Культура японии

Вид материала

Содержание

Из народной поэзии Песни пограничных стражей
Если вниз надену это платье, Густо крашенное
Из песен–плачей
Из поэзии Какиномото Хитомаро
Песня Какиномото Хитомаро, сложенная в провинции Ивами в печали о самом себе, когда приближался час его кончины
Из наследия Ямабэ Акахито
Раздел III. Культура Японии в период Хэйан (IХ–ХII вв.)
Об особенностях эзотерического буддизма
О новых тенденциях в развитии японской культуры в период Хэйан

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8

Из народной поэзии

Песни пограничных стражей

Ах, уйти, оставив здесь тебя,

Жалко сердцу, милая моя,

Хорошо бы – нет другой мечты,

Чтоб у лука рукояткой стала ты!

Мне остаться, проводив тебя,

Мой любимый, – погубить себя.

Как хотела б

Обратиться даже в лук,

Чтобы быть с тобою, милый друг!

(Там же. Т. 2. С. 549)

Старинная песня

Через щели занавеси той,

Где подвешен жемчуг дорогой

Постарайся проскользнуть ко мне!

Если спросит мать,

Вскормившая меня,

«Это ветер», я отвечу ей!

Из песен–аллегорий
^

Если вниз надену это платье,

Густо крашенное

В ярко–красный цвет,

Люди на меня когда посмотрят,

Блеск его увидят или нет?

Корабль, что на отмели стоит там, где живут орлы

Наверно, ждет прилива вечернею порой,

Чтобы отплыть скорей.

Но я во много раз сильнее

Прихода жду возлюбленной моей.

^

Из песен–плачей

Тебя, которым любовалась я,

Как зеркалом прекрасным ране,

Случайно я нашла

В полях Абанону,

Как жемчуга опавших померанцев…

Когда сказали люди мне,

Что было на полях Акацуну,

Подумав о тебе, чей бренный прах

Развеяли сегодня поутру.

Я не могу унять моей печали…

Из песен–перекличек (диалогов).

Коли сердцем ты со мной,

Приходи, любимый мой!

Там, где ивы у плетня,

Буду ветки я срывать, они завянут,

Я же буду все стоять и ждать тебя!

В море суетном молва –

Слов бесчисленных листва, –

Пусть она густа,

Ты вступай с молвою в спор

И не выдавай меня!

Отправляясь нынче в храм святой,

Что указывает людям день работ,

Каждый раз, как на колени юных дев

Ты в столице склонишь голову свою,

Вспомни обо мне, любимый друг!

^ Из поэзии Какиномото Хитомаро

Две песни из сборника Какиномото Хитомаро

Руки дев любимых служат изголовьем

На горе Макимукуяма…

Та гора вечна.

А тот, кто нас покинул,

Не обнимет больше никогда!

Как пена на волнах прозрачных рек,

что с грохотом бегут по склону гор

Макимукуяма, –

Таков и человек, что в мире здесь живет,

Таков и я!

В странствии

Ах, к дому дальнему,

Где милая живет,

Что виден лишь в колодце облаков,

Давай скорее станем добираться,

Шагай же, вороной мой конь!

Из песен–аллегорий

Сравнивает с платьем

Ныне сшитое

Пестрое платье

Привлекает к себе мои взоры,

И о нем я мечтаю все время,

Хоть ни разу надеть не случалось.

В ярко–алые цвета хочу

Я окрасить платье,

Но боюсь,

Как надену, засверкает алый цвет,

И узнают люди про мою любовь!

Сравнивает с деревом, цветком, с рекой, с морем

Сердца тайники

Где я любовь скрываю,

Как скрывают облака от взоров горы.

Но, наверно, обо всем узнают

На деревьях зеленеющие листья!

Цветок, что рос внизу

Под алою листвою

Средь этих гор,

Лишь мельком увидав,

Теперь еще сильнее я тоскую.

Говорили напрасно:

«По этой реке

Дозволено плыть кораблю».

На каждой речной переправе в пути

Здесь сторож стоит на посту.

Если беда случится

У пристани, где наблюдают

За этим огромным морем, –

Куда меня уведешь ты,

Чтобы скрыться от страшной бури?

Из разных песен

Когда увидел я теченье той реки,

Что унесла навек от нас, тебя,

Прекрасное дитя,

Такой еще тоски….

Не знала никогда моя душа!

Средь гор осенних –

Клён такой прекрасный

Густа листва ветвей –

Дороги не найти!…

Где ты блуждаешь там?

Ищу тебя напрасно:

Мне неизвестны горные пути.

^ Песня Какиномото Хитомаро, сложенная в провинции Ивами в печали о самом себе, когда приближался час его кончины

Возможно ль, что меня, кому средь гор Камо

Подножье скал заменит изголовье,

Все время ждет с надеждой и любовью,

Не зная ни о чем,

Любимая моя?

(Манъёсю. Т. 1. С. 158)

Плачи, сложенные Ёсами, женой Какиномото Хитомаро, когда он скончался

О, разве люди не сказали мне,

Что ты, кого я ожидала,

О ком я думала: вот-вот придет домой, –

На берегах далеких Исикава

С ракушками смешался навсегда…

И встреч наедине, и просто встреч

Уже не будет больше никогда!

Вставайте и плывите, облака,

Ко мне сюда мз дальней Исикава, –

Глядя на вас, о нем я буду вспоминать!

(Манъёсю. Т. 1. С. 158)

^ Из наследия Ямабэ Акахито

Песня, сложенная, когда он проезжал бухту Минумэ.

Возле берегов морских

В тихой бухте Минумэ,

От которой недалек

Остров Авадзисима,

Где подносят в дар богам

Урожая славный плод,

У пустынных берегов

Водоросли я возьму,

Водоросли «вглубь–взгляну».

Бухту обогнув кругом,

Срежу нежную траву,

Что зовут «не–говори».

Словно водоросли, я

В сердца вглубь взглянуть хочу,

Но подобен я траве,

Что зовут «не–говори»,–

Имя берегу свое

И не шлю тебе гонца,

Хоть, тоскуя о тебе,

Не могу на свете жить!

Песня, сложенная Ямабэ Акахито, когда он проезжал остров Карани.

Птицы адзи шумной стаей

Пролетают надо мною,

И глаза не видят милой,

Рукав из мягкой ткани

Ты не стелешь в изголовье.

На ладье, что смастерил я

Из коры деревьев вишни,

Весла закрепив,

Поплыл я.

Вот селение Нусима,

Что в Авадзи,

Миновал я,

И меж островов Карани,

Миновав Инамидзума,

Посмотрел когда,

Где дом мой –

Среди дальних гор лазурных,

Я не смог его увидеть!

В тысячи слоев сгрудились

Белых облаков громады,

И за каждой, каждой бухтой,

Что оставил за собою,

И за каждым, каждым мысом,

Где скрывался я порою,

Через всех путей изгибы, –

О, куда б ни приплывал я,

Все тоска со мной о доме…

Слишком долги дни скитаний!

Я в весеннее поле пошел за цветами,

Мне хотелось собрать там фиалок душистых.

И поля

Показались так дороги сердцу,

Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!

Когда бы вишен дивные цветы

Средь распростертых гор всегда благоухали

День изо дня,

Такой большой любви,

Такой тоски, наверно, мы не знали!

Я не могу найти цветов расцветшей сливы,

Что другу показать хотела я:

Здесь выпал снег, –

И я узнать не в силах,

Где сливы цвет, где снега белизна?

Вопросы

Какое именно значение, по Вашему мнению, имело распространение буддизма в Японии для развития её культуры?
Влияние каких иноземных идей и воззрений прослеживается в Законе 17 статей?
Как Вы считаете, почему первое летописание было осуществлено по государственному заказу?
Каковы основные поэтические жанры, представленные в первой поэтической антологии – «Манъёсю»?
Какие художественные особенности присущи японской лирике в этот период?

^ Раздел III. Культура Японии в период Хэйан (IХ–ХII вв.)

Назван так по местонахождению новой столицы страны – Хэйан (букв.: «столица мира и спокойствия», совр. Киото, формально остававшийся столицей, т.е. резиденцией императора, до 1868 г.). Это время отмечено упадком государственной власти. Контакты с Китаем и Кореей на официальном уровне прекращаются. Зато возникает блестящая аристократическая культура, в искусстве формируется национальный японский стиль. Создаётся национальная письменность – на основе китайской иероглифики и изобретённой в Японии слоговой азбуки.

На развитие культуры Японии в переходный от древности к средневековью период классического государства Хэйан (794 –1185 гг.) существенное влияние оказало распространение нового течения в буддизме – «тайного» (эзотерического) буддизма.

Девизом художественного творчества хэйанской аристократии становятся слова «грустное очарование вещей», навеянные буддийской идеей об иллюзорном и преходящем характере всего сущего. В эту эпоху возникает жанр «моногатари» и создается «Исэ–моногатари» (Х в.) В этот же период происходит удивительный расцвет «женской» придворной литературы: Мурасаки Сикибу (978–1014 гг.) создает роман «Повесть о Гэндзи», Сэй Сёнагон (966–1017 гг.) – «Записки у изголовья». Одним из древнейших памятников женской художественной прозы является также «Дневник эфемерной жизни» знатной японки Митицуна–но хаха (10 век). Для женской прозы типичными сюжетами были описания светских придворных развлечений, личных забот и переживаний, зарисовки японской природы.

В этот же период основным жанром в поэзии становится танка – маленькое стихотворение в пять строчек, состоящее из 31 слога, составленное по определенным правилам. Большинство прозаических произведений – моногатари (повесть) и дневники, как правило, включают в себя и танка.

^ Об особенностях эзотерического буддизма

…Спустя три года после переезда государя в новую столицу произошло, казалось бы, совсем незначительное событие, изменившее отношение Камму (император Японии) к буддизму и оказавшее огромное влияние на судьбу этого вероучения в Японии. В 797 году в число придворных мастеров медитации был включен монах по имени Сайтё, получивший впоследствии посмертное имя «Великого учителя, передавшего Учение (Дэнге–дайси).

Он был ярким представителем нового поколения монашества, которое в корне отличалось от господствовавшего в период Нара типа служителей Будды. Это был уже не монах–чиновник, самим государством приписанный к неистребимой когорте бюрократов и поэтому волей–неволей втягиваемый в сферу интересов отнюдь не духовных, а вольный искатель истины и спасения, принадлежавший к прежде преследуемому и гонимому племени никому неподконтрольных анахоретов и аскетов. Однако, в отличие от последних, представители нового типа искателей истины в уединении гор и лесов были уже зачастую не малограмотными полузнахарями–полушаманами, нахватавшимися каких–то отрывочных знаний и умений, часто имевших к буддизму лишь весьма опосредованное отношение, а людьми, получившими систематическое буддийское образование в государственных монастырях и храмах, но для которых буддизм стал не государственной службой, а смыслом их человеческого существования и вожделенной дорогой к спасению для себя и других. Можно сказать, что буддисты этого нового поколения впервые в Японии восприняли буддизм прежде всего как цельное учение о спасении человека, путь к которому есть гармоничное сочетание мудрости и милосердия, теории и практики. В поиске, в стремлении достичь этого идеала они и уходили от спокойной и сытой жизни в бюрократизированных и коррумпированных госмонастырях. Если светская власть могла бежать от коррумпированного духовенства только «по горизонтали», меняя одну пригодную для обширного строительства равнину на другую, то исход недовольных сложившимся положением монахов был более радикален и символичен – они уходили вверх «по вертикали» – в горы….

…Суть учения школы Тяньтай–Тэндай составляло провозвестие возможности достижения спасения всеми без исключения живыми существами. Как мы помним, эта истина в самом общем виде была впервые провозглашена в «Лотосовой сутре», благодаря чему она стала одним из наиболее чтимых и читаемых в Китае буддийских текстов. Именно она и легла в основу учения школы Тяньтай–Тэндай, главной целью которой было теоретическое обоснование и, самое главное, разработка методов, позволяющих всем живым существам достичь обетованного спасения….

….Учение школы Тэндай было известно в Японии еще до Сайтё, но оставалось невостребованным в течение довольно долгого времени. Причина в том, что учение Тэндай было ориентированно, прежде всего, на спасение людей, индивидов, через их морально–этическое и психофизическое самосовершенствование, а не на «защиту государства» с помощью магико–религиозных манипуляций, чем главным образом и были заняты буддийские школы периода Нара.

Вышесказанное отнюдь не означает, что в учениях нарских школ не было положения о личном спасении, а в учении Тэндай не затрагивался вопрос о «защите государства». Отнюдь нет, но все дело в приоритетах. До периода Хэйан число индивидов, осознавших себя как личности, отдельные и выделяемые из тотальности общинного бытия, было столь незначительным, что провозвестие буддизма о личном спасении было во многом гласом вопиющего в пустыне. Если нет личности, то кому нужно учение о личном спасении? Помните, когда мы говорили о появлении веры в «мстительных духов» – онре, то отмечали, что возникновение подобных представлений можно расценивать как свидетельство того, что в элите японского общества начинает складываться представление об индивиде как самостоятельно действующей личности, выделяемой из клановой безликости. Если учесть, что подобные представления начали формироваться среди японской элиты лишь в 8 веке, то что же говорить об основной массе? Можно сказать, что главной отличительной особенностью периода Хэйан было «возникновение» индивидов, личностей, причем в достаточном количестве, чтобы обеспечить успех буддийских школ, в их числе и Тяньтай–Тэндай, проповедующих о личном спасении. Именно на этом этапе в Японии и складывается то, что можно назвать истинным пониманием буддизма как учения о спасении через моральное и психофизическое самосовершенствование индивида…..

… Почему из всего многообразия буддийских учений Сайтё выбрал именно Тяньтай–Тэндай? … На мой взгляд, причина привлекательности… заключалась, прежде всего в том, что в ней не просто провозглашалась эта истина, не только доктринально обосновывалась, но и указывались практические методы, помогающие ее реализации. Если в разработке вопросов нравственности и дисциплины Тэндай не могла сравниться со школой Рицу, а философия Кэгон по своей глубине отнюдь не уступала умозаключениям тэндайских теоретиков, то одно из трех главных сочинений фактического основателя этой школы под названием «Великое прекращение и созерцание» ….. было непревзойденным по систематичности и скрупулезности, теоретическим и практическим пособием по медитации и прочим вспомогательным практикам, имевшим к тому времени хождение…

(Накорчевский А.А. Японский буддизм. С. 238–243)

^ О новых тенденциях в развитии японской культуры в период Хэйан

…О становлении японской национальной культуры можно говорить века с шестого. Именно тогда по–настоящему формируется государственность, а вместе с ней начинает постепенно проявляться и этническое самосознание. И, подобно людям во всем остальном древнем мире, японцы смотрят в это время на мир как бы через увеличительное стекло. Поэтому наиболее зримым свидетельством той эпохи являются гигантские погребальные курганы, предназначенные для захоронений знати. Достаточно сказать, что самые большие из ныне известных курганов имеют более ста метров в диаметре, а длина погребального сооружения, приписываемого императору Нинтоку, составляет 486 метров.

Расчеты дотошных археологов показывают, что для возведения кургана Нинтоку были проделаны земляные работы общим объемом в 1 405 866 кубических метров. Если предположить, что переноска земли осуществлялась на расстояние в 250 метров, и один человек был в состоянии перенести один кубический метр за один день, то для выполнения этого объема работ потребовалось бы около 1 406 000 человеко–дней. При допущении, что каждый день на постройке кургана трудилась тысяча человек, сооружение кургана заняло бы приблизительно четыре года. Для перевозки такого объема грунта требуется 562 347 рейсов пятитонного грузовика.

Стремление государства увековечить себя в чем–нибудь исключительно крупномасштабном продолжается вплоть до 9 века. Лучшим тому подтверждением служит построенный усилиями самого государства гигантский буддийский храм Тодайдзи («Великий храм Востока»), занимавший в столичном граде Нара площадь в девяносто гектаров. Размеры же основного храмового помещения («Золотого павильона») – ныне самого большого в мире деревянного сооружения (он сохранился со значительными перестройками и в масштабе два к трем по отношению к первоначальной постройке) – составляют: высота – 49 метров, длина – 57 и ширина – 50 метров. На выплавку шестнадцатиметровой статуи Будды, помещенной в этом храме, пошло около четырехсот тонн меди. Она тоже оказалась самой большой бронзовой статуей в мире. Вот вам и лишенная всяких ресурсов «крошечная» Япония!

И, конечно же, исполнение подобных гигантских проектов (а среди них – прокладка общенациональной сети дорог, размножение ксилографическим способом текста буддийской молитвы тиражом в один миллион экземпляров и т. д.) требовало напряжения всех сил этой в общем–то не слишком большой страны с тогдашним население в 5 600 000 человек.

Однако этот приступ государственной гигантомании заканчивается довольно быстро, и японцы начинают смотреть на мир почти теми же «близорукими» глазами, что и сегодня. Происходит это приблизительно в десятом веке. Отчасти это связано с бедностью архипелага минеральными ресурсами и его не слишком большими размерами (вступает в свое законное право принцип минимизации потребностей), отчасти с тем, что государство утратило былую мощь (а с нею и самомнение) и прекратило свою территориальную экспансию (север Хонсю, Хоккайдо и Окинава не входили тогда в его состав), утеряв интерес и к событиям и на материке (командирование посольств в Китай и Корею было прекращено). Однако в тот же период впервые проявилось труднообъяснимое для науки стремление японской души упираться взглядом во что-нибудь малюсенькое. Ведь даже в японском мифе (а миф, как известно, склонен к сильным преувеличениям), мы не встречаемся ни с какими великанами или гигантами…

Одним из символов «перемен к меньшему» может считаться прекращение составления в 10 веке официальных исторических хроник, работа над которыми велась по прямому указанию правителя. А хронист – это именно тот человек (вполне условный, разумеется, – хроники на самом деле составлялись «редакционной коллегией», то есть множеством людей), который обладает широтой взгляда, достаточной, чтобы обозреть всю страну. Вместо хроник теми же самыми императорскими указами предписывалось создание поэтических антологий. И вот поэзия становится тем видом творчества, по которым мы и судим о японской душе и о японском взгляде.

В сверхкоротких (31 слог) японских стихах этого времени нет никаких необъятных просторов. Смена времен года, наблюдаемая на цветах и растениях, любовные переживания – вот основные темы японских поэтов. И потому пространство страны как бы «свертывается» до пределов столицы, или государева дворца, или собственного дома и тела.

Первыми (как то и было положено им по социальному статусу) начинают вглядываться не в большое, а в малое высокообразованные и утонченные хэйанские аристократы, но потом все больше и больше японцев перенимает эту манеру. Все чаще они вглядываются не в даль, а себе под ноги, обживая пространство, прежде всего телесное и околотелесное.

Очень хорошо это видно на примере той же самой поэзии, которая всегда считалась японцами намного более важной, чем проза. Так, в поэтической антологии восьмого века «Манъёсю» («Собрание десяти тысяч поколений») мы часто встречаемся с упоминаниями о различных животных, птицах и рыбах, которых вряд ли можно было каждый день наблюдать в густозаселенной (по различным оценкам – от ста до двухсот тысяч человек) столице Нара. Скажем, с оленем. Или диким гусем. Поскольку японцы в то время еще не разлюбили путешествовать и по–пионерски покорять пространство, то и добрый конь тоже входит в поэтический словарь той эпохи.

Что же до чуть более позднего времени, то эти представители фауны перестают служить источником поэтического вдохновения. И недаром: аристократы прочно обосновались в столице Хэйан, а крестьяне – сели на покрытую прямоугольниками рисовых полей землю. И те и другие почти перестали путешествовать. За полной ненадобностью или невозможностью: аристократам было в столице спокойно и комфортно, а крестьянину свое рисовое поле, требующее постоянного ухода, бросать тоже было не с руки.

Что же это такое – оседлый народ, в который теперь превратились японцы? Это народ, занимающийся одомашниванием ближнего пространства. Вся жизнь его проходит внутри четко ограниченного пространственного круга, где каждая вещь находится на положенном ей месте – внутри, а не вне его – в страшном, неупорядоченном хаосе, от которого никогда не знаешь, чего ждать. Вот и проводили японцы целые века на своих циновках, беседуя о погоде, или же в поле, до которого рукой подать.

Поэтому и современные японские здания оказываются внутри намного больше, чем они кажутся снаружи (у русских наоборот: строение может быть и большим, а внутри него не повернешься). Этот поразительный зрительный эффект достигается чрезвычайно продуманной организацией интерьера, его умелым использованием: каждая вещь находится на своем месте и предельно функциональна.

Аристократы же, вместо того, чтобы с помощью длительных и утомительных путешествий искать физического контакта с дикой и страшной природой, решили приблизить ее к собственному дому. И здесь они поступили в соответствии с одним из своих древних мифов. Когда божество земли Идзумо поняло, что управляемая им земля чересчур мала, оно решило увеличить ее пределы. Но не за счет столь привычного европейцам завоевания, военного похода в дальние земли с последующим их заселением; оно просто взяло и притянуло своей мифологической веревкой другие территории.

Хэйанские аристократы поступили похожим образом: «притянули» к своему жилищу часть природного мира. Но при этом сильно уменьшили его размеры. И тогда на свет появились знаменитые японские декоративные сады – миниатюрный слепок с живой природы (я не говорю сейчас о появившихся чуть позже и на самом деле не слишком многочисленных дзэнских «сухих» садах камней). В этих садах есть и море и острова, горы и реки, и леса. Только очень маленькие и, к тому же, целиком окруженные стенами усадьбы.

В саду бывал, устроен даже буддийский рай. Дело в том, что крошечные островки в «океанском» пруду нередко соединялись с сушей горбатыми мостиками. И только к одному из островов, называемому «Райским», никакого моста не вело, потому что и в «настоящий» рай попасть не так просто.

Именно в этих садах, а не в настоящих лесах и чащобах, и произрастают многочисленные виды воспеваемых японцами растений, именно туда прилетают птицы, возвещающие приход весны. А если в саду закуковала кукушка (которая, может быть, на самом–то деле никогда туда и не залетала) – значит, уже и лето пришло.

Но никаких «крупных» животных или рыб (за исключением карпа) в этих садах с прудами не водилось. Конь тоже исчезает из быта аристократов. Передвигались же они – по преимуществу в пределах столицы – пешком, в паланкине или же в повозке, в которую впрягали медлительных волов. И уехать хоть сколько–нибудь далеко за город на них было нельзя. Да не очень–то и хотелось – хлопотно, суетно, страшно.

Кроме одомашнивания и миниатюризации дикой природы стоит отметить еще одно свойство японского взгляда на мир. К тому времени уже было понятно, какие места красивы, а какие – не очень. Самыми же поэтичными и замечательными считались пейзажи, о которых говорилось в стихах древности, когда стихотворцы еще имели желание, энергию и потребность покидать пределы своего дома. И хотя эти пейзажи (в основном горы, где, как считалось, обитали бесчисленные синтоистские божества) располагались далеко от столицы, аристократы очень любили, не покидая ее границ, воспевать их красоты, оставаясь на вполне приличном и безопасном расстоянии. Так что если мы встречаемся в стихотворении хэйанского аристократа с каким-нибудь топонимом – названием горы, реки или острова, то это отнюдь не обязательно означает, что стихотворец на самом деле бывал там. Просто он обладал достаточной начитанностью и доподлинно знал о существовании такого уже не раз воспетого другими поэтами пейзажа, помянуть который лишний раз считалось делом эстетически правильным.

Итак, человек Хэйана неподвижно пребывал в центре искусственного садово-паркового мира, со вниманием наблюдая из своего окна за природными переменами. Немудрено, что пространство, охватываемое в это время взглядом человека Хэйана, решительно сужается. Он даже перестал замечать звезды – столь необходимый компонент поэтического мира всех времен и народов. О звездах не писали стихов, а тогдашние астрономы даже разучились предсказывать время солнечного затмения.

И теперь мир этого человека можно назвать «свертывающимся»: японцы становятся «близоруки» на всю оставшуюся часть истории. Обозреваемый ими тип пространства не развертывается, а сворачивается вместе с их взглядом. Поэтому в их поэзии даже столь любимый японцами ветер ничего вдаль не уносит – он приносит (в основном запахи); взгляд, а вместе с ним и все другие органы чувств, отслеживает не удаление ветра, но его неминуемое приближение…

…Несмотря на свою неоспоримую любознательность, средневековые японцы не имели хоть сколько-нибудь точного представления об общих очертаниях архипелага, на котором они обитали. И потому карты того времени не могли служить серьезным подспорьем ни путешественникам, ни мореплавателям. Зато их взгляд был в состоянии фиксировать самые мельчайшие детали, даже травинки и цветы, росшие рядом с домом. Потому и планы дома, земельного владения или окрестности были очень точны.

Привычка глаза фокусироваться на малом и близком видна не только в способе зрительного освоения природного мира, но и в том, как люди Хэйана видели самих себя.

Для того, чтобы было лучше понятнее, о чем идет речь, приведу наудачу какой-нибудь пассаж из своего перевода дневника прославленной писательницы Мурасаки–сикибу (автора «Повести о Гэндзи»), в котором до утомительности подробно рассказывается об одеяниях придворных дам, состоявших из многих слоев накидок, надеваемых одна на другую. При этом в запахе и рукаве каждый нижний слой чуть высовывался из-под верхнего. Эстетическая задача «модницы» состояла в том, чтобы эти слои максимально гармонировали, друг с другом по цвету. Итак:

«Я заглянула за бамбуковую штору и увидела там нескольких дам. На них были, как то и полагалось, нижние накидки желто-зеленого или же алого цвета с узором по белому полю. Верхние накидки были из темно-алого шелка… В нарядах дам перемешались все оттенки осенних листьев; нижние же одеяния выглядели по обыкновению весьма пестро: густой и бледный шафран, лиловый на голубой подкладке, шафран – на голубой, на иных в три слоя… на дамах постарше были нижние накидки желто-зеленые или темно-алые с пятислойными обшлагами из узорчатого шелка. От яркости их подолов с изображением морских волн рябило в глазах, а пояса были украшены вышивкой. Нижние одеяния в три или пять слоев были окрашены в цвета хризантемы различных оттенков».

После этого пассажа читателю, может быть, станет понятнее, почему и современные японцы способны различать своим глазом или словом намного больше оттенков цветов, чем европейцы. И потому не случайно, что японские дизайнеры признаны сегодня лучшими в мире….

…Умение японцев называть произрастает из того же корня, что и умение видеть. Ибо для того, чтобы назвать, надо сначала увидеть. Лингвисты давно обратили внимание на то, что и в памятниках классической словесности, и в современной литературе, и в бытовом общении японцы употребляют намного больше слов, чем европейцы. Каждая вещь, любое действие или свойство должны по–японски быть названы своим особенным именем. Получилась очень интересная вещь: заимствовав иероглифическую письменность, японский язык (который по своему грамматическому строению не имеет ничего общего с китайским) вобрал в себя китайскую лексику, но одновременно сохранил и свой собственный словарный запас. То есть произошло как бы удвоение этого словаря и за счет этого – развитие богатейшей синонимии….

…Да, японцы видели в ближнем пространстве очень много. Отсюда – постоянный «крупный план» в их средневековой литературе и обилие в них детальных описаний: природы, душевных состояний, самых пустяковых действий, персонажей. Западная литература в лице Пруста или Джойса пришла к этому только в двадцатом веке.

Оттого и в любом произведении японской литературы с такой назойливостью повторяются грамматические конструкции типа: «он увидел, что…» Словно кто-то обязательно должен присутствовать при том, как герой ходит, вздыхает, сочиняет стихи. Получается, что условием описания чего бы то ни было, становится присутствие некоего «соглядатая» – будь то сам автор (если повествование от первого лица) или же какой-нибудь персонаж. Оттого хэйанская литература, уделяющая столь много места изображению любви, как бы чурается «нескромных» сцен. И это происходит не столько по причине стыдливости, сколько потому, что в этот момент никто тебя не видит, а значит, и не может написать об этом.

Подобное утверждение может показаться парадоксальным, но даже нынешние наэлектронизированные японцы не слишком «доверяют» современным средствам связи – телефону, например. В отличие от Америки, в Японии ни один действительно важный вопрос по телефону не решается. Телефон служит лишь для того, чтобы назначить встречу – в этой стране не проводятся «селекторные совещания». Нахождение собеседника в поле зрения считается непременным условием для решения дел. Именно по этой причине Япония – наверное, первая в мире страна по количеству ресторанов и конференц-залов на душу населения. Так получается, что древняя литература идет рука об руку с нынешней деловой жизнью, ибо обе они произрастают из одного культурно-зрительного корня.

Наблюдаемые в литературе «мелочность» и «близорукость» ограничивают возможность «отлета», отвлечения мысли от изображаемого автором, что является непременным условием развития абстрактного мышления. Пожалуй, это свойство японского взгляда – одна из главных причин неразвитости японской философской традиции, не подарившей миру мыслителей первой величины. И здесь, как это ни странно, Япония оказывается (при всей их несхожести) в одной упряжке с Россией: и здесь, и там – множество превосходных писателей, поэтов и художников. А вот с философами – как-то не слишком густо. Потому что в России мысль с неизбежностью разливается по необъятной равнине, а в Японии – с такой же фатальностью упирается в гору.

Только в отличие от своих российских коллег, японские писатели и художники видели не лес, а дерево. Не дерево, а ветвь. Не ветвь, а листок. И даже не листок, а прожилку на нем. Японские художники предпочитали изображать не рвущийся за раму пышный букет полевых васильков или ромашек, а один–единственный цветок…..

…Итак, после восьмого века японцы ощутили, что строить большое они вполне уже научились. Научившись же, стали смотреть на мир по-другому. Потому и вещи, которыми они окружают свое тело, меняют свой масштаб, становясь все меньше и меньше.

Это и крошечные сады, и бонсай (искусство выращивания карликовых деревьев), и стихи, состоящие всего-навсего из тридцати одного (танка) или семнадцати слогов (хайку). Уже в семнадцатом веке они пользовались телескопическим шестом и разборной переносной лодкой. И даже складным светильником, сделанным из бумаги. И складной веер, похоже, придумали тоже японцы (очень удобен для ношения в широком рукаве японских одежд), да и складной зонтик – тоже. И умещающийся на ладони телевизор, и самую маленькую видеокамеру. И это притом, что ни один из вышеперечисленных предметов не был изобретен ими. Но именно японцы сумели сделать их предельно компактными. И традиционная живопись у них – не «настенная» (огромное полотно в золоченой раме), но «свертывающаяся», загнанная в свиток, в складывающуюся ширму…

(А.Н. Мещеряков. Книга японских обыкновений. С. 11–25)