Geum.ru

Санкт-Петербург Издательство "азбука" 2001 Nesmrtelnost ё Milan Kundera, 1990 Перевод с чешского Нины Шульгиной Оформление Вадима Пожидаева

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   40   41   42   43   44   45   46   47   ...   62

13




Она расплатилась и направилась к машине. Навстречу ей выскочил мальчик,

что визжал в ресторане. Он присел перед ней, держа руки так, будто в них

автомат, и изображал звуки стрельбы. Так-так-так! - расстреливал он ее

воображаемыми пулями.

Она остановилась и, глядя на него сверху, сказала спокойным голосом:

- Ты идиот?

Перестав стрелять, он посмотрел на нее большими детскими глазами. Она

повторила:

- Да, ты явно идиот.

Лицо мальчика исказилось в плаксивой гримасе:

- Я скажу маме!

- Ну, беги! Беги, пожалуйся ей! - сказала Аньес. Она села в машину и

быстро тронулась.

Хорошо, что она не встретилась с матерью мальчика. Она представила

себе, как бы та, защищая обиженного ребенка, кричала на нее, при этом быстро

поводя из стороны в сторону головой и поднимая плечи и брови. Разумеется,

права ребенка стоят над всеми остальными правами. Почему, собственно, их

мать предпочла Лору Аньес, когда вражеский генерал разрешил ей спасти из

трех членов семьи только одного? Ответ был совершенно ясен: она выбрала

Лору, потому что та была младшей. В иерархии возрастов на высшем месте

грудной младенец, потом ребенок, потом юноша и уже потом только взрослый

человек. Старый человек находится совсем у самой земли, у подножия этой

пирамиды ценностей. А мертвый? Мертвый под землей. Стало быть, еще ниже, чем

старый человек. За стариком пока еще признают все права человека. Мертвый,

напротив, теряет их с первой же секунды смерти. Ни один закон не защищает

его от клеветы, его личная жизнь перестает быть личной жизнью; ни письма,

что писали ему воз любленные, ни альбом, который ему завещала матушка,

ничто, ничто, ничто уже не принадлежит ему.

В последние годы жизни отец постепенно все свое уничтожал: после него

не осталось ни костюмов в шкафу, ни одной рукописи, никаких заметок к

лекциям, никаких писем. Он заметал за собой все следы, но никто этого не

замечал. Только с этими фотографиями они застигли его врасплох. И все-таки

не помешали ему уничтожить их. Ни одной после него не осталось.

Лора восставала против этого. Она боролась за права живых против

незаконных притязаний мертвых. Ибо лицо, которое завтра исчезнет в земле или

в огне, принадлежит не будущему мертвому, а исключительно живым, кто голоден

и испытывает потребность поедать мертвых, их письма, их деньги, их

фотографии, их старые привязанности, их тайны.

Но отец ускользнул от них всех, говорила себе Аньес.

Думая о нем, она улыбалась. И внезапно ей пришла мысль, что отец был ее

единственной любовью.

Да, это было совершенно ясно: отец был ее единственной любовью.

В этот момент мимо Аньес снова промчались на дикой скорости огромные

мотоциклы; свет ее фар выхватывал из темноты фигуры, согнутые над рулем и

заряженные агрессивностью, сотрясавшей ночь. Это был именно тот мир, от

которого Аньес хотела уйти, уйти навсегда, и потому она решила на первом же

перекрестке свернуть с автострады на какую-нибудь менее оживленную дорогу.


14




Оказавшись на парижской авеню, полной шума и огней, мы направились к

"мерседесу" Авенариуса, припаркованному несколькими улицами далее. Мы снова

думали о девушке, которая сидела на ночном шоссе, обхватив голову руками, и

ждала удара машины.

Я сказал:

- Я пытался тебе объяснить, что в каждом из нас вписано основание наших

поступков, то, что немцы называют Grand; код, содержащий квинтэссенцию нашей

судьбы; этот код, на мой взгляд, носит характер метафоры. Без поэтического

образа невозможно понять эту девушку, о которой мы говорим. Предположим: она

идет по жизни, как по долине; она поминутно кого-то встречает и заговаривает

с ним; но люди недо уменно смотрят на нее и проходят мимо, потому что ее

голос столь слаб, что никто не слышит его. Я ее такой себе представляю и

уверен, что и она себя такой видит: женщиной, идущей по долине среди людей,

которые не слышат ее. Или еще пример: она в переполненной приемной у зубного

врача; в приемную входит новый пациент, идет к креслу, на котором сидит она,

и садится прямо к ней на колени; он сделал это не умышлен но, а потому, что

видел свободное место; она защищается, отмахивается руками, кричит:

"Господин! Вы что, не видите? Место занято! Я здесь сижу!" - но мужчина не

слышит ее, он, удобно усевшись на ее ко ленях, весело болтает с другим

ожидающим приема пациентом. Это два образа, две метафоры, которые определяют

ее, которые дают мне возможность понять ее. В ее тяге к самоубийству не было

ничего, что при шло бы извне. Зароненная в почву ее существа, она медленно

взрастала, распускаясь черным цветком.

- Допустим, - сказал Авенариус. - Однако все же объясни мне, почему она

решила покончить с жизнью именно в этот день, а не в другой.

- А как ты объяснишь, что цветок распускается именно в этот день, а не

в другой? Настает его время. Тяга к самоуничтожению росла в ней медленно, и

однажды она уже не в силах была справиться с нею. Обиды, которые ей

наносили, были, думаю, совсем маленькими: люди не отвечали на ее

приветствие; никто не улыбался ей; она стояла в очереди на почте, а какая-то

толстуха, оттолкнув ее, пролезла вперед; она служила продавщицей в

универмаге, и заведующий обвинил ее в плохом обращении с покупателями.

Тысячу раз хотелось ей воспротивиться и закричать, но она ни разу на это не

отважилась: у нее был слабый голос, который в минуту волнения и вовсе

срывался. Будучи слабее других, она постоянно подвергалась унижениям. Когда

на человека обрушивается беда, он склонен, оттолкнув ее, свалить на других.

Это называется спором, ссорой или местью. Но у слабого человека нет сил

оттолкнуть от себя беду, обрушившуюся на него. Его собственная слабость

оскорбляет и унижает его, и он перед нею абсолютно беззащитен. Ему не

остается ничего другого, как уничтожить свою слабость вместе с самим собой.

Так родилась ее жажда собственной смерти.

Авенариус огляделся в поисках своего "мерседеса" и обнаружил, что ищет

его не на той улице. Мы повернули обратно.

Я продолжал:

- Смерть, которой она жаждала, предполагала не исчезновение, а

отрицание. Самоотрицание. Она не была довольна ни единым днем своей жизни,

ни единым сказанным ею словом. Она несла себя по жизни как нечто уродливое и

ненавистное, от чего нельзя избавиться. Поэтому она страстно мечтала

отбросить себя, как отбрасывают помятую бумагу, как отбрасывают гнилое

яблоко. Она мечтала отбросить себя, словно та, кто отбрасывает, и та, кого

отбрасывают, были два разных лица. Сперва она думала выброситься из окна. Но

эта идея была смешной, ибо она жила на втором этаже, а магазин, где

работала, был на первом, да и то без единого окна. А она мечтала умереть

так, чтобы на нее обрушился кулак и раздался звук, какой бывает, когда

раздавишь надкрылья жука. Это была едва ли не физическая тяга быть

раздавленным, подобно тому, как стремишься сильно прижать ладонью то место,

что у тебя болит.

Мы дошли до роскошного "мерседеса" Авенариуса и остановились.

Авенариус сказал:

- Такой, какой ты описываешь ее, она едва ли вызывает симпатию...

- Я знаю, что ты хочешь сказать. Если бы она не решилась, кроме себя,

обречь гибели и других. Но и это выражено в тех двух метафорах, которыми я

представил ее тебе. Когда она обращалась к кому-то, никто не слышал ее. Она

теряла мир. Когда я говорю "мир", я подразумеваю под этим часть бытия,

которая отвечает на наш зов (пусть даже едва слышимым отголоском) и чей зов

мы слышим сами. Для нее мир становился немым и переставал быть ее миром. Она

была совершенно замкнута в себе самой и в своем страдании. Мог ли вырвать ее

из этой замкнутости хотя бы вид чужих страданий? Нет. Потому что страдания

других людей происходили в мире, потерянном ею, переставшем быть ее. Пусть

планета Марс не что иное, как одно бесконечное страдание, где и камень

вопиет от боли, - нас это не может растрогать, поскольку Марс не относится к

нашему миру. Человек, оказавшийся вне мира, нечувствителен к боли мира.

Единственное событие, что ненадолго вырвало ее из страдания, была болезнь и

смерть ее песика. Соседка возмущалась: людям не сочувствует, а над собакой

плачет. Она плакала над собакой, потому что собака была частью ее мира, а

отнюдь не соседка; собака отзывалась на ее голос, а люди - нет.

Мы помолчали, думая о несчастной девушке, а потом Авенариус открыл

дверцу машины и кивнул мне:

- Входи! Возьму тебя с собой! Дам тебе кроссовки и нож!

Я знал, что если я не пойду с ним прокалывать шины, то он не найдет

никого другого и останется в своем чудачестве одинок, как в изгнании. Мне

ужасно хотелось пойти с ним, но было лень, я чувствовал, как откуда-то

издалека приближается ко мне сон. И бегать по улицам после полуночи

представлялось бессмысленной жертвой.

- Пойду домой. Пройдусь пешком, - сказал я и подал ему руку.

Он отъехал. Я смотрел вслед "мерседесу", испытывая угрызения совести,

что предал друга. Затем я направился к дому, и мысли мои вскоре вернулись к

девушке, у которой жажда самоуничтожения распускалась черным цветком.

Я подумал: и однажды, когда кончился рабочий день, она не пошла домой,

а подалась прочь из города. Она ничего не замечала вокруг, не знала, лето

сейчас, осень или зима, идет она берегом моря или вдоль фабрики; она же

давно не жила в мире; единственным ее миром была ее душа.