Geum.ru

Алексей землянский мастер

Вид материалаДокументы
Подобный материал:

Алексей ЗЕМЛЯНСКИЙ

мастер




ВЫСТРЕЛ



Неожиданно по колонии имени 7 Ноября прошел слух, что у нас будет новый начальник, Макаренко по фамилии. А вскоре в сопровождении двух человек приехал к нам в Куряж и сам Макаренко, походил по монастырским кельям, где мы жили, обошел подворье, заглянул во все углы и уехал, не сказав никому ни слова.

Что нас ждало впереди — никто пока не знал.

— Вот вам Макаренко покажет! — орал какой-то верзила, гроза куряжан.

Но слова эти никого не пугали. Дошли и в колонию имени 7 Ноября смутные сведения о том, что Макаренко добрый и справедливый. Однако толком о нём пока никто ничего не знал.

Всё стало ясно, когда Макаренко с большой группой горьковцев приехал в Куряж насовсем. В клубе — гулком, холодном зале, где была раньше монастырская церковь, Макаренко провел собрание.

Братва наша с интересом слушала нового начальника. Речь его всем понравилась. Антон Семёнович сказал:

— Многие меня спрашивают: что это за колония Горького? Отвечаю: в горьковской колонии живут такие же самые ребята, как и вы. Живут хорошо, хозяйство есть. Ну, а сейчас решили вместе с вами жить.

Макаренко скупыми, но запоминающимися словами рассказал нам о жизни и порядках горьковской колонии. Приехавшие с ним воспитанники дополнили его рассказ, сообщили нам много интересных подробностей о своей жизни в Полтаве. Постепенно у нас начинало складываться правильное представление о колонии имени Горького.

Это было зимой, а весной из Полтавы прибыли еще пятьдесят горьковцев. Они полностью изменили нашу жизнь, внесли в нее много нового и интересного. Мы уже знали порядки и законы горьковцев, нам были известны имена многих лучших колонистов, доходили до нас сведения о трудовых делах питомцев Макаренко.

Куряжане тщательно готовились к приезду горьковцев. И наконец этот день настал. Колония имени 7 Ноября торжественно встречала гостей. Наш огромный коллектив сразу же был разбит на отряды. Всё в старом Куряже стало неузнаваемым и новым. Мы с жаром принялись за работу.

Мое первое знакомство с Антоном Семёновичем произошло при весьма неприятных для меня обстоятельствах. Вскоре после приезда Антона Семёновича в Куряж я проштрафился. Проступок мой, заключавшийся в словесном оскорблении одной колонистки, глубоко возмутил Макаренко. Когда я зашел к нему в кабинет, он гневно сказал:

— Ты не достоин носить форму колониста. Снимай новую одежду и надевай тряпье...

Пришлось снять новенькую форму. Мне выдали старую одежду. Гнев Макаренко меня образумил. Я долго не мог простить себе своей выходки. Было неловко перед Антоном Семёновичем, стыдно перед товарищами, и я искренно раскаивался в своем поступке.

Обстоятельства нашего знакомства не предвещали для меня, как будто, ничего хорошего. «Ну, думаю, теперь я пропал! Теперь куда ни стань, ни сядь,— везде Макаренко будет припоминать мне об этом случае...»

Но я ошибся.

Макаренко не был злопамятным человеком. Он ни разу впоследствии не вспоминал о случившемся. Думаю, что в этом эпизоде ещё раз проявилось благородство этого человека.

Впрочем, был в моей жизни случай, который еще больше убедил меня в этом.

При воспоминании о нем у меня до сих пор проходит мороз по коже.

Я был в отряде по охране колонии и получил боевую винтовку. Как-то в шутку затеяли мы с хлопцами возню, потасовку. Я нечаянно нажал курок, раздался выстрел, и на глазах у всех замертво упал хороший наш горьковец Вася Коваль.

Горю моему не было границ. Я перестал есть и пить, лежал на кровати с широко раскрытыми глазами. Друзья охраняли меня, боясь, что я или сделаю с собой что-нибудь, или убегу...

В колонию прибыл прокурор, составил протокол, установил обстоятельства убийства Коваля.

В то время Макаренко в колонии уже не работал, незадолго до этого он перешел в коммуну имени Дзержинского.

Начальник горьковской колонии через два дня перевел меня в коммуну имени Дзержинского.

Макаренко знал, конечно, о смерти Коваля, но не задал мне ни одного вопроса о случившемся, не сделал ни единого упрека. Антон Семёнович догадывался о моих невыносимых страданиях, понимал, как я мучаюсь.

Мне пришлось жить затем в коммуне несколько лет. За эти годы я много раз бывал с Макаренко наедине, но он так никогда и не затронул этого вопроса, оставшегося для меня на всю жизнь больным.

Когда я выступаю перед общественностью Харькова с воспоминаниями о Макаренко, мне часто задают один и тот же вопрос:

— Кто такой Алеша Зырянский?

Ответить мне на этот вопрос нетрудно. В своих примечаниях к повестям «Флаги на башнях», «ФД-1» и пьесе «Мажор» А.С. Макаренко указывает настоящие имена многих коммунаров, с которых он писал образы героев своих книг. Приводит он там и мою фамилию. Почти во всех своих произведениях Макаренко называет меня Алешей Зырянским; в повести «ФД-1» я выведен под своим настоящим именем.

Каждый из нас знал о том, что Антон Семёнович пишет книги о жизни колонии и коммуны, но никто и не догадывался о том, как пристально вглядывается Макаренко в наши будни, в наши поступки, как внимательно изучает каждого из нас...

Я без труда в Зырянском узнаю себя. Макаренко всё описал точно. Он правильно рассказывает об эпизодах, свидетелем которых пришлось мне быть. Одного только я не могу понять: как сумел он так глубоко заглянуть в наши души?

Есть в повести «Флаги на башнях» глава «Девушка в парке». В этой главе Антон Семёнович приводит эпизод, который действительно произошел со мной.

В бытность мою бригадиром я был очень строгим и требовательным. За мой характер братва прозвала меня «Робеспьером». Так с этой кличкой я долгое время и жил в коммуне. Я действительно бывал неумолимым, когда видел грязь или непорядок.

Антон Семёнович пишет: «Сегодня дежурил бригадир четвёртой бригады — знаменитый в колонии Алеша Зырянский, именуемый чаще «Робеспьером». И сегодня дежурные по бригадам мотались, «как соленые зайцы»... Нестеренко взял тряпку и бросился протирать стекло... сказал с укором: — Ты забыл, кто сегодня дежурит по колонии?»

Макаренко рассказывает, как ребята с озабоченным видом заглядывали в тумбочки и под матрацы. Когда уже строились на поверку, Нестеренко спросил: — А ногти? Ногти у всех острижены?» Перед самой поверкой нашли ножницы и остригли ногти.

В этот момент я вошел в спальню. О том, что было дальше, Антон Семёнович рассказывает так, будто стоял рядом:

«Еще приветствуя бригаду, Зырянский увидел всё, хотя как будто ничего не старался увидеть. Принимая рапорт, он весело смотрел Нестеренко в глаза. Он не рыскал по спальне, ничего не искал, но, уходя, сказал своему компаньону по дежурству, скромной и тихой девочке:

— Отметить в рапорте: в спальне восьмой бригады грязь.

— Да какая же грязь, Алеша?

— А это что? Натерли пол, а потом набросали ногтей? Это не грязь-по-твоему?

Нестеренко ничего не ответил. В дверях Алёша сказал:

— Нельзя заниматься туалетом только для дежурного бригадира, это, Василь, ты хорошо знаешь...»

Перечитывая «Флаги на башнях», я на многих страницах нахожу описание случаев, которые в действительности со мною происходили, и думаю: «Да когда же успел подметить всё это Антон Семёнович? Когда он сумел записать дословно наши разговоры?»

Однажды на Совете бригадиров обсуждали мы поведение одного лодыря, упорно не желавшего работать. Народу в комнате было много, человек сорок. Разговор был горячий. Слово взял Гонтары

— Черт его знает? Сколько их таких еще будет! Я живу в колонии пятый год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, наверное, тридцать... И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать, спать и больше ничего... Угадайте, кем он будет. Дармоедом будет, так и видно. А мы уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него одежду, выдать ему барахло, иди! Одного выставим, все будут знать.

Тут я крикнул:

— Правильно! Кто-то меня остановил:

— Не перебивай. Возьмешь потом слово. Но я продолжал:

— Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы еще слово брать? Он не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кормить, почему? Выставить, показать дорогу...

Наконец слово взял секретарь комсомольской ячейки:

— Сколько раз уже здесь говорилось, и Антон Семёнович тоже подчеркивал,— как это выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем право? Мы не имеем такого права!

Секретарь большими черными глазами посмотрел на меня. Я ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора и отрицающим её. Секретарь продолжал:

— Да, Алёша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обязаны подчиняться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, товарищи бригадиры, всегда кричите: выгнать!

Из-за одной моей реплики, из-за одного моего слова «выгнать» разгорелся спор, который Антон Семёнович и положил во «Флагах на башнях» в основу эпизода, описанного в главах «После дождя» и «Всё, что хотите...»

Антон Семёнович часто говорил и писал о том, что дети — это живые жизни, и жизни прекрасные, и поэтому нужно относиться к ним, как к товарищам и гражданам, нужно видеть и уважать их права и обязанности — право на радость и обязанность ответственности.

Так именно и поступал Макаренко.

Когда коммуна имени Дзержинского была уже в своем расцвете, Макаренко предъявил к ребятам свое последнее требование: «Никаких срывов, ни одного дня разложения, ни одного момента растерянности». Макаренко говорил, что ребята с улыбками встречали его строгий взгляд: в их расчеты тоже не входило разложение. Наступило время, когда Антону Семёновичу уже не нужно было нервничать и с тревогой просыпаться по утрам. Коллектив жил напряженной трудовой жизнью, но в его жилах пульсировала новая, социалистическая кровь, имеющая способность убивать вредоносные бактерии старого в первые моменты их зарождения.

В коммуне перестали бояться новеньких. Однажды летом Макаренко произвел опыт, в успехе которого не сомневался. В два дня он принял в коммуну пятьдесят новых ребят. Собрали их прямо на вокзале: стаскивали с крыш вагонов, ловили между товарными составами. Сперва беспризорники протестовали и «выражались», но специально выделенный «штаб» из старых колонистов призвал их к порядку и заставил спокойно ожидать событий.

В этой «операции» мне пришлось принять самое деятельное участие. Антон Семёнович выдавал мне ежедневно по две пачки папирос, и я отправлялся на вокзал, в кино,— туда, где ютились беспризорные, или как говорит Макаренко,— «классические фигуры в клифтах». Я превратился в своего рода пропагандиста коммуны. Угощая беспризорных папиросами, рассказывал им о жизни наших ребят, об их учёбе и труде, отдыхе и развлечениях. Некоторые верили в мои рассказы и охотно шли к нам, другие настороженно, пугливо относились к моему предложению влиться в наш коллектив. Когда новенькие прибыли в коммуну, на асфальтированной площадке, среди цветников, были сложены в большую кучу их «костюмы для путешествий». Политое из бутылки керосином, «барахло» горело буйным, дымным костром. Воспитанник Миша Гонтарь начисто смел жирный мохнатый пепел. Хитро подмаргивая ближайшему новенькому, сказал: «Вся твоя автобиография сгорела!» Всем нам надолго запомнился этот эпизод.

В моих воспоминаниях Антон Семёнович вновь и вновь предстает человеком, уважавшим коллектив, считавшимся его мнением.

Как-то перед летним отдыхом коммунаров Совет командиров решил сделать «разведку» для определения места нашей поездки на Кавказ. С этой целью было решено снарядить на юг «экспедицию». На самолете вылетели в Сочи Макаренко, его заместитель Дидоренко, капельмейстер Левшаков и от Совета командиров — я.

Это была весёлая, приятная во всех отношениях поездка. Во время обеда в Ростове-на-Дону Антон Семёнович много смеялся, шутил. Здесь, между прочим, я единственный раз в жизни видел, как он застенчиво и без охоты выпил рюмочку водки. Мне было странно это видеть, но в то же время именно в этот миг Макаренко показался мне удивительно простым человеком.

Хотя мы и бывали в Сочи, но на этот раз не выбрали места для отдыха и поехали дальше — в Гагру. Здесь нас узнал директор Приморского парка, веселый грузин. Он помнил коммунаров по прошлому нашему приезду на Черноморское побережье Кавказа.

— Добро пожаловать! — радостно воскликнул он.— Для коммунаров могу отвести хоть половину парка,— приезжайте, располагайтесь, разбивайте здесь свой лагерь. А вечером приходите ко мне вино пить...

И все-таки, несмотря на такое радушие, мы не могли принять твердого решения о поездке коммуны в Гагру. Нас, и особенно Антона Семёновича, смущала дорога с двумя пересадками. Вещей и всякой хозяйственной утвари у нас было много, и поездка с двумя пересадками была совсем нелегкой.

— Надо ехать в Ленинград,— твердил Антон Семёнович.— Чудесный город,— театры, музеи, исторические памятники... И поездка легкая... А здесь, на Кавказе, мы уже были...

В словах Антона Семёновича было много резонного, но согласиться на поездку в Ленинград мы не могли, зная тягу коммунаров на юг.

В конце концов решили возвратиться в Харьков и поставить вопрос на обсуждение общего собрания дзержинцев. Так и сделали.

На собрании Антон Семёнович, что называется, «расписывал» Ленинград. По всему видно было, что Макаренко очень хотел побывать в этом городе, и он не жалел красок. Снова: «музеи, памятники, дворцы, Нева...»

Коммунары слушали его и ждали, что же я скажу. И вот в первый и единственный раз я пошел «против» Макаренко.

— Мы помним нашу поездку в Москву,— сказал я, — куда ни пойдем,— везде строем. А то ли дело на Кавказе! Помните Сочи? Раздолье, свобода...

Я знал, что попал в точку. Ребята хотели ехать на юг, вот почему все дружно закричали:

— В Сочи!!!

Антон Семёнович «сдался». Он больше не настаивал на своем варианте, а согласился с мнением коллектива.

Вскоре вся коммуна поехала в Сочи.

Ни в то лето, ни в последующие годы Антон Семёнович не вспоминал моей речи на общем собрании, когда я «отверг» ленинградский вариант. Макаренко прекрасно понимал, что я выражал лишь мнение ребят, и это его уважение к коллективу всех нас глубоко тронуло.

Именно так Антон Семёнович и учил нас — считаться с мнением большинства.

Множество случаев убедило меня в исключительной гуманности Макаренко, в его человеколюбии, и, особенно, в любви к детям. Редко, пожалуй, встретишь мужчину, довольно суровой внешности, с холодными, как он говорил о себе, глазами, но с большой и нежной душой... Таким именно и был Макаренко.

Детей он любил особой любовью, я бы сказал, «деловой» любовью, ибо своё нежное и доброе отношение к нам он выражал не сюсюканьем и не жалостливой опекой, а неутомимой работой, помощью.

И как не походил Антон Семёнович на некоторых кудахтающих «опекунов», которые в первые годы Советской власти зачастую «приходили в ужас» от угрожающих размеров беспризорности, но ровным счётом ничего не делали для её ликвидации! Педагоги же, подобные Макаренко (а их, к счастью, было большинство!), смело, засучив рукава, взялись за дело, не побоялись пойти в трущобы и подземелья, где ютились грязные, оборванные, голодные дети — тяжелое наследие мировой и гражданской войн,— чтобы дать им иную, теплую, светлую, чистую жизнь...

Мне пришлось видеть Макаренко в разгар тяжелой работы по ликвидации беспризорности. Было это в первые годы молодой Советской республики. Приехали однажды к нам чекисты и сообщили, что нужна помощь коммунаров в устройстве нескольких сот беспризорных ребят, ютящихся на одной из окраин Харькова, там, где сейчас находится Салтовский поселок.

Антон Семёнович быстро и умело организовал это дело. Многих ребят мы забрали к себе в коммуну, а остальных, умыв, переодев и накормив, отправляли в детские колонии и приемники Полтавы, Богодухова, Ахтырки. Вместе со. Мной в комиссии по борьбе с беспризорностью работали коммунары Федя Шатаев и Елена Пихоцкая.

На Салтовском поселке мы застали удручающее зрелище. Здесь находилось до восьмисот детей самых различных возрастов. Некоторые из них были очень истощены.

Антон Семёнович был обеспокоен состоянием их здоровья. Он дал указание ни в коем случае не давать им сразу пищи.

— Каждые два часа — по две столовых ложки кипяченой воды! Иначе ребята погибнут.

Мы так и сделали. Постепенно вводили в рацион сахар, сухари, кашу.

Антон Семёнович строго следил за выполнением этого указания. И действительно, всех ребят мы спасли, никто из них не погиб.

Среди этой детворы была одна резвая шестилетняя девочка, Наташа. Девчушка всем коммунарам очень понравилась, и мы попросили Антона Семёновича не отправлять её другую колонию, а оставить у нас. Макаренко охотно согласился. Наташу мы не отдали. Вскоре её удочерила сотрудница коммуны. Как стало мне потом известно, Наташа окончила институт и работает в Киеве.

Некоторые малыши, прибывавшие в коммуну, не знали своих фамилий, а иногда даже и имен. И вот под руководством Антона Семёновича коммунары их «крестили», давали им фамилии и имена. В коммуне же оформлялись документы, и человек выходил затем в жизнь с новой фамилией.

Во время «Салтовской эпопеи» коммунары спасли много ребят. Мы работали круглые сутки, забывая о сне, отдыхе, еде. Коммунары мыли, стригли, переодевали детвору, и каждый из нас был горд и счастлив, что участвует в этом благородном деле.

Но больше всех радовался успеху этой кампании, конечно, Антон Семёнович.

Макаренко был организованным человеком. Эти качества его проявлялись в повседневной жизни, в быту, в наших походах и маршах.

Как-то у нас в коммуне произошло два пожара. Один раз горела контора, второй раз — литейный цех. Антон Семёнович проявил себя настоящим мастером тушения огня, находился в опасном месте.

Во время пожара в конторе наши хлопцы взобрались на крышу и, что называется, голыми руками сорвали её. Я набросил себе на лицо мокрый платок и вскочил в задымлённое помещение. В этот вечер все наши ребята работали как черти! Пожар был быстро потушен.

В другой раз, помнится, мы сидели в кино и смотрели фильм. В зал вошел Макаренко и твердым голосом скомандовал:

— Первый отряд — на выход. За ним — второй.

Мы спокойно, в полном порядке вышли. Смотрим, из литейного цеха валит черный дым. Как выяснилось позже, огонь возник в результате какой-то технической неполадки.

Макаренко умело повел борьбу с огнём. Каждый коммунар знал свое место. Не было и подобия паники. По совету Антона Семёновича мы образовали живой конвейер и передавали из рук в руки ведра с водой.

Мне выпала трудная задача — сбить пламя, подбиравшееся к высоко установленному баку с нефтью. Я был вне себя от радости, что Макаренко именно мне доверил это задание. Не помня себя, я бросился тушить пламя, преграждая ему путь к нефти. Когда пламя было сбито, я в изнеможении опустился на траву. Мимо проходил Макаренко. Он ободряюще глянул в мою сторону, и это было для меня самой большой наградой.

Вообще, случаев, когда Антон Семёнович проявлял организованность, было очень много. Вспоминается, например, поездка коммуны из Владикавказа в Баку. Нас было четыреста человек; коммунары везли с собой много вещей. На станции Владикавказ поезд стоял всего лишь одну минуту. За это время вся коммуна должна была погрузиться в поезд.

Антон Семёнович правильно расставил людей, распределил силы, дал каждому задание. За шестьдесят секунд все мы вместе с вещами каким-то чудом оказались в поезде. Когда дежурный по станции дал свисток, платформа была уже пуста.

Макаренко был спокоен, и ни одна жилка на его лице не выдавала волнения.

Так же внешне спокоен был он и в другой раз, когда на дороге из Севастополя в Ялту мы потеряли коммунара Васю Кравченко. Конечно, все тогда немало встревожились, и я ни за что не поверю, что Антон Семёнович безразлично отнесся к этой «пропаже».

У Байдарских ворот мы сделали привал. Когда все двинулись в дальнейший путь, оказалось, что Вася исчез.

Антон Семёнович собрал всех ребят и велел обойти ближайшую гору в поисках Васи, но коммунары только потеряли время, а пропавшего не нашли.

Кто-то высказал мысль, что Вася, возможно, пошел вперед. Так оно и было. Приехали мы в Ялту, а Вася Кравченко ждёт нас на пристани. Оказалось, что он опередил нас встреча была шумной. Радовался и Вася, только радость его была несколько омрачена. За его проделку Лигой Семёнович дал ему наряд.

Вообще, во время походов Антон Семёнович требовал порядка и дисциплины.

Никогда не забыть мне одного смешного и в то же время печального случая. Совершали мы поход по Военно-Осетинской дороге. Макаренко шёл впереди колонны и не разрешал никому обгонять себя. Делал он это, конечно, умышленно. Тому, кто обгонит его, он давал наряд: нести пять километров трубу-бас.

Но запрещенный плод сладок! Хотя и был запрет, меня неё же тянуло вперед. Когда мы приближались к Казбеку, я незаметно обошел колонну и вырвался далеко вперед. Мне хотелось одному посмотреть чудесные дикие места. И вот я неудержимо карабкаюсь вверх и вверх...

На каком-то крутом обрыве я сорвался и пролетел метра два-три вниз. Над самым краем ущелья удалось ухватиться за деревцо, но всё же я сильно повредил ногу. Присел на несколько минут, выпил из баклажки воды, глянул из-за кустиков вниз, где на горной тропе точками мелькали коммунары.

Незаметно вернувшись вниз, я умолчал о повреждённой ноге, о своей прогулке в горы.

Вблизи аула Казбек Антон Семёнович решил организовать разведку дороги. Сделать это вызвались бывший горьковец Николай Шершнёв, успевший закончить уже медицинский институт и работавший в коммуне врачом, коммунар Разумовский и я. Мне-то дорога была уже хорошо знакома! Мы прошли немного вперед, присели, отдохнули, и тут я почувствовал, что идти дальше будет трудно. Но как сказать об этом Антону Семёновичу? Это значит, что он узнает о нарушении мною дисциплины... Решил молчать и пошел в обоз. Но находиться всё время в обозе мне тоже было нельзя — заметит Макаренко. Вот и пришлось маневрировать: то выйду вперед, чтобы попасть в поле зрения Антона Семёновича, то снова — в обоз.

Макаренко, видно, так ничего и не понял, а если и понял, то ни слова мне не сказал. На это у него всегда хватало такта.

В бытность мою секретарем Совета командиров, мне часто приходилось бывать свидетелем того, как Антон Семёнович, зная о проступке того или иного коммунара, ничего не говорил ему об этом. Добрая, хорошая душа была у этого человека...