Культура японии

Вид материала

Документы

Содержание Лето близится… Из прозы Мацуо Басё Дневник из Сага Из прозы хайбун Мацуо Басё Холодная ночь Слива у изгороди. Записки о бумажном одеяле О закрывании ворот Из новелл Ихара Сайкаку Предательский сон

Подобный материал:

• Японская культура является неповторимым самобытным явлением не только в контексте общемировой, 253.5kb.
• Машиностроительный комплекс Японии. Автомобилестроение объем и структура производства., 14.58kb.
• Программа курса «Как вести бизнес с Японией и Японская модель управления бизнесом», 84.69kb.
• Экскурсионно-ознакомительная программа в гг. Ниигата, Тояма, Такаока, посещение парка, 47.33kb.
• Реферат по мировой художественной культуре. Тема : «культура и традиции современной, 420.58kb.
• Страны азии и африки в 1870-1917 гг. Капиталистическое развитие Японии в последней, 957.41kb.
• Этнология Восточной Азии; История стран Азии и Африки кореквизиты: История стран Восточной, 410.35kb.
• Проект Харуки Мураками: аутсайдер, его стиль и поиски утраченного времени биография, 3659.4kb.
• Мифология Японии поистине уникальна, 160.62kb.
• Американская культура, 3238.88kb.

Лягушка

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.


Весна


Месяц со стыда

Скрылся в облаках совсем –

Так красив цветок!

…
^

Лето близится…

Рот тебе бы завязать

Ветер на цветах!


Лето


Ночь совсем темна…

И, гнезда не находя,

Плачет пташечка.

…

Летом ночью ты

Раз ударишь лишь в ладонь –

И уже светло.

…

Постоянно дождь!

Как давно не видел я

Лика месяца.


Осень


Осень началась…

Вот и бабочка росу

С хризантемы пьет.


О! Камелия

Опадая пролила

Воду из цветка.


Осенью такой

Как живется в облаках

Птицам в холода?


Думается мне:

Ад похож на сумерки

Поздней осенью…

Зима


Вот занятно как:

Превратится ли он в снег,

Этот зимний дождь?


Ведь не умерли

Под снегом вялые

Камышей цветы.

^ Из прозы Мацуо Басё


Из путевых записок


Путешествие в Сарасина


Осенний ветер дул мне в грудь и будоражил душу, постоянно искушая отправиться в Сарасина и полюбоваться луною над горою Обасутэ, да и попутчик нашелся – человек по имени Эцудзин, подстрекавший меня вступить вместе с ним на путь ветра и облаков. Дорога Кисо вьется по диким и крутым горным склонам, поэтому, опасаясь, что столь тяжелый путь окажется нам не по силам, Какэй послал слугу проводить нас. Слуга, хотя и проявлял изрядное рвение, оказался весьма ненадежным: по–видимому, непривычный к дорожным обстоятельствам, он вел себя крайне бестолково и все путал, что было, впрочем, скорее забавно.

По дороге повстречался нам монах, лет так около шестидесяти. В нём не было ничего примечательного или необыкновенного, мрачный и угрюмый, он шагал, семеня и задыхаясь, согнутый столь тяжелой ношей, что мои спутники, невольно пожалев его, взяли у него поклажу, связали ее вместе с теми вещами, что каждый нес на спине, взвалили узлы на лошадь, а сверху всего этого посадили меня. Над головой нависали причудливые горные вершины, слева несла свои воды широкая река, ее обрыв пугал своей бездонной глубиной, ровной земли не было ни пяди, поэтому в седле я не чувствовал себя покойно, Жестокие муки не прекращались ни на миг.

Проехав по навесному мосту и миновав стремнину Нэдзамэ с ее причудливыми камнями, приблизились к перевалам Сару–га баба и Тати, дорога, петляя и извиваясь, поднималась все выше и выше, ощущение было такое, будто блуждаешь в облаках. Даже у идущих пешком темнело в глазах, душа уходила в пятки и подкашивались ноги, однако сопровождавший нас слуга как будто не испытывал ни малейшего страха; он постоянно задремывал в седле, каким–то чудом удерживаясь на лошади, вчуже смотреть на него – и то было жутко. Глядя на теснившиеся внизу утесы, я подумал, что, наверное, именно таким является взору Будды наш суетный мир, в самом деле, даже оглядываясь на собственную жизнь, я понимаю, как стремительно изменяется все вокруг, право, по сравнению с этим миром даже водоворот Наруто в Ана кажется безмятежной гладью.

К вечеру, подыскав себе изголовье из трав, мы достали дорожные тушечницы, устроились под лампой и, вспоминая пейзажи, которые днем показались нам достойными внимания, восстанавливая в памяти строфы, случайно сорвавшиеся с губ, принялись, полузакрыв глаза, бить себя по головам и издавать такие тяжкие стоны, что монах, очевидно вообразив, что мы удручены мыслями о превратной участи странника, вознамерился нас утешить. Он стал рассказывать о местах, куда ходил паломником в молодые годы, о нескончаемых благодеяниях и чудесных милостях будды Амиды, о разных, по его мнению, диковинных случаях из своей жизни… Его бесконечные рассказы мешали нам, не позволяя отдаться своим изящным занятиям, и ни одной строки создано не было. Однако, в комнату сквозь щель в стене проникал, просачиваясь между ветвями деревьев, лунный свет, которым ранее мы, увлеченные сочинительством, пренебрегали, издалека доносились звуки трещёток и перекликающиеся голоса оленей. Воистину все, что есть печального и прекрасного в осени, было сосредоточено в этом месте. «Не почтить ли нам луну, отведав вина?» – сказал я, и нам подали чашечки для сакэ. Они были лаковые, чуть крупнее обычных и украшены весьма посредственным узором. Столичные жители, скорее всего, сказали бы, что они слишком грубы, и не притронулись бы к ним, но нам они показались неожиданно занятными, зеленоватые пиалы и чашечки из нефрита тоже были чрезвычайно уместны в такой глуши.

Вдруг захотелось

И её расписать узорами –

Луна над гостиницей.


Висячий мост.

За него цепляются что было сил

Плети плюща.


Висячий мост

Увидишь, и тут же вспомнится:

«Передача коней».


Растаял туман.

Висячий мост взору открылся

До последней доски.


Эцудзин:

Гора Обасутэ:

Плачущая старуха

Увидится вдруг, как живая.

Вместе глядим на луну.


Шестнадцатый день

Луне, а мы еще здесь –

Уезд Сарасина.

О, Сарасина»!

Три ночи подряд гляжу на луну,

На небе ни тучки.

Эцудзин:

О, как хрупки!

А роса с каждым мигом обильней –

Оминаэси.


Пронизывают насквозь

Горечь тертой редьки порывы

Осеннего ветра.


Каштаны Кисо.

Для людей из зыбкого мира –

Лучший гостинец.


Проводы, встречи,

Расставанья, а в завершенье –

Осень Кисо.


Дзэнкодзи:

Лунный свет –

Четыре ученья, четыре теченья–

Единая суть.


Подхваченный ветром,

Несется куда–то камень.

Ураган над Асама.


(Мацуо Басё. Избранная проза. С. 65–68)


^ Дневник из Сага


Четвертый год Гэнроку, год Овцы, стихия металла, 18-й день месяца Зайца.


Бродя по Сага, навестил Кёрая в его хижине Опадающей хурмы – Ракусися. Со мной был и Бонтё, но когда смерклось, он вернулся в столицу. Я же остался, ибо таково было желание хозяина, нарочно обновившего сёдзи, очистившего сад от зарослей хмеля и предоставившего мне для ночлега уголок в своей хижине. Он поставил в мою комнату столик, положил тушечницу, разместил рядом сундучок для книг, в котором я нашел собрание произведений господина Бо, Императорскую антологию «От одного поэта по одному стихотворению», «Повесть о передаче мира», «Повесть о Гэндзи», «Дневник из Тоса», Собрание «Сосновая хвоя», приготовил пятиярусную шкатулку из расписного китайского лака, наполненную разными сладостями, и присовокупил к ней кувшинчик отменного сакэ и чарку. Постельные принадлежности, как и кое–какую немудреную снедь, я привез с собой из столицы, а потому всего у меня оказалось вдоволь. И вот, позабыв о всегдашней своей нищете, наслаждаюсь чистотой и покоем.


19-й день.


Примерно в середине часа Лошади отправился в храм Ринсэндзи. Перед ним течёт река Ои, справа высится гора Арасияма, ещё правее – селение Мацуо. На дороге – толпы паломников: одни спешат к храму поклониться бодхисатве Кокудзо, другие бредут обратно. В бамбуковой чаще в Мацуо есть место, которое зовут усадьбой Кого. Впрочем, таких мест в Верхнем и Нижнем Сага – три, и как сказать, какое из них настоящее? Поскольку рядом находится мост Придержи Коня – Комато–мэ–но хаси, у которого якобы осадил своего коня Накакуни, то почему бы не предположить, что это было именно здесь? Могила же находится в бамбуковой роще неподалеку от Трех Чайных домиков. Рядом – вишня, ее посадили нарочно для того, чтобы заметить место. Да, даже тот, кто по милости благодетеля спит на ложе из парчи или узорчатого шелка, в конце концов, становится сором и пылью в бамбуковой чаще. Как тут не вспомнить былые дни, когда зеленели ивы в деревне Чжаоцзюнь и цвели цветы у усыпальницы феи с горы Ушань?

Печально!

Каждый станет ростком бамбука – таков

Удел человека.


Гора Бурь – Араси.

В бамбуковой чаще ветер

Тропу проложил.


Когда солнце стало клониться к западу, вернулся в Хижину Опадающей хурмы. Из столицы приехал Бонтё. Кёрай уехал в столицу. Легли спать.


20-й день.


Пришла монахиня Уко, она хочет посмотреть на праздник в северном Сага.

Из столицы вернулся Кёрай. Прочел строки, которые сочинил по дороге сюда:


Друг друга тузят

Мальчишки – им точно по росту

Поле пшеницы.


Хижина Осыпающейся хурмы не обновлялась с тех пор, как была построена при прежнем хозяине, и кое-что уже обветшало. И все же нынешнее печальное запустение трогает душу куда больше, чем былое благополучие. Покрытые резьбой балки и расписные стены искорежены ветрами, пропитаны влагой дождей, причудливых форм камни и диковинных очертаний сосны исчезли под разросшимся хмелем, но перед бамбуковым настилом галереи благоухает покрытое цветами мандариновое деревце – юдзу:

Цветы мандарина

О прошлом, видно, тоскует

Зала для трапез…


Кукушка

Проникает в чащу бамбуковую

Лунная ночь.

Монахиня Уко:

Я снова приду.

К тому дню подрумяньте ягоды,

Горы Сага.


Жена старшего брата Кёрая прислала нам сладости и разные коренья. Сегодня ночью супруги Бонтё остались ночевать, так что под одним москитным пологом пришлось лечь впятером – голова к голове, спать в такой тесноте было трудно, и едва перевалило за полночь, все поднялись и, вытащив приготовленные на следующий день сладости и чарки, оставшееся до рассвета время скоротали в беседе. Как-то прошлым летом мы заночевали в доме Бонтё и оказалось, что под одним пологом, покрывавшим площадь в два дзё, собрались люди из четырех провинций. Вспомнив теперь сложенные в тот раз строки: «В четырех головах разные мысли// И сновидений// Четыре вида» – мы развеселились. Когда рассвело, Уко и Бонтё вернулись в столицу, Кёрай же остался.


21-й день.


Вчера ночью не спал, настроение скверное, да и погода – не то что вчера: небо хмурится с самого утра, временами принимается идти дождь, поэтому весь день провел в постели. Когда смерклось, Кёрай ушел в столицу. Вечер скоротал в одиночестве, а поскольку целый день лежал, то ночью не смог заснуть, и истомленный бессонницей, извлек свои старые записи, сделанные еще в Призрачной обители, и принялся их переписывать заново.


22-й день.


С утра шел дождь. Сегодня никто не приходил, от скуки записывал всякие пустяки, просто так, чтоб развлечься. Вот кое-что из записанного:

Душой соблюдающего траур владеет печаль, душой пьющего вино владеет радость. Когда преподобный Сайгё сложил: «Тишина и покой.// И когда б не они…», его душой владели тишина и покой. Еще он сложил:

В горную келью

Кого ты еще зовешь,

Зовущая птица,

Ведь я собрался здесь

В одиночестве жить…

Нет ничего более приятного, чем жить в одиночестве. Отшельник Тёсё говаривал: «Ежели гость обретает полдня покоя, хозяин теряет полдня покоя». Содо всегда восхищается этими его словами. Я тоже сложил как–то, когда в одиночестве жил в одном монастыре:

Тягостно жить,

Подари мне покой одиночества,

Кукушка.


К вечеру пришел посланец с письмами от Кёрая. Оказывается, в столицу из Эдо вернулся Отокуни и привез с собой множество писем от моих старинных друзей и учеников. Меж ними было и письмо Кёкусая, в котором тот писал, что навестил оставленную мною Банановую хижину и встретился с Соха.

Кто–то в прежние дни

Мыл здесь кастрюли. Цветут

Фиалки в траве.

Еще он писал:

Мое жилище длиной примерно в два лука, рядом не видно никакой зелени, кроме одного–единственного клена.


Коричневеют

Почки на клене, но и им

Красоваться лишь мне.


А вот что написал Рансэцу:


Вараби.

Выбираю из сора бережно

Росточки дзэммай.


Меняют прислугу,

И все ребятишки в доме

Сегодня грустят.

В остальных письмах было много трогательного, милого – и только. ….


(Мацуо Басё. Избранная проза. С. 111–115)


^ Из прозы хайбун Мацуо Басё.


Этот жанр у Басё, в отличие от предшественников–поэтов, являет собой не просто обрамляющую или поясняющую хайкай (хокку) прозу. Скорее это расширение рамок поэтической формы при максимальном сохранении поэтических приемов, распространение выразительного языка поэзии на прозу, соединение в единое целое свойств поэзии и прозы. Не зря многие современные исследователи сопоставляют прозу «хайбун» с европейскими стихотворениями в прозе. Будучи формально прозой, хайбун обладает всеми свойствами поэзии «хайкай» – лаконичностью и простотой языка, богатством литературных ассоциаций и подтекстов.


^ Холодная ночь


Сплел себе травяную хижину в Фукагава неподалеку от речной развилины: вдали виднеется снежная вершина Фудзи, вблизи – качаются на волнах корабли, из чужедальних приплывшие стран. Провожая глазами белопенный след, на рассвете оставленный ими, слушая, как в сухом тростнике шумит ветер, уносящий былые сны, коротаю день, когда же склонится он к вечеру, присяду полюбоваться луной – и вздохну о пустом кувшине, прилягу на изголовье – и посетую на тонкое одеяло.

Весла, скрипя,

Бьют по волнам – душа леденеет.

Ночь, слезы

(1681)


^ Слива у изгороди.


Зайдя как-то навестить одного человека в его убежище, обнаружил, что хозяина нет дома, – как мне сказали, он оправился в паломничество по монастырям, – хижину же охранял какой–то старик. Рядом у изгороди пышно цвела слива. «Вот кто чувствует себя здесь хозяином!» – невольно воскликнул я, старик же ответил: «Но ведь изгородь эта не наша…» На это я сказал:

Нет хозяина дома,

И даже слива цветет сегодня

За изгородью чужой.

(1686)


^ Записки о бумажном одеяле


Старое изголовье, старое одеяло – эти слова, издавна связанные с Ян Гуйфэй, употребляют в «песнях любви» или «песнях печали». Ночной покров, брошенный на роскошное парчовое ложе, расшит уточками-осидори, и, на их крылья глядя, государь с тоской думал о том, к чему привела та давняя клятва. И изголовье, и одеяло когда–то касались тела красавицы, возможно, они сохранили ее аромат, поэтому, наверное, совершенно правы те, кто связывает эти слова с темой «любовь». А вот мое бумажное одеяло не отнесешь ни к «любви», ни к «бренности». Его сделал для меня один человек из местечка Могами провинции Дэва с мыслью, что оно предохранит меня от вшей в бедной рыбачьей лачуге и поможет скрасить мучительные часы ночлега на земляном полу какого-нибудь скверного постоялого двора. Это одеяло было со мной, когда я бродил по землям Эцу, переходя от одного морского залива к другому, в горных гостиницах и сельских домах оно служило мне изголовьем, и на него ложились блики луны, напоминавшей о том, что «до родного края две тысячи ри…», в лачугах, заросших полынью, я подкладывал его под жалкую, холодную от инея циновку, и, улегшись, слушал голоса сверчков, днем же складывал его и взваливал на спину, – так прошел я около трехсот ри по опасным кручам, и в конце концов, поседевший, добрался до местечка Оогаки, провинции Мино. И здесь я подарил одеяло тому, кто с нетерпением ожидал меня, сказав при этом так: «Восприми отрешенность–покой моей души, постарайся не утратить чувств, бедняку присущих».

(1689)

^ О закрывании ворот


Любострастие порицалось Конфуцием, да и Будда поместил его среди первых пяти заповедей, тем не менее в непредсказуемости этого неодолимого чувства так много пленительно–трогательного. Лежа под цветущей сливой где-нибудь на недоступной для чужих взоров горе Курабу, горе Мрака, неожиданно для самого себя пропитываешься чудесным ароматом, а если вдруг отлучится куда-нибудь страж, охраняющий заставу Людские взоры на холме Синобу, холме Тайных встреч, каких только не наделаешь глупостей! Известно немало случаев, когда человек, на ложе из волн соединивший рукава с дщерью рыбацкой, продавал свой дом и лишался жизни, но я бы скорее простил его, чем того, кто, достигнув старости, алчет долгого пути, сокрушает душу заботами о рисе и деньгах, не умея проникнуть в душу вещей. Мало кому суждено перевалить за седьмой десяток, расцвет же человеческой жизни приходится лет на двадцать с небольшим. Первая старость подобна сну одной ночи. Оставив же позади пять или шесть десятков, человек отвратительно дряхлеет, ночами его одолевает сон, по утрам же, едва поднявшись с ложа, какими вожделениями полнит он свои помыслы? Люди недалекие ко многому устремляются думами. Тот же, кто, приумножая мирскую суету, достигает успеха в одном-единственном мастерстве, обыкновенно превосходит других и в корыстолюбии. Сделав это мастерство своим главным занятием, он живет в мире, где правит демон наживы, сердце его ожесточается, все глубже вязнет он в топкой грязи, утрачивая надежду на спасение – должно быть, именно таких людей и имел в виду старец Южный цветок, говоря, что услада преклонных лет в том, чтобы избавиться от мыслей о прибыли и убыли, забыть о старости и молодости и обрести безмятежность–покой. Приходит гость, и текут бесполезные речи. Или же ты сам выходишь из дома и мешаешь другим в их повседневных трудах, что также достойно сожаления. Сунь Цзин запирал свою дверь, а Ду Улан держал на замке ворота – и что может быть лучше?…Дружусь с одиночеством, в бедности вижу богатство, пятидесятилетний упрямец сам для себя предостережения пишет.


«Утренний лик».

И днем замка не снимаю

С калитки своей.

(1693)

(Мацуо Басё. Избранная проза. С. 125 , 1, 128, 140, 160).


^ Из новелл Ихара Сайкаку


Ихара Сайкаку (известно и другое имя этого писателя XVII века – Хираяма Того) родился в 1642 г. в семье зажиточных купцов в Осака, начинал творческий путь как поэт, последние десять лет жизни создавал прозаические произведения, в которых сумел увековечить японский город позднего средневековья со всей его причудливой и своеобразной жизнью. Именно поэт Мацуо Басё, драматург Тикамацу Мондзаэмон и прозаик Ихара Сайкаку своим творчеством определили блестящий расцвет городской культуры периода Гэнроку (1688–1704 гг.). Произведения Сайкаку остались в японской литературе под названием «укиё–дзоси» – «повести о бренном мире». Наибольшей популярностью его повести и новеллы о любви – «косёку–моно».


Из цикла «Пять женщин, предавшихся любви»


^ Предательский сон


О-сан уделяла много внимания рукоделию, за которым женщины проводят дни с утра до ночи. Она самолично возилась с индийской пряжей, а служанок сажала ткать. Она заботилась о добром имени своего мужа, превыше всего ставила бережливость – не давала расходовать лишнее топливо, тщательно вела книги домашних расходов…словом, была образцовой хозяйкой купеческого дома.

Хозяйство их процветало. Радость в доме била ключом.

Но вот однажды пришлось хозяину ехать по делам на восток, в Эдо. Не хотелось ему оставлять столицу, да что поделаешь… Собравшись в дорогу, он отправился в проезд Муромати к родителям своей жены и сообщил им о своей поездке. Родители, беспокоясь о том, справится ли дочь с хозяйством в отсутствие мужа, решили подыскать смышлёного человека, чтобы поручить ему ведение дел. И для О-сан в хлопотах по дому он был бы опорой.

Повсюду одинаково родители пекутся о своих детях. Так и эти: от чистого сердца заботясь об О-сан, послали в дом зятя молодого парня – звали его Моэмон, – который служил у них в течение долгого времени..

Этот парень был от природы честен, за модой не гнался – волос надо лбом не выбривал и рукава носил узкие… Уже придя в возраст, он не только не надевал плетёной шляпы, но и клинка себе не завёл. Изголовьем ему служили счёты, и даже во сне все ночи напролёт он строил планы, как бы скопить деньжонок.

Время было осеннее. По ночам свирепствовали бури, и вот, подумывая о близкой зиме, Моэмон решил сделать себе для здоровья прижигание моксой. А так как известно было, что у горничной Рин легкая рука, то он и обратился к ней со своей просьбой…

Первые прижигания Моэмон кое-как, стерпел,… Чем дальше, тем сильнее жгло,…Моэмон переносил боль, зажмурив глаза и сжав зубы.

При виде этого Рин стало жаль его. Она принялась руками тушить тлеющую моксу, стала растирать его тело и сама не заметила, как в сердце её закралась нежность к Моэмону.

Вначале никто не знал о её тайных терзаниях, затем пошли разговоры, и слухи достигли ушей госпожи О-сан. Но Рин уже не могла справиться с собой.

Рин была простого воспитания, где ей было уметь писать! Она очень горевала, что не может прибегнуть к помощи кисти,…Что оставалось делать? Дни проходили, наступало «неверное время» – сезон осенних дождей.

Госпожа О-сан, отправляя послание в Эдо, предложила Рин заодно написать для неё любовное письмецо. Легко скользя кистью по бумаге, она адресовала его коротко: «Господину М. От меня», перевязала и отдала Рин.

Рин, обрадовавшись, ждала подходящего случая, и вот как–то раз из лавки позвали: «Эй, принесите огонька закурить!» К счастью для Рин, во дворе никого не было, и вместе с «огоньком» она вручила Моэмону своё послание, сделав вид, что сама его писала.

Моэмону и в голову не пришло, что это рука госпожи О-сан – он только решил, что у Рин чувствительное сердце. Он написал затейливый ответ и потихоньку передал его влюбленной горничной. Но та не могла его прочитать и, выбрав момент, когда хозяйка была в хорошем настроении, показала своей госпоже.

« Я не ожидал письма, в котором вы изложили свои чувства. Так как я ещё молод, то для меня тут нет ничего неприятного, только если мы с вами заключим союз, – как бы нам не нажить потом хлопот с повивальной бабкой!

Но всё же, если Вы возьмёте на себя расходы на платье и верхнюю накидку, на баню и всё, что требуется для ухода за собой, то будь по–вашему, хоть мне и не очень хочется».

Таково было это бесцеремонное письмо.

«Просто отвратительно! Неужели больше нет мужчин на белом свете? Ведь такого мужа, как этот Моэмон, Рин нетрудно будет заполучить, даром, что она обыкновенная девушка, – подумала О–сан, – а если ещё раз поведать этому парню все её печали, может быть, удастся смягчить его?» Она написала новое письмо, употребив всё своё красноречие, и переправила его Моэмону.

На этот раз послание тронуло Моэмона. Он уже сожалел, что так посмеялся над Рин, и в тёплых выражениях составил ей ответ, пообещав, что обязательно встретится с ней в ночь на пятнадцатое число, когда все будут ожидать полнолуния.

Теперь О-сан и бывшие при ней женщины хохотали во всю мочь.

« Вот уж когда можно будет потешиться!» И госпожа О–сан решила сыграть роль своей служанки. Нарядившись в бумажный ночной халат без подкладки, она заняла обычное место Рин, чтобы ждать там до рассвета.

Но она сама не заметила, как уснула сладким сном.

Было условлено, что служанки…прибегут, едва госпожа О–сан подаст голос. Они притаились, кто, где с палками и свечами наготове. Но они ещё с вечера были утомлены от шума и суеты, и сон понемногу одолел их…

О-сан проснулась и удивилась, что изголовье под её головой сдвинуто, постель в беспорядке, пояс развязан и отброшен, рядом почему-то валяются листки ханагами…

Она себя не помнила от стыда. Ведь такое дело не сохранить в тайне. Теперь остаётся только махнуть на всё рукой и стараться хоть как-нибудь прожить, сколько ещё суждено…

Как ни трудно было порвать с прежней жизнью, она сообщила Моэмону о своём решении. У того от неожиданности голова кругом пошла, но – раз уж сел на лошадь, не слезать же! И так как О–сан уже завладела его мыслями, он стал ходить к ней каждую ночь, не думая о том, что люди его осудят. Так он свернул с истинного пути.

А это приводит к тому, что у человека вскоре остаётся только один выбор: позор или смерть. Вот в чём опасность!