Культура японии
| Вид материала | Документы |
- Японская культура является неповторимым самобытным явлением не только в контексте общемировой, 253.5kb.
- Машиностроительный комплекс Японии. Автомобилестроение объем и структура производства., 14.58kb.
- Программа курса «Как вести бизнес с Японией и Японская модель управления бизнесом», 84.69kb.
- Экскурсионно-ознакомительная программа в гг. Ниигата, Тояма, Такаока, посещение парка, 47.33kb.
- Реферат по мировой художественной культуре. Тема : «культура и традиции современной, 420.58kb.
- Страны азии и африки в 1870-1917 гг. Капиталистическое развитие Японии в последней, 957.41kb.
- Этнология Восточной Азии; История стран Азии и Африки кореквизиты: История стран Восточной, 410.35kb.
- Проект Харуки Мураками: аутсайдер, его стиль и поиски утраченного времени биография, 3659.4kb.
- Мифология Японии поистине уникальна, 160.62kb.
- Американская культура, 3238.88kb.
Из второй части первого раздела
С той поры, как я стал понимать смысл вещей, прошло уже более чем сорок весен и осеней и за это время постепенно накопилось много необычного, чему я был свидетелем.
Пожар
Было это давно; как будто в годы Ангэи, в 28 день четвертой луны (1177). В неспокойную ночь, когда неистово дул ветер, около пяти часов вечера в юго–восточной части города начался пожар и распространился до северо–западной стороны…
При дующем во все стороны ветре огонь, переходя то туда, то сюда, развернулся широким краем, будто раскрыли складной веер. Дома вдалеке заволакивались дымом, вблизи всюду на земле стлалось пламя…
Люди же среди всего этого…могли ли они еще сохранить свой здравый рассудок? Одни, задохнувшись в дыму, падали наземь; другие, объятые огнем, умирали на месте; третьи…, пусть сами кой-как и спасались, – но имущество вынести не поспевали, так что все драгоценности, все сокровища так и превращались в пепел. А сколько все это стоило?
В тот раз домов высших сановников сгорело шестьдесят, а сколько других – и число неизвестно! Говорят, всего по всей столице число сгоревших построек достигало одной ее трети, мужчин и женщин погибло несколько тысяч, а коней и волов – им и конца не знали!
Средь всех людских забот, вообще таких бессмысленных, поистине самая бесплодная, это – озабочивать свое сердце, тратить сокровища, с тем, чтобы построить себе жилище в этой ненадежной столице…
^ Из третьей части первого раздела
Вот какова горечь жизни в этом мире, вся непрочность и ненадежность и нас самих, и наших жилищ. А сколько страданий выпадает на долю нашего сердца в зависимости от отдельных обстоятельств, в соответствии с положением каждого – этого не перечесть!
Вот люди, которые сами – бедняки и живут по соседству с домом богатых: каждое утро уходят они, каждый вечер приходят крадучись, так как стыдятся своего неприглядного вида. Посмотришь, как их жены и дети, все домочадцы завидуют этим богатым; послушаешь, как те из богатого дома их не ставят ни во что, – и вся душа поднимается и ни на мгновение не приходит в покой!
Вот люди, что живут в городской тесноте: приключится вблизи их пожар, – не избежать беды и им; а вот люди, что живут на окраинах: в сношениях с городом у них так много неудобств; к тому же постоянно случаются нападения воров и разбойников.
У кого могущество, – тот и жаден; кто одинок, – того презирают; у кого богатство, – тот всех боится; кто беден, – у того столько горя; на поддержке других, – сам – раб этих других; привяжешься к кому–нибудь, сердце будут полонено любовью; будешь поступать как все, – самому радости не будет; не будешь поступать как все, – будешь похож на безумца. Где же поселиться, – каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?
(Кано–но Тёмэй «Записки из кельи»)
^ Из «Хэйкэ-моногатари» («Повесть о Тайра»)
Автор неизвестен, очевидно фольклорное происхождение (от гунки – былинного эпоса периода междуусобиц и выхода на историческую арену нового военно-служилого сословия – буси). Позже неоднократно подвергалось литературной обработке. Одно из самых популярных произведений средневековой японской литературы.
^ Смерть правителя-инока (Киёмори)
…Вскоре после этих событий все воины Сикоку присоединились к Митинобу Кавано. Даже тандзо, наместник Кумано, уж, на что был обласкан семейством Тайра, и тот отвернулся от них и, по слухам, перешел на сторону Минамото. Весь Восток и весь Север отложился от Тайра. На Западе и на юге дело кончилось тем же. Одна за другой доходили в столицу тревожные вести о бунтах и восстаниях, угрожая великой смутой, заставляя сердца сжиматься от страха. «Миру угрожает скорая гибель!» – горевали и сокрушались не только отпрыски дома Тайра, но и все люди с сердцем и совестью.
В двадцать третий день той же луны вельможи собрались на совет. Князь Мунэмори доложил:
− Мы посылали воинов усмирить Восточные земли, но они вернулись ни с чем. Нужно снова отрядить туда войско. Я, Мунэмори, сам поведу отряды!
− Прекрасно! – согласились вельможи, раболепностараясь ни в чем не перечить Тайра.
Высочайшим указом велено было всем благородным и знатным, имевшим воинский чин и владевшим искусством стрельбы из лука, выступить на усмирение Севера и Востока…
В двадцать седьмой день той же луны, когда войско уже готовилось покинуть столицу, Правитель–инок внезапно заболел, и поход отложили. На следующий день разнесся слух, что болезнь его необычна. «Это неспроста!» – шептались в Рокухаре и повсюду в столице.
С того дня, как Правитель-инок заболел, он даже капли воды не мог проглотить. Тело охватил такой жар, словно Правитель-инок горел в огне. Так нестерпим был жар, что никто не мог подойти к ложу… Он ничего не говорил, – только стонал… Видно было, что болезнь сия необычна. Начерпали воды со Святой Горы Хиэй из колодца Тысячерукой Каннон, налили в каменный водоём и Киёмори погрузился в него, дабы остудить жар, но вода забурлила, закипела и вскоре вся испарилась. Тогда, чтобы облегчить его муки, стали поливать его из бамбуковых трубок, но вода шипела, как будто падала на раскаленный камень или железо, и вовсе не достигала тела больного. А те струи, что всё же касались тела, превращались в огонь и пылали; черный дым заволок все покои, пламя, крутясь, вздымалось высоко к небу.
В древности преподобный Ходзо, настоятель Великого Восточного храма Тодайдзи, отправился проведать свою матушку во владения царя Эммы, властелина подземного мира, где она пребывала после своей кончины. Преисполнившись сочувствия к его сыновнему благочестию, царь Эмма приказал одному из служителей преисподней проводить монаха в ад Раскалённый; монах вошёл в железные ворота, а там пламя, как хвост кометы, вздымалось ввысь, на несколько тысяч ри… Точь-в-точь так же выглядели теперь покои князя Киёмори!
Госпоже Ниидоно, супруге Правителя-инока, приснился сон – поистине страшное сновидение! Снилось ей, будто в ворота въезжает карета, вся охваченная огнем. Карету окружают служители ада с бычьими и конскими мордами, а на передке кареты виднеется железная доска, и на ней написан один–единственный знак «Без…».
«Откуда эта карета?» – спрашивает Ниидоно во сне, и ей отвечают: «Она прибыла за Правителем–иноком Тайра из ведомства царя Эммы!» «А что это за доска?» – спрашивает Ниидоно, и ей отвечают: «За грех сожжения священной статуи будды Вайрочаны в Южной столице земного мира Правитель–инок будет ввергнут в ад Безвозвратный – так решено в судилище Эммы. Иероглиф «Без..» уже написан, а слово «возвратный» – ещё нет!» Испугалась Ниидоно, вся покрылась холодным потом, а когда она поведала свой сон людям, у всех от страха волосы встали дыбом.
В синтоистские и буддийские храмы, известные чудодейственной силой, разослали щедрые пожертвования – золото, серебро, всевозможные драгоценности, вплоть до коней, сёдел, панцирей, луков со стрелами и мечей, – чтобы там возносили молитвы во здравие Правителя-инока, но молитвы не помогали. Сыновья и дочери собрались у ложа больного, горюя и плача, но видно было, что моленья их тщетны.
Во второй день второго месяца високосного года Ниидоно, превозмогая палящий жар, приблизилась к ложу Киёмори и горько плача сказала:
«Если есть у тебя какое-нибудь желание, и ты в состоянии с мыслями собраться, соизволь его высказать! Ведь надежд с каждым днем все меньше и меньше».
Правитель–инок, обычно столь величавый, теперь на смертном одре так страдал, что, только, еле дыша, прошептал:
« Со времен годов Хогэн и Хэйдзи я не раз усмирял ослушников государя и за то сверх меры осыпан милостями трона. С благоговением скажу – я стал дедом самого императора и первым его министром. Мне нечего больше желать на свете! Лишь об одном жалею – что не довелось мне увидеть отрубленную голову Ёритомо, жителя края Идзу! Только это мешает мне умереть со спокойной душою! После смерти моей не нужно никаких панихид! Не нужно ни храмов строить, ни часовен! Но сейчас же отправьте войска в Камакура, отрежьте голову у Ёримото и повесьте ее на моей могиле! Вот мое желание».
На четвертый день той же луны устроили дощатый настил, облили водой, и Киёмори катался по этим доскам, чтобы как-нибудь облегчить невыносимые муки, но и это не смягчило его страдания. Так, корчась в нестерпимых мучениях, он, в конце концов, умер…
(Повесть о доме Тайра. С. 288–291)
^ Краткое содержание и композиционная схема пьесы Дзэами Мотокиё Бо Лэтяня
Дзэами Мотокиё – сын и продолжатель основоположника классического театра Но Каннами. При нем театр Но стал вершиной искусства эпохи Муромати.
Знаменитый китайский поэт Бо Лэтянь еще при жизни снискал огромную популярность не только у себя на родине, но и в Японии. Как гласит предание, звуки его стихов заворожили страну, где «солнца источник», и заставили все свое родное, национальное отступить на задний план. Строфы Бо Лэтяня почти совсем заглушили тихий рокот японских танка, и японские боги решили сами вступиться за родную поэзию и показать гордому китайцу, что поэтическое чувство и искусство в стране, где «солнца источник» – не слабее и не ниже, чем в Китае. И вот они лицом к лицу с гордым Бо Лэтянем сразились на сцене поэтического искусства и устыдили его, одержав победу над ним его же оружием – поэзией, а после того как устыдили, сказали: «иди назад и знай, что ни один чужеземный поэт не заставит умолкнуть голос японской поэзии, пока есть еще сила у японских богов!» – так говорит поэтическое предание, превращенное Дзэами в театральное действо.
^ Пьеса Бо Лэтянь
Японская лирическая драма
Действующие лица:
Бо Лэтянь – знаменитый танский поэт.
Старый рыбак, затем – Бог Сумиёси
Отрок – спутник старого рыбака
Композиционная схема пьесы
Пролог
Действие первое (одна сцена)
Запев о начале пути и о самом пути в Японию. Прибытие в Японию.
Действие второе (три сцены).
Представление главного героя публике и изложение поручения разведать, «каковы умы и сердца у японцев».
Сцена первая:
Описание картины природы.
Сравнение природы Японии и Китая.
Описание Китая
Сцена вторая:
Диалог Бо Лэтяня с рыбаком, взаимное ознакомление, первая завязка.
Подготовка столкновения в разговоре о том, что более всего любят в каждой стране.
Первая фаза столкновения, состязание китайца и японца в сложении стихов.
Сцена третья:
Завязка второй фазы столкновения. Бо Лэтянь пытается узнать, кто же такой этот старик–рыбак.
Вторая фаза столкновения, Бо Лэтянь терпит поражение в состязании со стариком в сложении песен.
Апофеоз второй фазы. Бо Лэтянь убеждается в поэтическом превосходстве Японии над своей страной.
Эпилог
Действие третье (одна сцена)
Подготовка к танцу Бога Сумиёси.
Танец.
Заключительная песнь хора, воспевающего бога Сумиёси и его победы над Бо Лэтянем.
^ О чайной церемонии
Чай завезли в Японию из Китая в VII веке. В Китае его ценили как лекарственное растение, помогающее от усталости, болезни глаз, ревматизма, потом – как утонченное времяпровождение. Но такого культа чая, как в Японии, пожалуй, не было ни в одной стране. С чайной церемонией японцев познакомил японский монах Эйсай (1141–1215), который проповедовал дзэн, основав монастырь в самурайской резиденции Камакура и в Киото при поддержке самого императора.
В самурайских кругах в XVII веке вошла в моду игра – «чайное соревнование». Чай привозили из разных мест. Выпивая чашку чая, участники должны были определить его родину. С тех пор чай полюбился японцам, чаепитие вошло в обычай. Появились знаменитые чайные плантации, вроде той, о которой писал Кавабата, – в районе Удзи возле Киото. И теперь лучшими сортами считается чай, собранный в Удзи или в Сидзуока.
Японцы уверовали: «Вкус чая и есть вкус дзэн». То и другое очищает душу и тело. С XV века японские монахи осваивают технику чайного ритуала, в XVI веке она достигает вершины. Одним из первых изложил суть тя–но ю (искусства чая) Мурата Сюко (1423–1502). Это он ввел японскую чайную утварь. До него ею пренебрегали, предпочитая китайскую. Но Сюко, долгие годы практиковавший дзэн, увидел скрытую красоту простой чайной утвари, постигаемую глубинами души.
В год кончины Сюко родился мастер Такэно Дзёо (1502–1555). Кажется, он за тем и родился, чтобы продолжить путь Сюко. Дзёо считал, что дорогостоящие, ценные вещи лишь отвлекают внимание, мешают сосредоточиться, противоречат духу дзэн: «для истинного чая не нужна утварь»… Предметов должно быть как можно меньше. Он же показал красоту «естественного беспорядка», «красоту безыскусного» вроде рассыпанной у очага золы. К этой кажущейся небрежности, неупорядоченному порядку трудно привыкнуть европейцу. Лишь постигнув изящество Пустоты, он ощутит благость Покоя чайной церемонии.
Учеником Дзёо был прославленный мастер Сэн–но Рикю (1521–1591), придавший чайной церемонии тот вид, который она сохраняет до сих пор. Это Рикю ввел стиль ваби, охарактеризовав его словом со – грубоватость, простота. Рикю уменьшил размер чайной комнаты от 6 до 2 татами, сделал низкий вход, как в рыбачьих хижинах… – 60 см в высоту и в ширину. Тот, кто входил, должен был склониться, «оставив меч за порогом». Рикю изменил форму ниши– токонома, сделал ее глубже, приглушил освещение. Ниша чайной комнаты располагается как раз напротив входа, и свиток, камень или цветок сразу бросаются в глаза, настраивая гостя на определенный лад. Для того мастер и придал чайной утвари стиль ваби, простоты и естественности, чтобы внешний блеск, замысловатый узор не отвлекали внимания на себя. Зато каждая придуманная им вещь неповторима.
Мастера чайной церемонии предпочитали иметь дело с простыми формами: вещь сама по себе ведёт ум дальше, она как бы вовсе исчезает из поля зрения, выполнив свою роль, возбудив ёдзё – сверхчувство. Нет ни объекта, ни субъекта в мире «единого сердца». Мастер начинает ощущать вещь, как ощущает мать свое дитя под сердцем. Идут сердечные токи, без помех, от одного к другому, соединяя все между собой. Гости, хозяин, чайная утварь – единый организм, подчиненный единому ритму.
Мастера Японии искали не правильные пропорции, не идеал прекрасного, скажем, принцип золотого сечения, а стремились к созданию атмосферы беспрепятственного общения, согласия, естественности.
В атмосфере тишины, покоя, благожелательности человек ощущает себя свободно, не скован правилами, даже правилами этикета. Высшее проявление этикета – его отсутствие, когда все происходит само по себе.
Наверно, ваби отвечало самурайскому духу. К Пути чая самураи приобщились при сёгуне Асикага Ёсимаса. Сам бесстрашный Ода Нобунага, покоритель мятежников, был почитателем чая: строил чайные дома, собирал чайную утварь по всей стране и устраивал чайные церемонии…
… Существуют различные школы тя-но ю. Характер чайной церемонии во многом зависит от повода для встречи и от времени года. Мужчины одеваются в однотонные шелковые кимоно с тремя или пятью фамильными гербами и тоже белые таби…, женщины – в строгие кимоно с фамильным гербом и тоже в белые таби. У каждого небольшой складной веер.
Гости (как правило, пять человек) сначала в сопровождении хозяина следуют по дорожке родзи (земля росы) сквозь полумрак сада. Чем ближе к чайному дому (сукия), тем более отдаляются от суетного мира. Подойдя к небольшому бассейну с прозрачной водой, омывают руки и рот. Вход в чайный дом низкий, и гостям приходится чуть не вползать, смиряя свой нрав.
Небольшой по размеру чайный дом разделен на три части: тя–сицу (чайная комната), ёрицуки (комната ожидания) и мидзу–я (подсобное помещение).
«Низко наклоняясь, один за другим, они проходят в дверь, оставляя обувь на специальном камне. Последний из вошедших задвигает дверь. Хозяин появляется не сразу. Гости должны привыкнуть к освещению комнаты, внимательно рассмотреть картину в токонома, оценить утонченную прелесть единственного цветка, внутренне почувствовать, угадать подтекст церемонии, предлагаемый хозяином. Если в токонома помещен свиток каллиграфии, исполненный методом хихаку, то и роспись чашки будет отмечаться такими же свойствами. Отзвуком нежных линий осенних трав в букете окажется тонкая изысканность рисунка на керамическом блюде типа нэдзумисино.
Только после того как гости освоились с обстановкой, появляется хозяин и глубоким поклоном приветствует гостей, молча садится напротив них, у жаровни, над которой уже заранее подвешен котелок с кипящей водой. Рядом с хозяином на циновке расставлены все необходимые предметы: чашка (самая драгоценная реликвия), коробочка с порошком зеленого чая, деревянная ложка, бамбуковый венчик, которым сбивают чай, залитый чуть остуженным кипятком. Тут же стоят керамические сосуды – для холодной воды, для ополаскивания и другие предметы; все старинное, но безукоризненно чистое, и только ковш для воды да льняное полотенце новые, сверкающие белизной».
Входя в чайную комнату, где стоит жаровня для чайника, гость становится на колени перед токонома и вежливо кланяется. Затем, держа перед собой складной веер, выражает восхищение висящим в нише какэмоно (свитком). Закончив осмотр, благодарные гости садятся и приветствуют хозяина.
Все стадии ритуала проходят в строгом порядке. Присев, гости приступают к сладостям. Затем хозяин приглашает их в сад. О начале церемонии возвещает гонг – пять и семь ударов (заметьте, размер танка).
После гонга гости покидают сад и возвращаются в чайную комнату. В комнате теперь светлее, отодвинута бамбуковая штора за окном, а вместо какэмоно в нише – ваза с цветком. Хозяин вытирает чайницу и ложку специальной тканью – фукуса – и моет мешалочку в горячей воде, которую наливает из чайника ковшом. Затем кладет три ложки порошкообразного зелёного чая в чашу, заливает ковшом горячей воды и взбивает чай мешалочкой, пока он слегка не загустеет. Крепкий зеленый чай – кои–тя (а именно с него в былые времена начиналась церемония) приготавливался из молодых листьев чайных кустов в возрасте от двадцати до семидесяти лет и более. Главный гость кланяется, ставит чашу на ладонь левой руки, поддерживая правой. Сделав небольшой глоток, оценивает вкус чая; делает еще несколько глотков, вытирает пригубленное место специальной бумагой и передает чашу следующему гостю, который после нескольких глотков отправляет ее дальше, пока, пройдя по кругу, чаша не вернется к хозяину.
(Григорьева Т.П. Красотой Японии рождённый. Т. 1. С. 139–144)
Кёгэн (фарс)
^
«Женщина, вымазавшаяся тушью»
Действующие лица:
Д а й м ё
Ж е н щ и н а
С л у г а
Д а й м ё. Я прославленный даймё из дальних мест. Надолго задержался я в столице, зато все тяжбы разрешены в мою пользу, и новых земель даровано мне немало. Это ли не удача! Позову слугу Таро и порадую его. Эй, Таро, где ты?
С л у г а. Здесь.
Д а й м ё. Где здесь?
С л у г а. Да тут, перед вами.
Д а й м ё. Позвал я тебя вот зачем. Долго мы с тобой пробыли в столице, зато все тяжбы благополучно разрешены в мою пользу, и новых земель даровано мне видимо-невидимо. Это ли не удача?
С л у г а. Уж верно, удача, как вы изволите говорить.
Д а й м ё. А потому на днях отправляемся мы с тобой в обратный путь, на родину. Не знаю, когда ещё доведётся мне встретиться с моей возлюбленной, вот и надумал навестить её сегодня и попрощаться. Что ты скажешь на это?
С л у г а. Это вы хорошо придумали.
Д а й м ё. Тогда не будем время терять. И ты со мной пойдёшь.
С л у га. Слушаюсь, ваша милость!
Д а й м ё. Ну, пошли, пошли!
С л у г а. Иду, иду.
Разговор в пути.
Д а й м ё. А на родине-то нас с тобой ждут со дня на день, наверно, слыхали про наши удачи.
С л у г а. Уж как не ждать. Ваша милость, за разговором–то мы и не заметили, как пришли. Я доложу о вашем приходе, а вы тут подождите.
Д а й м ё. Ладно.
С л у г а. Есть ли кто дома? Мой господин самолично к вам пожаловать изволил.
Ж е н щ и н а. Вот не ожидала! Слуга Таро, да неужели сам господин пожаловал?
С л у г а. Да, сам.
Ж е н щ и н а. Чудо! И каким это ветром вас занесло? Совсем меня забыли, а я в тревоге за вас измучалась вся.
Д а й м ё. И то правда, давненько я у тебя не был. Но, как я вижу, ты, моя милая, в полном здравии и благополучии, а это для меня важнее всего. Эй, Таро, не рассказать ли ей о наших делах?
С л у г а. Что же, ваша милость, расскажите.
Ж е н щ и н а. Уж не случилось ли чего с вами? Говорите скорей!
Д а й м ё. Не беспокойся, ничего со мной не случилось. Ты сама знаешь, как давно живу я в столице, зато все тяжбы мои благополучно разрешены, и потому в скором времени отбываю я на родину. А сегодня пришел проститься с тобой.
Ж е н щ и н а. Что вы говорите? Неужели вы уезжаете домой? И неизвестно, когда доведется нам встретиться снова… Горе мне, горе. (^ Ставит около себя чашечку с водой, смачивает глаза и делает вид, что плачет).
Д а й м ё. Мне понятно твоё горе. Но запасись терпением. Вернувшись на родину, я сразу же пришлю за тобой гонца.
Ж е н щ и н а. (плачет). Нет! Не верю я! Стоит вам вернуться на родину – и забудете вы меня. От одной мысли об этом слёзы душат меня.
С л у г а. (к зрителям). Да что же это такое? Я думал, она и правда плачет, а оказывается, просто глаза водой смачивает. Ах, негодница! Ваша милость, послушайте меня…
Д а й м ё. Что тебе?
С л у г а. Я вижу, вы ей верите, думаете, она и вправду плачет. А она вас обманывает, водой глаза смачивает, а не плачет.
Д а й м ё. Не может этого быть! Разлука со мной – вот причина её слёз, а ты такую напраслину на неё возводишь.
Ж е н щ и н а. О, куда же вы исчезли? Ведь и так встретились ненадолго. Идите ко мне!
Д а й м ё. Ах, это всё Таро. Сказал, что дело у него какое–то, а оказалось – глупости.
С л у г а. Да что же это такое? Она знай воду льёт, притворяется, а он будто слепой. Ага, придумал! Докажу, что я прав! Подставлю ей вместо чашечки с водой тушечницу. (Заменяет чашку с водой тушечницей.)
Ж е н щ и н а. О, как горько, как грустно мне! ... А я–то мечтала ни на миг не расставаться с вами, но, увы, и пришел час разлуки. Ах, сердце мое не выдержит этого горя.
С л у г а (к зрителям). Вот потеха-то! Даже не заметила, как я тушечницу подставил, теперь тушью по лицу мажет. Ну и рожа! Смотреть страшно! Ваша милость…
Д а й м ё. Что опять тебе?
С л у г а. Вы не хотели верить мне, а я взял да и поставил ей вместо воды тушь. Взгляните на неё.
Д а й м ё. Да, ты прав оказался! Ах, как я обманут! Негодница! Как проучить мне её?.. Ага, придумал! Подарю ей на память зеркало, пусть устыдится, притворщица.
С л у г а. Лучше и не придумаешь!
Д а й м ё. Да, делать нечего, я возвращаюсь на родину и немедленно пришлю за тобой гонца, а пока вот тебе зеркало на память, смотрись в него и вспоминай меня.
Ж е н щ и н а. Зачем растравлять моё бедное сердце? Мне и во сне не снилось получить такой подарок. Нет–нет, не пережить мне нашей разлуки. О! Что это такое? Кто вымазал меня тушью? Ах вот ты как! Это твоих рук дело! Вот тебе!
Д а й м ё. Нет–нет, это всё придумал слуга Таро.
Ж е н щ и н а. Так я и поверила! Не выпущу, пока не разукрашу тебя!
Д а й м ё. Как ты смеешь! В лицо тушью … Ой, помогите! Пощади! (убегает).
Ж е н щ и н а. А, негодник Таро ещё здесь! Я и тебя сейчас разукрашу.
С л у г а. Что вы делаете! Да как же я на улицу покажусь такой размалёванный? Пощадите, пустите!
Ж е н щ и н а. Куда, куда? Ещё добавлю тебе! Стой, не убежишь!
(Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба. Японская классическая драма. С. 123–125)
^ Из книги Д.Т.Судзуки «Очерки о Дзэн–буддизме»
Дайсэцу Тэйтаро Судзуки (1870 – 1966 гг.) – один из величайших авторитетов в дзэн–буддизме, профессор буддийской филологии в университете Отани в Киото. Автор более ста работ, как на японском, так и на английском языках.
…Дзэн в своей сущности является искусством проникновения в природу самобытия, он указывает человеку путь, ведущий из зависимости к свободе. Предоставляя возможность пить прямо из источника жизни, он освобождает нас от всякого ярма, под которым мы, будучи конечными существами, обычно страдаем в этом мире. Можно сказать, что дзэн высвобождает все свойственные нам от природы виды энергии, заключенные внутри нас, энергии, которые в обычных условиях зажаты и искажены, поскольку не находят адекватного канала для своего выражения. Наше тело в чём–то напоминает электрическую батарею, в которой мирно покоится некая таинственная сила. Если эту силу пробуждают неправильным образом, она либо рассеивается попусту, либо деформируется в какую–нибудь аномалию. Таким образом, задача дзэн состоит в том, чтобы обезопасить нас от возможного безумия или увечья. Именно так я и понимаю свободу – как вольную игру всех творческих и благожелательных импульсов, внутренне присущих нашим сердцам. В основном мы остаемся, слепы к тому факту, что располагаем всеми необходимыми способностями для достижения счастья и любви друг к другу. Любые конфликты, которые мы видим вокруг, происходят из–за этого неведения. Поэтому дзэн побуждает нас к открытию “третьего глаза”, как это называют буддисты, который прозревает ранее неведомую область, сокрытую от нас в силу нашего неведения. Когда рассеивается облако неведения, взгляду предстаёт бесконечное небо, и мы впервые открываем для себя природу собственного существа…
…Чтобы получить представление о практической и дисциплинарной стороне дзэн, нам следует познакомиться с таким институтом, как зал для медитации. Так называется система образования, характерная для школы дзэн. Большинство основных монастырей этой школы имеет подобные залы, и жизнь в них больше, чем что–нибудь другое в дзэн, напоминает исконно буддийское братство…. Эта система была основана китайским мастером дзэн Хякудзё (Бай– чжан, 720–814) более тысячи лет тому назад. До этого монахи жили в монастырях, принадлежавших школе виная, дух которой не совсем соответствовал принципам дзэн. Поскольку дзэн расцветал все сильнее, увеличивалось количество его последователей и росло их влияние, появилась потребность в собственном учреждении, предназначенном исключительно для достижения дзэнских целей. Согласно Хякудзё, монастыри дзэн должны были стать ни хинаянскими, ни махаянскими, но соединить дисциплинарные методы обеих школ новыми новым и оригинальным образом, наиболее подходящим для осуществления идеалов дзэн, как они понимались мастерами того времени…
…В Японии монастыри дзэн никогда не учреждались на столь мощной основе, как в Китае, и потому там соблюдались не все правила… Однако их дух и всё, что было применимо к японской жизни и её условиям, были восприняты. Идеалы дзэнского образа жизни никогда и нигде не упускались из виду. И прежде чем двинуться дальше, мне хотелось бы вкратце остановиться на одном из таких идеалов, к которому стремились все последователи дзэн, поскольку он связан с наиболее важной и примечательной стороной дзэнской монастырской жизни.
Эта особенность, конечно, отличает дзэн от других буддийских школ… Я имею в виду отношение к работе или службе… Физический труд для монаха считается жизненной необходимостью. Его содержание целиком практично, и в основном это ручной труд, такой как подметание, уборка, приготовление пищи, сбор топлива, обработка почвы или сбор пожертвований по окрестным или отдаленным сёлам. Никакой труд не считается уничижающим достоинство, и среди монахов преобладает совершенное чувство братства и демократизма. Как бы тяжела или отвратительна, с обыденной точки зрения, ни была выполняемая работа, они не чураются её. Они верят в святость ручного труда, занимая себя любым доступным способом. Они не лодыри, как некоторые другие так называемые монахи или нищие странники, например из Индии, которые не трудятся, – по крайней мере, физически.
В этом освящении труда мы видим выражение практической склонности китайского ума. Когда я говорил, что дзэн стал китайской интерпретацией доктрины просветления, дзэнское отношение к труду существенно не влияло на мои суждения. Однако, с практической точки зрения, труд составляет настолько важную часть дзэнской жизни, что одно не может рассматриваться отдельно от другого. В Индии монахи нищенствуют; с целью медитации они удаляются от мирских забот в какое–нибудь тихое место и, поскольку получают экономическую поддержку от своих светских почитателей, не стремятся выполнять какую–либо чёрную работу, как это делают китайские и японские монахи. Спасением дзэн–буддизма от вырождения в квиетизм или просто в интеллектуальную гимнастику, которая с фатальной неизбежностью сопровождала другие школы буддизма, безусловно было его поклонение труду. Независимо от своей психологической ценности он оказался эффективным фактором сохранения здоровья и чистоты дзэн–буддизма на протяжении длительной истории его развития.
Каким бы ни было историческое значение труда, Хякудзё должен был иметь глубокое знание человеческой психологии, если сделал труд руководящим принципом монастырской жизни. Его идея “Нет работы, нет еды” вряд ли основана на экономической или этической оценке жизни. То, что никто не заслуживает своего хлеба насущного, если не зарабатывает его в поте лица, не было единственным его мотивом. Действительно, добродетелью является не есть дармовой хлеб, и уже с ранней эпохи развития буддизма многие его последователи считали очень неблагодарным делом жить за чужой счёт и чужие сбережения. Цель же Хякудзё, которую, возможно, он преследовал бессознательно, была в большей степени психологической, несмотря на то что он открыто заявлял: “Нет работы, нет еды”. Эта цель состояла в том, чтобы спасти монахов от психического оцепенения или от негармоничного развития ума, которое часто связано с привычкой монахов к занятием медитацией. Если во имя осуществления духовных истин допускается атрофия мускулатуры или если ум и тело не подвергаются практическому испытанию, такое разделение, в общем, приводит к вредным последствиям. Поскольку философия дзэн состоит в том, чтобы превзойти дуалистическую концепцию плоти и духа, его практическое воплощение естественным образом, говоря дуалистически, будет проявляться в том, чтобы нервы и мускулы находились в постоянной готовности как абсолютно послушные слуги ума, и у нас не было бы повода говорить, что дух уже созрел, а плоть ещё слаба. Какая бы религиозная истина не содержалась в этом последнем утверждении, психологически оно вытекает из отсутствия надёжного канала связи между умом и мускулатурой. Если руки не тренированы для привычного выполнения совместной с мозгом работы, кровь прекращает равномерную циркуляцию по всему телу, она скапливается в одном месте, особенно в мозге. Результатом будет не только нездоровое состояние теле в целом, но и состояние психической вялости или сонливости, при котором идеи плывут, словно облака. Человек может вполне бодрствовать, а сознание при этом остаётся вместилищем дичайших снов и видений, которые совершенно не связаны с действительностью жизни. Фантазии фатальны для дзэн, и те, кто практикует дзэн, считая его формой медитации, рискуют допустить в себя этого коварного врага. Хякудзё настаивал на ручном труде и этим спас дзэн от падения как в яму парадоксализма, так и в яму состояний галлюцинаций.
(Судзуки Д.Т. Очерки о дзэн–буддизме С. 9–10, 376–380)
Вопросы
1. Какие две основные тенденции явно прослеживаются в искусстве Японии данного периода?
2. Почему японскую чайную церемонию считают одним из ярчайших воплощений дзэнской эстетики?
3. Обоснуйте тезис об известном обмирщении и демократизации японской культуры этого времени. Какие новые сюжеты, темы, герои, мотивы появляются в литературе? Чем это было обусловлено?
4. Какие жанры театрального искусства появляются и переживают расцвет своей популярности в данное время?
5. Чем можно объяснить широкое укоренение дзэн–буддизма в Японии именно в данное время?
^ РАЗДЕЛ V. Культура Японии периода Токугава
(нач. XVII в. – 1868 г.)
Основатель этого сёгуната Токугава Иэясу вывел страну из перманентного состояния гражданской войны, объединил её. Из опасения быть колонизованными Европой, власти изгнали европейцев, запретили христианство, самоизолировались от внешних контактов. Жизнь всех слоёв населения, а также церквей (как буддийской, так и синтоистской), была жестко зарегламентирована. Тем не менее, происходит бурный рост городов, экономики, резко растёт численность населения. В культурной жизни идёт процесс дальнейшего обмирщения и демократизации, появляются новые формы театрального и литературного творчества, окончательно формируется тот менталитет, который мы называем японским.
^ Из книги Дж.М.Китагава
Кириситан
Одной из труднейших проблем для объединителей Японии …была религия. С одной стороны, они встретили сопротивление признанных религиозных центров и сплочённых религиозных обществ, а с другой – столкнулись с энергичным миссионерским натиском римского католичества, известного тогда под названием кириситан. Следует заметить, что в связи со своей экспансией на дальнем Востоке в XVI столетии японцы были обречены на то, чтобы столкнуться с европейцами, которые тогда разворачивали торговую и миссионерскую деятельность в этой части света. Первыми европейцами, ступившими на японскую землю, были португальцы…Купцы и разбиравшиеся в коммерции даймё заинтересовались торговыми контактами с европейцами, тогда как на воинов произвела впечатление эффективность европейского огнестрельного оружия… Что касается католичества, то в основном японцы считали его не только религией, но и символом всего европейского. Несомненно, некоторые из ранних кириситан приняли католичество из любопытства или практических соображений, но многое люди из самых разных слоёв общества перешли в новую веру по религиозным причинам… К 1570 г. их количество достигло 30 тысяч… Успехи иезуитов отчасти были связаны с тем, что для объяснения католических доктрин они охотно пользовались местной терминологией…
…вдохновленные иезуитами группы кириситан организовывались по модели тесно сплоченных японских религиозных обществ средневекового периода, таких как секты Чистой земли или нитирэн. Люди, жившие в обстановке социально–политической нестабильности, нуждались в чувстве общности и солидарности, а многие, кроме того, искали достоверного опыта спасения. Иезуиты предложили и конкретную форму религиозной организации, и сакраментальное заверение о возможности спасения души. Неофитов, среди которых были представители различных профессий и социальных классов, учили доктрине равенства всех людей перед богом, а вера в существование рая помогала им переносить тяготы земной жизни.
…Желанием Нобунага покончить с феодальным господством буддийских школ во многом объясняется его благосклонность к кириситан как к их соперникам…При активном содействии Нобунага вера кириситан распространилась не только среди бедняков и других обездоленных слоёв общества, но также в образованных и зажиточных кругах, включая высших военачальников и их жён. Когда умер Нобунага, в стране уже насчитывалось 150 тысяч кириситан и двести церквей, были учреждены коллегии, семинарии, бесплатные диспансеры и другие заведения, а в Мадрид… и в Ватикан была отправлена миссия доброй воли в составе трёх даймё-кириситан…
…После смерти Нобунага его антибуддийскую политику продолжил Тоётоми Хидэёси…Он тепло принимал иезуитов и ценил находившихся у него на службе даймё–кириситан…
Пришедший к власти Токугава Иэясу не был последователен в политике по отношению к кириситан… В начале 1614 г. был выпущен указ о запрете религии кириситан на том основании, что она пагубно сказывается на благополучии страны и противоречит учениям синто, буддизма и конфуцианства. В указе также подчеркивалось, что надзор над религиозным поведением людей должны осуществлять буддийские священники, в результате чего буддизм превратился в часть правительственной структуры. Церкви кириситан были сразу же разрушены, миссионеры депортированы, а верующих–японцев хватали и вынуждали отрекаться от веры или высылали в Манилу, Сиам и Макао… В1616 г. был объявлен ещё более строгий указ, запрещавший кириситан под страхом смертной казни.... С началом в 1639 г. самоизоляции Японии, яркая история кириситанского движения закончилась.
Феодальный режим Токугава...настойчиво стремился обрести и поддерживать политическую и социальную стабильность. В этом деле идеологи режима уверенно полагались на китайские политические нормы…
Неоконфуцианство
…Нет нужды говорить, что конфуцианская учёность в Японии вошла в традицию давно, поскольку её влияние ощущалось ещё до периода Нара…Так называемое неоконфуцианство, которое распространилось в Китае в период Сун, попало в Японию в средние века благодаря дзэн-буддистам. Фактически многие мастера дзэн XV и XVI вв. были также и неоконфуцианцами… Немаловажно и то, что на рубеже XVI и XVII вв. в Японии начался процесс постепенного отхода конфуцианских учёных (дзюся) от буддизма, и вполне закономерно, что японские неоконфуцианцы XVII в. эмоционально критиковали эту религию… Японские дзюся той эпохи были последователями неоконфуцианской школы Чжу Си (1130–1200 гг.), который проанализировал и увязал такие концепции, как Великий Предел, ли (причина, или принцип), ци (материальная сила), человеческая природа и ум…
…Не подлежит сомнению, что конфуцианские учёные, в услугах которых нуждались тогда и сёгунат Токугава, и даймё, вырабатывавшие практическую политику, прилагали все силы, чтобы Япония пошла по «пути древних царей–мудрецов»… Несомненно, однако, что между «путём древних китайских царей–мудрецов» и социально–политической структурой Японии, сложившейся в период правления Токугава, существовало фундаментальное противоречие. Поэтому скорее неоконфуцианство подверглось перетолкованию и модификации, чтобы его можно было приспособить к социальной структуре и политическим институтам Японии, чем наоборот. Так, Хаяси Радзан переосмыслил ли (причина, или принцип) Чжу Си и отождествил его с синто. Он писал: «Путь Богов есть не что иное, как Причина (ли). Ничто не существует без Причины». Если конфуцианские учёные изобретательно переосмысляли неоконфуцианство и вырабатывали философские идеалы, то воины-администраторы переводили философские идеалы на язык практических мер по управлению страной. В результате основные политические институты режима Токугава…на самом деле оказались «практически ничем не обязаны китайским моделям».
Это не означает, что конфуцианская учёность игнорировалась как таковая. Напротив, под патронажем сёгуната и некоторых даймё конфуцианская наука в период Токугава поистине процветала. Существовали три основные традиции конфуцианских исследований – школа Чжу Си (сюсигагу, по-японски), школа Ван Ян-мина (оёмэйгаку) и школа, которая стремилась возродить идеи самих Конфуция и Мэн-цзы (Когаку)…
Официальной сёгунат считал главной школу Чжу Си, которую особенно активно поддерживал пятый сёгун Цунаёси…, построивший государственный конфуцианский храм…О популярности школы Чжу Си свидетельствует тот факт, что только Ямадзаки Ансай подготовил шесть тысяч учеников…
…Когаку (буквально – “наука о древности”) была представлена такими достаточно разными людьми, как систематизатор кодекса воинов (бусидо) Ямага Соко (ум.1685), моралисты и просветители Ито Дзинсай (ум.1705) и его сын Ито Тогай (ум.1736)…
…Подлинное значение трёх главных школ конфуцианской науки периода Токугава заключается в их деятельном характере, благодаря которому дзюся (конфуцианские ученые) обратились к политике, экономике, праву и другим практическим аспектам человеческой жизни. И сёгунат, и провинциальные даймё полагались на дзюся как учителей морали, служащих, просветителей и деятелей культуры. Во многих отношениях японские конфуцианские учёные пожертвовали собственной традицией, отказавшись от конфуцианского дуализма между разумом и материей, и сблизились с синто. Вместе с тем, благодаря своему эклектическому духу и заботе о практической морали, японское конфуцианство внесло большой вклад в разработку Кодекса воинов (бусидо), “Великого учения для женщин” (Онна дайгаку)…Японские конфуцианские учителя полагали, что манеры и этикет, изложенные в конфуцианских книгах, должны быть адаптированы «к обычаям определенной страны и определенного места», и они добились на этом поприще выдающихся успехов…По иронии судьбы именно влияние конфуцианских работ способствовали развитию у людей исторического сознания и стимулировало возрождение интереса к синто и японской классике, что и подточило в конечном итоге корни феодального режима.
^ Буддизм и синто при Токугава
…Религиозная жизнь в период Токугава с неизбежностью отражала социальное и политическое развитие нации. Поначалу активной поддержкой сёгуната пользовался буддизм…Режим Токугава не находил религиозных и философских различий между буддизмом и синто. Сёгунат заботился о том, как держать религиозные учреждения в политической узде и правительство принимало соответствующие меры…Каждому двору надлежало приписаться к определенному буддийскому храму, в результате чего сложилась система “приходов”, неизвестная прежде в истории буддизма…
…Буддийские школы как представители официальной религии охотно сотрудничали с режимом и организовывали академии (данрин), привлекавшие множество учеников. Религиозная жизнь пропиталась формализмом… Казалось, что творцы и харизматические лидеры совсем перевелись и наступила пора церковных сановников, систематизаторов и популяризаторов…
…В целом материальное благополучие досталось буддизму дорогой ценой. Задачи перед религией ставил сёгунат, который толерантно относился к доктринальным отклонениям, но требовал подчинения светским властям…
…С религиозной точки зрения значительно более пагубно, чем…репрессии, на буддизме отразилось падение нравов среди духовенства. Если одни церковники, жившие в богатых храмах, направляли свою энергию на учение, то другие использовали свои полуофициальные прерогативы для обирания беззащитных прихожан. В некоторых случаях предприимчивые храмы включались в такую предосудительную, но доходную деятельность, как кайтё (показ священных статуй, обычно сокрытых от глаз публики) и томицуки (лотерея), чем вызывали негодование благочестивых мирян. Моральное и духовное банкротство официального буддизма неизбежно порождало критику и противодействие как внутри, так и извне. Например, в школе Истинной Чистой земли вера превратилась в хидзихомон (секретная передача истинной дхармы) – культ, практиковавшийся … мирянами в больших складских помещениях частных домов, обычно в полночь, без священников… Такого рода верования широко распространились по стране в период Токугава одновременно с огосударствлением буддизма.
Разумеется, это не означает, что народ презирал всех буддийских священников или что буддизм полностью утратил свое влияние на умы. Скорее всего, праведных священников было больше, чем порочных, но это недостойное меньшинство сослужило плохую службу буддизму в целом. Однако нельзя не отметить, что некоторые священники и буддисты–миряне оказали на общество огромное положительное влияние. Взять, например, поэта Мацуо Басё (1644–1694) бывшего воина, сделавшего величайший вклад в искусство хайку… Живший в яркую эпоху Гэнроку (1688–1703), когда расцвело множество талантов в области искусства и культуры среди представителей невоинского сословия, Басё отразил эклектический дух своего времени. Горожане, отдававшие предпочтение дзёрури (драматические баллады), кабуки (классический театр), кукольному театру, новым стилям живописи, таким как укиё (букв. – “картины быстротечного мира”), и романам, невысоко ценили ортодоксальные буддийские учения. Тем не менее, эти настроенные гуманистически и утвердительно в отношении к жизни и мира люди продолжали находиться под глубоким влиянием буддизма, а также конфуцианства… Однако к официальному буддизму они относились практически безразлично.
…В период Токугава существовало много условий для так называемого обновления синто. Среди них можно назвать исконное народное благочестие, пробуждение самосознания синтоистского жречества, влияние конфуцианских учёных и расширение познаний в истории и древней японской классике… Укреплению синто помогло и движение Сингаку (Учение ума), которое основал Исида Байган. Несмотря на эклектичность сингаку, его адепты прививали населению сознание долга перед государством и ками.
Пробуждение синтоистского жречества произошло в двух аспектах: практическом и теоретическом. Практически приказ режима Токугава каждому японцу обзавестись храмовым удостоверением…шокировал синтоистских жрецов, которым, чтобы не противоречить закону, тоже надлежало номинально стать буддистами. Поэтому синтоистские идеологи неоднократно подавали прошения… в надежде, что синто, будет признано законным вероисповеданием… Невосприимчивость буддийской верхушки… заставила синтоистов сформулировать теоретическое обоснование своей религиозной независимости. Двумя ведущими синтоистскими теоретиками 17 столетия были Дэгути Нобуёси… и Есида Корэтару, идеи которых вдохновили Ямадзаки Ансая (ум.1682 ), ученого неоконфуцианской школы Чжу Си, выдвинуть теорию конфуцианского синто, известную как суйга–синто…
…Вскоре синтоизм нашел себе могущественного идеологического союзника в лице школы национальной учёности, которая подчеркивала важность филологического, исторического и герменевтического изучения японской классики… Так, Мотоори считал, что «японцы и синто, если их избавить от всех иностранных наслоений, представляют собой чистейшее и поэтому наилучшее достояние человечества с божественных времен». Последней заметной фигурой этой традиции был Хирата Ацутанэ (1776–1843), который основательно изучил китайскую философию, а через голландцев познакомился с западной наукой. Его наследие оказало в 19 веке большое влияние на антизападное движение.
…Возрождение синтоизма, интерес к национальной учёности и роялистские настроения, характерные для конфуцианской школы мито, обеспечили идеологический арсенал для тех, кого по разным причинам не устраивало положение дел в Японии при Токугава. Сам же сёгунат начал быстро терять свою силу и престиж… К тому времени основные противоречия феодального режима стали весьма очевидны… Некоторые из могущественных даймё действовали без оглядки на сёгунат… Мероприятия этих владык также противоречили традиционной политике сёгуната в области религии. В этом плане самые решительные перемены произошли в Мито, где в 1843г. были упразднены 190 буддийских храмов, возвращено в мир множество священников, запрещены буддийские обычаи кремации и присвоения посмертных имен усопшим, и, наоборот, стали поощряться погребальные обряды синто. Кроме того, были конфискованы и переплавлены на пушки храмовые колокола, закрепилось отделение синто от буддизма…
(Дж. М. Китагава. Религия в истории Японии. С. 188–234)
^ Из наследия Мацуо Басё (1644–1694 гг.)
Настоящее имя поэта – Дзинситиро, он выходец из среды небогатых самураев. Основоположник классической японской поэзии хайку, до начала ХХ в. известной как хокку (трёхстишие). Эта поэтическая форма вобрала в себя наиболее своеобразные черты японской культуры, сумела выйти за рамки одной страны и распространиться по всему миру, сделав достоянием мировой литературы особое поэтическое мышление, особое видение, которое уже более столетия пленяет поэтов многих стран. Кроме того, что Басё снискал славу классика и реформатора стихотворного творчества, он также – автор и создатель одного из интереснейших прозаических жанров – «хайбун», о чем известно гораздо менее.
Из поэзии Басё