Особенности жанра антиутопии в творчестве Замятина и Воннегута
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
свихнулись. И тут людей стали по-настоящему казнить на крюке.
Капрал Маккэйб умер, Боконон продолжал скрываться в джунглях и дополнять свои писания. Следующий правитель острова "Папа" Монзано понял, что перестать преследовать боконизм - значит снова отобрать у людей смысл жизни. У них не было ничего, кроме религии и единственной красавицы острова - приёмной дочери Монзано Моны, объявленной символом любви и красоты. "Папа" был вынужден тоже объявить Боконона вне закона, а кто не подчиняется законам Сан-Лоренцо, того жестоко казнят.
В обоих романах - "Мы" и "Колыбель для кошки" - государство пошло по пути подавления всего, что могло бы хоть как-то напомнить о человеческой свободе. Лишить жизнь и личность духовного, чувственного начала, строго ограничить, регламентировать мир человеческого "я" - главные цели государств. Это один из законов псевдокарнавала.
У Замятина первым шагом к этому было введение сексуального закона, который свел великое чувство любви к "приятно-полезной функции организма", такой же как "сон, физический труд, прием пищи, дефекация и прочее" [Замятин, 1989, с. 321].
"Единое Государство повело наступление против …Любви. Наконец, и эта стихия была тоже побеждена, то есть организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический "Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер" [Там же].
Техника проста: в лабораториях Сексуального Бюро у человека определяют содержание половых гормонов и вырабатывают "соответственный Табель сексуальных дней", после чего проверенный делает заявление, кем желает пользоваться в свои дни.
Единое Государство отняло у своих граждан возможность интеллектуального и художественного творчества, заменив его Единой Государственной Наукой, механической музыкой и государственной поэзией.
Стихия творчества насильственно приручена и поставлена на службу обществу. Одни только названия поэтических книг чего стоят: "Цветы судебных приговоров", трагедия "Опоздавший на работу", "Стансы о половой гигиене".
"Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю, они с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их лира - утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в Машине Благодетеля, и величественное эхо гимна Единому Государству, и интимный звон хрустально сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот уличных мембран" [Там же, с. 352].
В человеке уничтожают зачатки творческого начала с детства, так как знают: творческий человек непредсказуем, он мыслит нелогическими понятиями, его мышление эмоционально-образное, оно далеко от рационализма. Таким человеком трудно управлять. И потом, понятия отвлеченной эстетики в механизированном мире нет и быть не может. Ведь красота может в действительности только доставлять духовное удовлетворение, практические ее не применить. А это нонсенс для антиутопических государств. "Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и прочее" [Там же, с. 339].
Отсюда искусство становится слугой общества. Оно механизируется, упрощается, рационализируется и обслуживает сферы жизнедеятельности так, как угодно государственной власти.
Вообще же, "любой тоталитарный режим стоит - как на железобетонном фундаменте - на идее беспрекословного подчинения.
Беспрекословное подчинение установленной идеологии.
Беспрекословное подчинение установленному порядку" [Стругацкий А. и Стругацкий Б., 1990, с. 3].
Власть подчиняет себе все, что ей необходимо для достижения своих преступных, садистских целей.
Это отчетливо видно в романе К. Воннегута. В "Колыбели для кошки" власть "Папы" Монзано стремится уничтожить в человеке мысли, чувства, подавить свободу:
"У них там вообще нет преступников. "Папа" Монзано сумел всякое преступление сделать таким отвратительным, что человека тошнит при одной мысли о нарушении закона. Я слышал, что там можно положить бумажник посреди улицы, вернутся через неделю - и бумажник будет лежать на месте нетронутый. А знаете, как называют за кражу? Крюком, - сказал он. - Никаких штрафов, никаких условных осуждений, никакой тюрьмы на один месяц. За все - крюк. Крюк за кражу, крюк за убийство, за поджог, за измену, за насилие, за непристойное подглядывание. Нарушишь закон - любой ихний закон, - и тебя ждет крюк. И дураку понятно, почему Сан-Лоренцо - самая добропорядочная страна на свете.
Ставят виселицу, понятно? Два столба с перекладиной. Потом берут громадный железный крюк вроде рыболовного и спускают с перекладины. Потом берут того, у кого хватило глупости преступить закон, и втыкают крюк ему в живот с одной стороны так, чтобы вышел с другой, - и все! Он и висит там, проклятый нарушитель, черт его дери!" [Воннегут, 2011, с. 83.]
"Они сняли обувь. Они закрыли глаза. Они сидели лицом друг к другу.
И они прижимались друг к другу голыми пятками. Каждый обхватил свои щиколотки, застыв неподвижным треугольником.
Я откашлялся… Оба скатились с козел и упали на заляпанную мешковину. Они упали на четвереньки - и так и остались, прижав носы к полу и выставив зады. Они ждали, что их сейчас убьют.
Простите, - сказал я растерянно.
Не говорите никому, - жалобно попросил один. - Прошу вас, никому не говорите.
Про что?
Про то, что видели. Если скажете, - проговорил о