

247


Оно усиливало взаимное недоверие, парализовывало крити­ческое мышление и укрепляло бюрократическое единство государства и общества, которое квалифицировалось как морально-политическое. Человек, находящийся на нижнем уровне социальной и управленческой иерархии, чувствовал себя равным с вершиной, так как мог написать донос на любой промежуточный уровень. Все это предоставляло в распоря­жение государства громадный резервуар взаимных личных обид и элементарной зависти.

Трудно точно оценить размеры и последствия массового доносительства. Статистических данных на этот счет пока нет. Но поскольку Сталин превратил жалобу в основное сред­ство улучшения аппарата, можно считать, что режим по­ложительно оценивал готовность граждан к слежке за своими соседями и коллегами по работе. В то же время трудно было проверить обоснованность доносов. Для этого потребовалось создать отделы в партийных и советских учреждениях, а также в органах НКВД — НКГБ. Инспирируя доноситель­ство, режим был вынужден лавировать между Сциллой ано­нимки и Харибдой точной информации.

Каждый гражданин имел право обратиться лично к Ста­лину. Предполагалось, что око выражает заботу гражданина о государственных интересах и потому тождественно полити­ческой сознательности. В то же время любой человек стре­мился обезопасить себя от рядом живущих. В этих условиях анонимка стала существенной характеристикой политиче­ской жизни. Служащие партийно-государственного аппарата обязаны были докладывать о всякой деятельности, которая кажется им антипартийной или антигосударственной. Сле­довательно, режим постоянно находился перед проблемой выбора между количеством и качеством доносов.

Крен в сторону анонимки гарантировал для власти целые монбланы доносов, каждый из которых необходимо было хотя бы прочитать. Развитие этой тенденции делало неуло­вимым различие между обычным брюзжанием недовольных людей и политически, значимой информацией. И потому власть была вынуждена вести борьбу с анонимками. Логиче­ским завершением этой тенденции стал специальный указ, принятый недавно. В этом смысле даже из гроба Сталин нас достал...

Предпосылки для крена в сторону качества доносов тоже были при нем заложены. Еще на XIV съезде РКП(б) Шкирятов говорил, что правдивая информация о замыслах оппози­ции не имеет ничего общего с доносительством и является долгом каждого члена партии. А тот, кто им пренебрегает, не может считаться настоящим коммунистом. При таком под­ходе для режима было важно сохранить тайну информатора. Что, в свою очередь, вело к разрастанию штатов доверенных людей и увеличению расходов на эту сферу деятельности. А поскольку донос стал правилом партийной жизни — трудно

248


было отличать добровольного информатора от штатного. Особенно с точки зрения правдивой информации.

Таким образом, целью призывов к массовым доносам было стимулирование гражданского чувства в форме вернопод­данности — бессознательно-доверчивого отношения к ре­жиму. Компрометирующие сведения о людях стали при­равниваться к политической информации. Тем самым возро­дился и окреп мнимый либерализм на уровне массового политического поведения и сознания. Если учесть, что по общим социальным проблемам лучше было не высказываться (горький опыт оппозиции это подтвердил), то каждый граж­данин становился просто одним из щупалец многоголовой бюрократической гидры.

Перманентные репрессии в определенной степени дез­ориентировали граждан: коммунистический сановник вче­рашнего дня сегодня мог превратиться во врага народа. Непредсказуемость кадровой политики заставляла людей держаться подальше от политики. В то же время они видели, что партийные чиновники обладают полной свободой в очер­нении своих жертв. Об этом можно было узнать из очередного номера газеты. Поскольку гарантий от ареста не было ни у кого, рядовой гражданин мог время от времени обратить ору­жие аппарата против него самого. Существенным свойством политического поведения стал донос на действительных или потенциальных доносчиков. В такой ситуации мог оказаться каждый и потому должен был усвоить правила игры. За­частую донос был единственным шансом спасения жизни.

Пропаганда поступка Павлика Морозова была направлена на внедрение доносов в отношения между членами семьи. Если человек выдает родного человека в руки власти,—это свидетельствует не только о слабости традиционных связей, но и о болезни общества. Если учесть, что солидарность с жертвами доносов была исключением, а не правилом, то до­носители не испытывали особых неудобств со стороны сосе­дей или товарищей по работе. Это относится и к отъявленным провокаторам, доказывающим свою верноподданность. Не­мало было (и есть) таких людей, кому созерцание чужой драмы или трагедии доставляет удовольствие. Культивиро­вание извращенных форм отношения человека к власти — не менее важное свойство сталинизма.

Щупальца, вершины власти достигали глубин любой со­циальной общности и аппарата управления. В данной ситуа­ции каждый чиновник или орган районного, к примеру, ранга стремился собирать только такие оценки собственной дея­тельности со стороны граждан, которые он сам сознательно распространял. Если из какой-либо местности в центр посту­пало меньше жалоб, чем из другой, вершина могла заклю­чить, что местные чиновники сознательно блокируют этот поток, ибо в любую минуту он мог быть направлен против них. Подобная ситуация, в свою очередь, оказывалась пово-

249


дом для пристальных проверок и внедрения еще большего количества информаторов. Тезис о внутренних врагах куль­тивировал внутренний шпионаж в самом партийном ап­парате.

Доносы циркулировали на всех его уровнях и во всех со­циальных слоях: от рабочих и крестьян до писателей и уче­ных. Каждый считал своим долгом сообщить о подозритель­ном образе мыслей ближнего, ибо в противном случае каж­дого могли обвинить в сообщничестве. Сплошь и рядом до­носы стали средством сведения личных счетов и карьеры, а для предприимчивых людей — средством вымогательства и шантажа. Зачастую в основании доносов лежали сексуаль­ные мотивы, особенно со стороны женщин. Жена, например, могла засадить опостылевшего мужа в тюрьму, если рядом был любовник. Муж мог поступить точно так же в отношении жены. Секретарша высокопоставленного начальника могла написать донос на его жену в матримониальных целях.

Разделение семей во время войны увеличило работу для военных цензоров: теперь они собирали информацию о не в меру ретивых доносителях, которые информировали солдат об изменах жен в тылу. Поскольку такая информация отри­цательно влияла на боевой дух — доноситель легко мог по­пасть в лагеря. В то же время война поставила каждого чело­века в ситуацию неопределенности и эмоционального напря­жения, расширила социальную почву подозрительности и увеличила массу доносов. Впереди шли женщины, поскольку их было больше и каждая считала нужным проявить бди­тельность. Когда мужья, отцы, братья и сыновья были на фронте, внутренний шпионаж стал вкладом тыла в победу над врагом и формой проявления патриотизма. Увеличилось число добровольных доносителей, особенно из числа тех, близкие которых погибли на фронте.

Не менее того донос был оружием в конфликте поколений. Пионеры и комсомольцы должны были сообщать, как себя ведут родители, учителя и другие взрослые. Бацилла шпионо­мании с особым успехом поражает неокрепшее сознание, так как связывается с формированием детских представлений о добре и зле. Нет ничего проще, чем связать их с разделением мира на своих и чужих, друзей и врагов Сталина-отца.

Иными словами, мотивы доносов были «социалистиче­скими» в том извращенном смысле, которые им придал ста­линизм. Опасение перед доносами парализовало общество и укрепляло режим. Донос превратился в безусловный реф­лекс и политический инстинкт гражданина. Способствовал тотальной бюрократизации общества и передавался по на­следству как необходимый элемент политической активности и политического опыта. Сталинизм реставрировал такое от­ношение к власти, которое уходит корнями не только в добуржуазную, но и в догосударственную эпоху, когда главным критерием власти были кровнородственные отношения и сила.


250


Репрессии деформировали представление о социальном порядке. Каждый мог убедиться, что порядок при Сталине есть мера насилия, которую может использовать всякая структура власти и конкретный чиновник в соответствии с потребностями режима в данной ситуации. Личность как гражданин и субъект политических отношений распадалась. Она была включена в сложную систему мотиваций, над которой висел дамоклов меч власти со всем арсеналом угроз: от лишения средств существования и социального статуса до лишения жизни. Власть создавала общественное мнение с помощью силы. Оно окружало каждого человека и способ­ствовало развитию тотального конформизма в политическом поведении.

Примером здесь может быть навязанный режимом обы­чай вывешивать красные флаги на фасадах домов в государ­ственные праздники. Местное начальство могло особо не забо­титься о выполнении этого требования, ибо каждый житель моментально призывался к порядку соседями. Даже те, кто был согласен с режимом, жил в постоянном страхе перед анонимными доносителями. Персонификация власти в лич­ности вождя сделала всех граждан безымянными. Содей­ствовала формированию в каждом из них специфического политического самовнушения.

Оно выражалось в том, что всякая новая акция партии и правительства заведомо была «обречена» на поддержку общества. Потенциальная угроза наказанием за любое не­подчинение привела к тому, что граждане выполняли распо­ряжения властей как бы по собственной воле. Их поведение было в большей степени продиктовано чувством страха, не­жели совокупностью официальных указаний. Усердие не по разуму связало воедино режим и общество, чиновника и гражданина. Сфера самостоятельного политического поведе­ния постоянно ограничивалась — в строгом соответствии с принципами бюрократического управления.

Они не вызывали особого сопротивления в обществе, сформированном столетиями монархического деспотизма и бюрократического произвола. В таком обществе самооценка личности опирается не столько на чувство ее отличия от остальных, сколько на причастность к одному из звеньев государственной машины. Это привело к предпочтению силь­ного правительства общественному самоуправлению. Кроме того, репрессии уничтожили всякое противодействие догма­тизированной государственной идеологии. Для этого тре­буется определенная контридеология, а не только отрицание официально навязанной. Такой идеологии не было, поскольку демократическая тенденция политической мысли была унич­тожена. Поэтому представление о свободе человека перепле­лось со службой вождю и режиму.

Гражданское лицемерие — следующая характеристика политической активности при сталинизме. Каждый опасался

251


говорить то, что думает. Цельной личностью можно было стать только посредством добровольной веры в то, что говорит с трибуны товарищ Сталин и его соратники. Для широких масс народа слово вождя было связано не с рациональными аргументами, а с монархическими чувствами, которые укреп­ляли гражданскую мимикрию.

Уничтожение ленинской партии отражало конфликт поколений. Сталин открыл доступ к государственной кор­мушке второму поколению партийных работников и забло­кировал его перед первым. Партийный аппарат переплелся с государственным и потому трудно установить, кто на ком паразитировал. Раболепие вождю не исключало трений между ними. Эти трения отражали борьбу приоритетов идеологии и специальных знаний в сталинской программе строительства социализма. Соперничество двух иерархий с различными обычаями и традициями. Но оно определялось не позитивными программами сторон, а бюрократическими надеждами на исчерпание сил соперника в результате кад­ровой политики. Члены партии, назначенные на тот или иной государственный пост, в большей степени считали себя госу­дарственными служащими, нежели функционерами партии. Это отражало общую тенденцию ее деполитизации и бюро­кратизации.

По мере развития этой тенденции режим стремился со­здать впечатление в обществе, что членство в партии свя­зано с более высокими социальными и политическими требо­ваниями по сравнению с теми, что предъявляются к обычным гражданам. Данное идеологическое клише маскировало си­стему привилегий партийного аппарата, которая начала складываться в 30-е гг. и благополучно просуществовала более полустолетия. Негативные санкции просто дополняли эти привилегии: исключение из партии нередко влекло за собой снятие с работы. Особенно это касалось людей, занятых в различных звеньях государственного аппарата. Здесь такая процедура была почти автоматической. Она постепенно рас­ширялась и на другие сферы деятельности и, в определенной степени, подрывала авторитет партии как политической организации. Он стал разновидностью бюрократического авторитета.

Режим внес дополнение в государственные праздники. Официальное празднование 50-летия вождя стало политиче­ской реанимацией дней тезоименитства монархических особ, типичных для царского режима. Портреты вождя в гирлян­дах и золоченых рамах выставлялись на фасадах государ­ственных учреждений, площадях и улицах. Вывешивались красные флаги. Кульминацией праздника был прием в Кремле различных лиц служилого сословия, занимающих высшие посты в партийной и государственной иерархии, деятелей науки и культуры. Организовывалось коллективное застолье, освященное присутствием вождя и похвальными

252


речами в его адрес. Во время таких приемов можно было решать и определенные социальные проблемы, пользуясь ситуацией его благодушия.

Сталинский режим — это марширующее общество. Каж­дому гражданину стремились внушить, что он является сол­датом, находящимся π долговременном отпуске, который может быть прерван в любой момент. Поэтому человек не должен чувствовать себя индивидом, погруженным в свои цивильные дела и проблемы. Поскольку гражданин уподоб­лялся солдату, становилась неуловимой грань между граж­данской и военной юрисдикцией. Тем самым в обществе культивировался синдром постоянной готовности. Все сложные социальные организмы признают право индивида на выполнение различных социальных ролей. Сталинский режим готовил верноподданных к выполнению приказов одной-единственной воли, исключая все остальные.

Чтобы компенсировать разрыв социальных связей и от­рыв индивида от устоявшихся традиций, режим культиви­ровал в обществе чувство постоянной важности событий (типа выпуска трактора или задувания домны, перелета через Северный полюс или рекорда угледобычи). Такой информа­цией были переполнены газеты. Она должна была свиде­тельствовать о все новых и новых успехах режима. Музыка в виде маршей и песен вносила в повседневную жизнь на­строение постоянной приподнятости, торжественности и возвышенности. Люди привыкали к такому образу жизни и по причине страха перед репрессиями, и потому, что он компенсировал их политическую пассивность.

По мере того, как советские граждане все в большей сте­пени «голосовали ногами» (если воспользоваться выраже­нием Ленина), компенсация превращалась в политическую традицию. Массовая подзерженность шумовому эффекту в виде маршевых ритмов и бравурных песен приобрела функ­цию прополаскивания мозгов. Песни, переполненные стерео­типами сталинской пропаганды, были далеко не безобид­ным явлением. Они претендовали на преобразование дей­ствительности в соответствии с заложенной в них идеей. И в этом смысле были практическим воплощением бюрокра­тического тождества мышления и бытия или действительным гегельянством. Если песня исполняется часто и ассимили­руется массовым сознанием,— падает различие между ней и действительностью. Маршевые ритмы воздействуют не только на сознание, но и на все тело. И потому выход из марширующей колонны для гражданина оказывался поте­рей сущности своего политического поведения.

Для укрепления режима наряду с печатным текстом использовалось устное слово. Верноподданнический ажиотаж в виде аплодисментов стал составной частью ритуала пар­тийных съездов и других публичных выступлений вождя. Этот ритуал распространялся с помощью газет, радио и кино.

253


Способствовал выработке таких правил публичного поведе­ния, благодаря которым граждане могли соединиться с участ­никами данных церемоний для достижения всеобщего самооглупления. Слушание выступлений вождя стало обяза­тельным в партийных и государственных учреждениях, на фабриках и заводах.

Деперсонализация граждан облегчала внедрение в их сознание сталинских идей, привычек и манер. Не менее важ­ным средством достижения этой цели был мундир партийных чиновников: сталинка, галифе и сапоги. Носитель такого мундира терял статус гражданского человека. В 20-е гг. вожди партии одевались по-разному: один носил косоворотку, дру­гой — кожаную куртку, третий — гимнастерку, четвертый — европейский костюм. В 30-е гг. все стали подражать вождю и товарищу Ворошилову не только в одежде, но и в усах. Они сделались законодателями моды партийных чиновников. Что еще более укрепляло унификацию общества.

Носитель мундира должен выполнять и отдавать при­казы — в зависимости от своего статуса в иерархии. Это также отделяет личность от ее социальных корней. При ста­линском режиме мундиры стали элементом повседневного быта. Они создавали ощущение вездесущности власти в обществе. Носитель мундира оказывался носителем власти, и чем чаще он появлялся в обществе, тем более власть при­обретала сверхъестественную мощь.

Всякий мундир обладает присущей ему логикой: он не­мыслим без орденов и медалей. Возникла новая сфера госу­дарственной деятельности по их производству, со своими теоретиками и практиками. Каждый гражданин, партийный и государственный функционер приобретал дополнительные мотивации своего усердия. Акты вручения орденов и медалей превращались еще в один канал связи режима с обществом и выражения верноподданнических чувств. Здесь тоже начал вырабатываться свой ритуал.

Надо учитывать, что отношение русского народа к своим властителям было иным, нежели в странах Запада. В бур­жуазных республиках и демократиях политические лидеры не очень возвышались над массой граждан. А в России вер­ховная власть всегда воспринималась в специфическом, сверхъестественном измерении. Тут не было государствен­ных деятелей в обычном смысле слова, зато существовали идолы, обладающие сверхчеловеческими атрибутами. По отношению к ним теряли силу критерии добра и зла, поло­жительных и отрицательных качеств. Сталин не отменил, а укрепил эту политическую традицию.

После года «великого перелома» он занялся созданием своего образа в массовом сознании, составными частями которого были представления о бескорыстной жертвенности и безграничной самоотдаче вождя государственным делам. Этот политический образ пробуждал в гражданах чувство

254


вины. А ощущение виновности перед властью — древний религиозно-политический стереотип, отлившийся в русскую пословицу «Кто боту не грешен, царю не виноват?». В массо­вом сознании Сталин выступал полумонахом, полусолдатом, который для '»блага родины» отрекся даже от того, что обыч­ный гражданин считает своим неотъемлемым правом — частной жизни. Этот образ выполнял функцию институционализованной политической совести. А значит — был фак­тором морального шантажа всего остального общества. Такое ощущение усиливала гипнотическая сила его проницатель­ного взгляда. Тиражированный в газетах, журналах и кино, данный образ приводил в движение внутренний потенциал верноподданности граждан. Особенно действуя на молодежь и впечатлительных людей.

Образ Сталина вызывал религиозно-сексуальную исте­рию среди женщин, особенно душевнобольных. Хорошо об этом написал В. Тендряков:

«Увидев прохожего, Параня останавливалась, принималась сучить ногами — черной заскорузлой пяткой скребла расчесанную до болячек голень, глаза на минуту останавливались — провально-темные, с ди­ким разбродом, один направлен в душу, другой далеко в сторону. При первом же звуке сиплого голоса глаза срывались, начинали- суетливую беготню.

— Он все видит!.. Он все знает!.. Ужо вас, ужо!.. На мне венец) Жених положил... Родной и любимый... На мне его благость... Ужо вас! Ужо!..

Слова, то сиплые, то гортанные, то невнятно жеванные, сыпались, как орехи из рогожи, пузырилась пена в углах синих губ.

— Забижали... Ужо вас... Он все видит... Родной и любимый, на мне венец...

Все сбегались к ней, сбивались в кучу, слушали словно в летаргии, не шевелясь, испытывая коробящую неловкость, боясь и глядеть в косящие глаза дурочки и отводить взгляд.

— Великий вождь милостивый!.. Слышу! Слышу тебя!.. Иду! Иду!.. Раба твоя возлюбленная...

Любой и каждый много слышал о Сталине, но не такое и не из таких уст. Мороз продирал по коже, когда высочайший из людей, вождь всех народов, гений человечества вдруг становился рядом с косогла­зой дурочкой. Мокрый от слюней подбородок, закипевшая пена в углах темных губ, пыльные, никогда не чесанные гривастые волосы, и блуж­дающие каждый по себе глаза, и перекошенные плечи, и черные, рас­чесанные до болячек ноги. Сталин — и Параня! Смешно?.. Нет, страш­но» [45, 33—34].

Многие экзальтированные женщины любили вождя и действительно считали его самым великим человеком всех времен и народов. Ему постоянно писали письма, приглашая в крестные отцы своим детям. Появилось женское имя Ста­лина. Разложение личности выражалось и в том, что матери погибших на фронте сыновей с гордостью показывали посто­ронним письма Сталина с соболезнованием.

255


Сталин был образцом добродетелей и для многих муж­чин. Не было ни одного слоя в советском обществе, который с ним в какой-то степени не идентифицировался. Крестьяне считали, что он вышел из крестьянских глубин. Рабочие фабрик и заводов видели в нем товарища по труду. Для воен­ных он был бесклассовым человеком в мундире, воплощаю­щим патриотические ценности, верховным вождем. Ученые и писатели считали его гениальным самоучкой, который без всякой академической рутины дошел до высот челове­ческого знания. Для спортсменов он был лучшим другом физкультурников, благодаря заботе которого в СССР процве­тает спорт. Для партийного чиновника — воплощением вы­сочайшей политической мудрости. Мерзкое холуйство многих социальных слоев перед Сталиным можно объяснить полным банкротством разума в иррациональном политическом режиме.

Повсеместно распространился стереотип, по которому Сталин любит каждого советского человека в той степени, в которой он ему лично предан. В политическом жаргоне термин «любимец товарища Сталина» выражал обычный фаворитизм, присущий монархии. Предполагалось, что вождь может войти в положение каждого человека и помочь ему, что он с пониманием относится к обычным человеческим слабостям. Любит детей и весь народ. А его любовь порож­дает ответные чувства в народе. Все это усиливало убеждение в том, что Сталин обладает сверхъестественными качествами, как и любой иной харизматический вождь.

В общественном сознании нашего общества до сих пор не исчезло представление о том, что «при Сталине был по­рядок». Это — косвенное доказательство того, что сталинизм закрепил консервативные политические традиции и опре­деленная часть общества их разделяет. В результате партий­но-государственные чиновники стали пользоваться уваже­нием не меньшим, а большим, чем пользовались чиновники при царизме. После года «великого перелома» бюрократия приступила к рьяному сотрудничеству с режимом, будучи в то же время его основанием. Как и всякая другая бюрокра­тия, она чувствовала потребность идентификации с сильным государством и единоличной властью. Лозунг «Кадры ре­шают все!» закреплял мнимый либерализм в ее сознании и в то же время укреплял веру в то, что управление свободно от политики.

Эта иллюзия опиралась на процессы индустриализации, потребовавшей большого количества узких специалистов. Репрессии способствовали формированию в партийно-госу­дарственном аппарате синдрома флюгера: каждый чиновник обязан был чувствовать, с какой стороны дует ветер сегодня и с какой он подует завтра. Это укрепляло чисто политикан­ские тенденции не только в аппарате, но и в народе. С одной стороны, репрессии технической интеллигенции за «саботаж»