Материалы для подготовки к государственному теоретическому междисциплинарному экзамену по курсам «История русского театра»

Вид материала

Материалы для подготовки

Содержание 2. «На пути к бедному театра» (1962 – 1964 гг.) Три важнейших аспекта поиска Организация театрального пространства. Спектакль «Акрополь» в Театре-лаборатории «13 рядов»(1962) 3. «Бедный театр» (1965 - 1969) «apocalypsis cum figuris» К вопросу 17. Вне-внебродвейские театры

Подобный материал:

• Материалы для подготовки к государственному теоретическому междисциплинарному экзамену, 271.63kb.
• Материалы для подготовки к государственному теоретическому междисциплинарному экзамену, 3387.37kb.
• Кафедра финансов и кредита Вопросы к междисциплинарному Государственному экзамену, 85.13kb.
• Расписание обзорных лекций для подготовки к государственному междисциплинарному экзамену, 67.04kb.
• Расписание проведения обзорных лекций и консультаций по итоговому государственному, 16.67kb.
• Программа подготовки к государственному междисциплинарному экзамену по специальности, 53.91kb.
• Обзорных лекций для подготовки выпускников к итоговому государственному междисциплинарному, 43.76kb.
• Обзорных лекций для подготовки выпускников к итоговому государственному междисциплинарному, 34.45kb.
• Пособие для подготовки к Единому государственному экзамену москва. Цго. 2003, 3638.86kb.
• Приложение№1 Вопросы к государственному междисциплинарному экзамену по специальности, 108.09kb.

1. Истоки

Гротовский закончил актерское (1955) и режиссерское (1960) отделения Высшего государственного театрального училища в Кракове. В промежутке между обучением прошел годичную стажировку в Московском ГИТИСе (курс Ю.Завадского), где изучал технику режиссерской работы Станиславского, Вахтангова, Мейерхольда и Таирова. Если для большинства теоретиков и практиков театра художественные системы этих режиссеров представляются изолированными и даже во многом противоречащими друг другу, то Гротовский скорее исследовал объединяющие моменты их творчества, точки соприкосновения, находящиеся в первую очередь в области воспитания и профессионального обучения актера. Для него центральной фигурой театра был актер, его энергетика и взаимодействие со зрителями. На становление театральной системы Гротовского оказал глубокое воздействие театр Востока (традиционный индийский театр, китайская опера, японский театр Но) – наиболее близкий по своим принципам к ритуалу, сакральности. В культурном пространстве ритуального действа Гротовским – пожалуй, впервые в истории театра – были обнаружены глубинные связи основных театральных систем ХХ века.

Рождение концепции «бедного театра» происходило у Ежи Гротовского через театральную практику и в два этапа.

^ 2. «На пути к бедному театра» (1962 – 1964 гг.)

Спектакли: «Кордиан» Ю.Словацкого (1962), «Акрополь» С.Выспянского (1962), «Трагическая история доктора Фауста» К.Марло (1963), «Этюд о Гамлете» (1964).

В этот период творчества Гротовского начинает «очень живо интересовать проблематика мифа и ритуала».


^ Три важнейших аспекта поиска:

1. Проблема ритуала в театре.
   
2. Проблема «архетипа» в игре актера.
   

Режиссер вводит понятие архетип - это способ воздействия на чувства зрителей - установление нового языка, иных способов общения. Цель режиссера максимально обобщить образы сценического действия, его сюжет. Каждый персонаж становится символом, формулой некой философской идеи. Архетип - это картинка спектакля, влияющая на психологию зрителя на уровне культурного знака.

Новые цели диктовали новое отношение к искусству актера. Человеческое тело - элемент ритуала. Гротовский отталкивается от работы актера с внешней выразительностью, ему сейчас не важно внутренние содержание, он вместе с актерами ищет лаконичные, яркие знаки человеческих чувств. Принципиально способ существования актера на внешнем уровне не изменился. Основа построения роли - это четкие, физически выверенные движения, игра с пространством. Гротовский использует человеческое тело в пространстве сцены, как лаконичный визуальный образ. Принцип развития внутри отдельной сцены спектакля похож на приемы биомеханики Мейерхольда. Два плана существования актера и момент анализа дают возможность сопоставления с моделью эпического театра Брехта. Для режиссера, прямой путь к ритуалу, это не линейный, повествовательный подход к драме, а некое переосмысление того, что Гротовский называет «коллективным анализом».

3. ^ Организация театрального пространства.
   

Вместе со сценографом Ежи Гуравским для каждого спектакля разрабатывается новое положение зрительских мест. Возникает термин «со-игра», используемый для определения роли зрителя, который становится основной частью постановки.


^ Спектакль «Акрополь» в Театре-лаборатории «13 рядов»(1962)

Центральным спектаклем этого периода стал «Акрополь». В постановке ярче всего выразилась идея ритуала в театре. Гротовский создает «социальный ритуал» на «сформировавшихся штампах цивилизации», работает с «человеческими мифами», историями из Библии, из мифологии, то есть с основами современного общества. Это режиссер и называет «социальным ритуалом», когда визуальный образ в сознании зрителя прочно связан с «историей духовного переживания».


Литературный материал

Режиссер полностью изменил действие, оставив для актеров лишь фрагменты из драмы Выспянского. Действие драмы Выспянского происходит в старинном кафедральном соборе и в королевском зам­ке на Вавеле. Вавель является для поляков святыней, центром ре­лигиозной и культурной жизни XV-XVII веков. У драматурга Ва­вель ассоциируется с Акрополем – античным архитектурным храмовым комплексом Афин, который тоже расположен на холме. В ночь Воскресения Господня оживают статуи и фигуры на гобеле­нах: герои античной мифологии и ветхозаветные герои. Гротовский использует только диалоги мифических персонажей, вводит лейтмотивы спектакля, строки, которые у Выспянского являются главной мыслью драмы,— «Акрополь наш!» и «Кладбище пле­мен!». В спектакле разыгрываются сцены из Ветхого завета и античные сюжеты: «обручение Иакова и Рахили, борение Иакова с Ангелом, чувственная любовь Париса и Елены, пророчества Кассандры». Начинался спектакль с отрывка из письма Выспянского, где он называет свою пьесу итогом развития цивилизации.

Гротовский переносит все картины польской драмы в Освенцим. Он был организован нацистами в нескольких километрах от Кра­кова, в нескольких километрах от Вавеля. Фраза «Кладбище пле­мен!» становится жуткой реальностью спектакля. Делая канвой действия пьесы жизнь узников в Освенциме, режиссер пронизыва­ет новым смыслом исторические мифы и библейские легенды. «Ге­рои гибнут от смирения. Все они — древние иудеи и троянцы, ры­цари и узники — ждали мессию. Ждали героя. Мессия не пришел. Герой их не спас». Это превращается в удар по зрительскому восприятию.

Визуальный мир спектакля

В центре сцены высится деревянная конструкция с железной, похожей на водосточ­ную, трубой – это печь Освенцима, в которой сгорают узники ла­геря и герои всего развития человечества, герои Библии и антич­ной мифологии.

Ми­нимум декораций: только деревянное возвышение посередине зала и вещи, нужные актерам для разыгрывания сцен: старая телега, железная труба, кусок полиэтилена. Это и строительный материал для крематория, и предметы, которые в воображении узников кон­цлагеря становятся ложем для Елены и Париса, свадебной фатой Рахили и прочим.

Гротовский осознано приходит к сценической скупости. Ему нужна не бытовая достоверность, не перевод драматического тек­ста в образы режиссера, а лаконичные внешние образы, которые у каждого человека рождали бы одни и те же ассоциации.

Соавто­ром и сопостановщиком «Акрополя» был Ю. Шайна. «Я заполнил пространство трубами, тачками и старыми ваннами, ибо узники получили задание построить для себя лагерь, то есть могилу-кре­маторий. Они были одеты в лохмотья из обгоревших мешков, лох­матые, пестрящие ранами-шрамами тела-костюмы. Голые руки и ноги им нужны были для работы, шапки, надвинутые на уши, под­черкивали их лица-маски живых мощей, деревянные башмаки, как оковы, передавали их тяжелую походку, топот миллионов ног в ак­тах тюремной мистерии. Оркестр подыгрывал чучелам жертв, ко­торых несли на смерть, и сопровождал их на работе, которая слу­жила смерти. Мы прибегли к деформации, чтобы обнажить нечеловеческий смысл этой чудовищной картины, которую я знаю по личному опыту».

Музыка спектакля

Музыкальная и звуковая партитура «Акрополя» создавалась толь­ко самими актерами, которые создавали «живой звук» постановки. Песня болезненно всхлипывала, выливалась из уст актрисы. Страш­но завывала скрипка в руках актера, ритм задавал стук деревянных лагерных башмаков. Ритм пронизывал весь спектакль — ритм дви­жений, слов, действий, сцен, ритм взаимодействий, ритм диало­гов. История узников Освенцима, их песня под стук башмаков пре­рывалась сценами, которые они разыгрывали, и когда отдельная сцена доходила до смысловой кульминации, на самой высокой му­зыкальной ноте происходил спад напряжения, и действие возвра­щалось в свое русло — опять ужасная размеренная песня и пост­ройка печи крематория. Эта форма подачи такого материала была «эпатирующей и резкой

Герои

У спектакля нет главного действующего лица, в центре действия находится человечество. На сцене никогда не остается один актер, актеры превращаются в большую неразделимую массу. Руки, ноги, головы — все это части большой подвижной машины, которая саму себя покорно тащит к печи крематория.

Актер

Гротовский и его актеры с помощью пантомимы пытались передать содержание материала, с которым они работали. Но Гротовский отказывается от внутреннего насыщения роли, он пользуется только внешними приемами. Его задача – создать на сцене архетип страдания, для этого ему нужны лишь движения актеров без эмоции. Актеры Гротовского должны отказаться от эмоций, должна остаться только виртуозная техника, только движение, доведенное до автоматизма, в котором нет эмоций актера, но есть некое содержание, способное рождать эмоции в зрителе. Актер обязан исчерпать все человеческое в себе. История человечества, погибнувшего в печи Освенцима, становится ярчайшим художественным образом.

«Актеры были полностью лишены черт отличия, у них не было ни возраста, ни общественной принадлежности. Они играли катор­жников, обремененных абсурдным, бесцельным трудом, обречен­ных перед лагерным режимом. Людские лохмотья разыгрывали «трагифарс опозоренных».

Зритель

«Действие спектакля «Акрополь» происходило среди зрителей. Здесь, однако, зрители не включались в происходящее, не было соучастия. Зрители трактовались как мир живых людей, а актеры создавали персонажей сновидения, возникших из дымов кремато­рия. Между одними и другими не было непосредственного контак­та или договоренности. Два мира существовали обособленно, не проникали и не посвящали в свои глубины профанов, которым до­ступна только жизнь в разговорах, надо было почувствовать умер­ших и живых. Находясь от зрителей на очень близком расстоянии, актерам между тем был чужд живой мир, они подходили к сидев­шим в зале вплотную, но не замечали людей. Умершие будто появ­лялись в странных и непонятных снах живых. И как в кошмаре окружали спящих со всех сторон. Это происходило в разных час­тях зала, иногда одновременно, перед зрителями возникали предо­стерегающие, будто бы несуществующие, но навязчивые, вездесу­щие тени. Как в страшном сне».

Гротовский намеренно создает границу между зрителем и акте­ром, границу, которая давала бы возможность зрителю размышлять, осмыслять. В сценическом пространстве спектакля существовало как бы два мира: людей-теней из Освенцима и «пришедших из дома после сытного ужина» зрителей. Сам Гротовский говорил об этом так: «В случае с «Акрополем» — где зрители перемешаны с акте­рами — мы получили интересный результат: между теми и други­ми разверзлась пропасть».


^ 3. «Бедный театр» (1965 - 1969)

В 1965 году Гротовский вместе с Театром-Лабораторией пере­езжает во Вроцлав, где режиссер открывает Институт изучения ак­тера.

Здесь возникают последние, самые значительные постанов­ки, завершающие деятельность режиссера в театре: «Стойкий принц» (первая версия 1965) П. Кальдерона – Ю. Словацкого и «Апокалипсис кум фигурис» («Apocalypsis cum figuris», официаль­ная премьера 1969) по текстам Библии, Ф. Достоевского, Т. Элио­та, С. Вейль.

В журнале «Одра» в этом же переломном для Гротовского 1965 году он публикует статью «На пути к бедному театру», в ней сформулированы основные принципы концепции бедного театра. Он называет свои спектакли деятельным исследованием взаимоот­ношений актера и публики.


Принципы «бедного театра»:

1. В театре не нужно излишков: костю­мов, декораций, музыкального сопровождения, световых эффек­тов — все это только мешает. Пусть театр будет бедным.
   
2. Центром в эстетике бедного театра становится актера-человек, выходящий на встречу со зрителем.
   
3. Гротовский призывает вернуться к корням театра, взглянуть на ритуал (эту проблему он подробно раз­рабатывал в предыдущем периоде творчества), а главное, обратиться к природе театра. «Сутью театрального искусства мы считаем духов­ную и сценическую технику актера».
   

Бедный театр - это отрицания идеи синтеза искусств, который Вагнер видит в театре. Гротовский говорит о том, что театр - не средоточие всех искусств. Он оставляет театру только две необходимые детали – зрителя и артиста. Причем ломает деление театрального пространство на зал и сцену, уничтожает рампу, перемешивает зрительный зал и игровое пространство. Гротовский формулирует две проблемы, решаемые на этом промежутке пути: максимально очистить театр от всего лишнего, благодаря этому найти самый короткий путь к зрителю – это внешняя сторона спектакля, и проблема сценического действия, как «акта трансгрессии» – внутренняя сторона, относящаяся в первую очередь к искусству актера.

Самый существенный вклад Гротовского в практику актерского мастерства - отказ от ролевых функций в театре. Актер не играет роли, актер не перевоплощается. Актер является самим собой, человеком, человеком очищенным, человеком-совершенством. Тело человека - это память. В телесности артиста Гротовский находит повод не к игре, а к внутренней жизни. «Движение мускулов Чесляка, – пишет критик П. Руднев, – это движение мысли». Таким образом, зритель воспринимал не действующее лицо, а реального человека. И этот человек был не конкретным артистом, а воплощением коллективного бессознательного.

Театральная концепция видения мира, для Гротовского, то же максимально приближена к театру сверхличностному, но отказ от личности и актерской, и персонажа идет у него от понимания актером и зрителем своего личностного, психологического начала. Гротовский совмещает две концепции долгое время противопоставляемые друг другу. В работе с актером режиссер начинает со ступени психологического «изживания» образа. Это кропотливый поиск в своей психологии и физиологии черт идеальной категории, изображаемой им на сцене. Когда все страхи, комплексы, приспособления, все, что связанно с обыденной психологией изжито, вытолкнуто из организма, начинается работа над созданием абстрактного сверхличностного пласта, направленная к бессознательному актера. На сцене эта работа вызывает к жизни образы архетипические, понятные любому человеку.

Гротовский ищет возможность соединения души и тела, интеллектуального и физиологического. Достичь целостности, для него, значит отказаться от игры. Это театр, в котором вообще нет понятия игры.


Спектакль ^ «APOCALYPSIS CUM FIGURIS»

Драматическая основа – отрывки из Библии, Ф. М. Достоевского, Т. Элиота, С. Вейль.

Театр-Лаборатория. Вроцлав. 1969

Сценарий и режиссура Ежи Гротовско-го. Костюмы Вальдемара Кригера. Симон-Петр — Антоний Яхолковский, Лазарь — Збигнев Цинкутис, Иоанн — Станислав Сцерский, Иуда — Зигмунт Молик, Мария-Магдалина — Рена Мирецка или Элизабет Альбахака, Темный — Ришард Чесляк.

В тесном переулке возле старинной Ратуши во Вроцлаве, в высоком, узком кирпичном доме, с 1964 года обосновался один из самых необычных театров XX века: Театр-Лаборатория Ежи Гротовского. Поднявшись по железной лестнице с крутыми поворотами на самый верх, в зал, зрители рассаживаются вдоль стен на деревянных скамьях. Зал спектакля — не совсем зал. Большая комната без окон, с высоким потолком и черными стенами служит общим местом пребывания и для актеров, и для зрителей. Сцены нет.

Это Бедный Театр Гротовского. Здесь отменены любые декорации, нет ни красочных костюмов, ни париков, ни грима, а реквизит и "вещный мир" на редкость минимальны. Здесь место действия — просторная, свободная, пустая пустота.

Из одного угла, от пола ввысь и наискось, сквозь воздух, светит луч прожектора. Все начинается с тишины. И с неподвижности.

На полу четверо. Вразброс, кто навзничь, кто ничком, лежат, смутно белея, в будничных, сегодняшних одеждах: случайная компания в тяжелом сне после долгого пути или с похмелья. Пятый не спит — сидит, нахохлившись, у стенки. В отсвете прожектора его фигура — черной тенью — неподвижна, из-за плеча горбатится широкий ворот плаща, похожего на жесткую пастушескую бурку.

Место действия здесь не очерчено, как не очерчено и время. Сегодня и вчера, город и окраина, вокзал на полустанке, невзрачный зал ожидания, обочина проселочной дороги — все равно, и все возможно.

Но вот пошевелился кто-то, а кто-то приподнялся, сел. Внезапно, резко, как от толчка — как будто сорвались с креплений — все вдруг приходят в бурное движение, и начинается неудержимый, буйный пляс. В пространстве зала носятся все четверо: мелькают полы распахнутых, расхристанных рубах и курток, в неистовстве бьют об пол босые ноги, взвиваются обрывки гортанных криков, неясной песни на непонятном языке. На полу разбросан убогий реквизит: салфетка, фляга с водкой, буханка хлеба, нож. Одна из четверых, девица в куцей юбке, схватив буханку, запеленав ее в салфетку, пытается укрыться от "дружка". Но он наносит неожиданный удар ножом в буханку, в хлеб — как в тело. Стон боли. Неясно — чьей. "Дитяти", женщины, мужчины? В том мерцании значений, на котором выстроен спектакль, равно возможны все возможности. Здесь отдаленные ассоциации, взаимно наплывая, смешивают низкое с высоким, символы "вина" и "хлеба" с картинками нечистой заурядной пьянки. Сценический язык Гротовского, саркастичный и экстатический, будто содравший с себя кожу банальностей, метафоричен. В актерском поведении сплетаются взаимоотрицающие смыслы: лицо актера выражает не то, что его жест, и в тот же миг совсем иное несет в себе реакция его партнера: угроза в голосе, радость во взгляде, в теле — судорога боли.

Так же внезапно, как взвился, круговорот затеянного пляса, беготни, погони за буханкой ослабел, распался и затих. Но не надолго: секундное затишье и, следом, новый рывок, новый виток оргаастического пляса. Однако, безумный пляс не хаотичен. Теснее, чем в обычном театре, исполнители-актеры опутаны невидной сетью взаимных импульсов — психических, физических, осознанных, полуосознанных: неясных, смутных, ернических, невеселых, каких-то гиблых.

Общий тон спектакля — сумрачное марево. Суровый и графичный в цвете, он весь наполнен звуками: слышны шум ветра, шорох песка под ступнями бегущих, шелест листвы, посвист птиц, далекий лай собак (все соткано из голосов актеров). Текста почти нет, есть звуковая партитура: редкие слова выкрикиваются, вышептываются, выплакиваются. Накал эмоций здесь — недобрый, неблагодатный. В воздухе сгущается предощущение-предвестие чего-то большего: какого-то великого, непоправимого несчастья'.

В четырех фигурах, как в капле — малое сообщество, молекула большого организма: молекула "нас с вами". Сообщество мало, но не безвредно. Каждый — на взводе и настороже: охотно сбились в кучку, хотя взаимно равнодушны, разобщены. Реквизит их жизни — фляга и буханка: из фляги пьют взасос, "лакая"; буханку секут ножом. Беготня-погоня — за слабейшим; за криком-шепотом — издевка. В таком сообществе молитва (по привычке) мешается с торговлишкой (в охотку), живая кровь — с горилкой.

Здесь правят скука и уныние. Нужна забава.

Вот тогда от стенки встает Пастух: настал его черед.

Его фигура, значение и роль в спектакле — двусмысленны; колеблются, двоятся. Встал во весь рост, над всеми — и вырос в Пастыря. Не бурка, а священнический плащ спадает до полу; лицо бледно, но ярко проступает темная бородка клинышком. Разоблачительно мелькнет в луче прожектора странный орлиный взгляд: и цепкий, и ускользающий. Ни "тихий Пастырь", ни "добрый Пастырь" о нем не скажешь. Встав и войдя в круг "кодлы", он отыщет, нащупает слабости каждого из четырех, их низменную падкость на забавы.

Сначала он всех наречет: "ты — Лазарь", "ты — Магдалина", "ты — Иоанн", "а ты — Иуда". Так впервые в сюжет о "перекусе на бегу", на перекрестке, на вокзале войдут евангельские персонажи. Замысел рассказа об их возможных судьбах в современном мире не покидал Гротовского как режиссера много лет (не случайно первая редакция спектакля, 1967 года, называлась "Евангелия"). Впрочем, в начале, в завязи спек­такля они приемлют свои роли не всерьез, осклабившись: что им делить..? Но неспроста Верховный пастырь присвоит себе титул Симона, то есть Петра. В колеблющейся многозначности этого персонажа образ главнейшего апостола сплетается в поступке, в слове, в жесте, в голосе с фигурой Великого Инквизитора: его немеркнущая святость сочленена с мрачнейшим любоначалием. И от своей затеи Пастырь не отступит

Из темного угла, на свет, он неожиданно вытягивает странную фигуру.

Озираясь чуть диковато, слегка сутулясь, неловко и несмело в зал нходит новый персонаж. Случайный путник: босой, в заношенном плаще, в руке сжимает посох, похожий на палку слепца, хотя он зряч. С этого мгновения история веселой (или унылой) кодлы приобретает новый смысл.

В их злостный круг вступает иной, наивный человек. Не порченый. Это Темный. Имя нарицательное, по смыслу значит мно­гое. Темный — простодушный, не отягченный знанием или почти юродивый, блаженненький?

Секунду они стоят лицом друг к другу: властный Симон — Петр и робкий Путник. Но в следующий миг начнется немыслимая жизнь Темного в спектакле: жизнь слабого, которого не одолеть. Тело, голос, мимика и жесты, вся партитура внутренних и внешних импульсов жи­вут и дышат в нем невидимой вибрацией, все возрастая, достигая про­светленности, свечения.

То подбегая к центральной группке, то отбегая, доверчивый к приманкам "кодлы", не замечая ни подвоха, ни цинизма, с детски открытым, удивленным взглядом, он делает попытки вступить в их круг: хочет прикоснуться, отдать себя. Его отринут: вытолкнут грубо, же­стко. Его открытость, его готовность к самоотдаче стали удобной мишенью для тех, кто его дразнит, язвит и ранит. Податливое тело Темного деревенеет в боли: он уязвлен. Но пройдет почти полдействия, пока он, Темный, осознает, что он — мишень. Однако, и ему будет дано короткое отдохновение: из тихих звуков, из легких и замедленных полудвижений, возникает встреча в любви с Марией Магдалиной. Как в невесомости, прозрачные, пронизанные светом прожектора, они сольются во встрече, в зримый анти-полюс той мрачной, воспаленной встрече в ненависти, которую принес с собой фальшивый Пастырь.

Пастырь и Темный — диковинная пара: союз без благодати, цепь-связка сильного и слабого. Когда в какую-то минуту взовьется вверх огромный, все осеняющий плащ Пастыря-жреца, то в перерез ему мелькнет в луче прожектора, как хрупкая преграда, тонкий белый посох странника-"слепца".

"Жрец", "путник", "Темный-слепец" — все притчевые персонажи, но и спектакль Гротовского — поэма, а не проза.

Время содвинется: здесь будет встреча с мифом, с преданием, с историей.

Евангельская тема вновь проиграется — на заурядном сегодняш­нем куске земли. На этом пятачке земли красавчик-фраер в мятых джинсах, наслушавшись всласть шлягера вчерашнего сезона, снова в который раз укажет на Того, "кого искали, чтобы погубить".

В "Апокалипсисе с фигурами" Гротовский подвергает испытанию миф о Христе.

Сначала профанацией, насмешкой, "розыгрышем"; потом аргументацией, идущей от Достоевского. Все для того, чтобы "содрать с великого мифа его золотые одеяния, в которые облекли его религия, тра­диции, привьмка. Чтобы встал он перед нами нагим и так, нагим, и защищался". И все же спектакль не повторяет страшное "Бог умер", он ставит свой вопрос и ставит его иначе: "Умер ли Бог?"

Все течение спектакля — ответ на этот печальный вопрос.

С приходом Темного неудержимая стремнина действия, поколебавшись, себя меняет.

Движение, похожее на "броуновское", движение "вразброс" сменя-ет-ся потоком вкруговую. Замысел того, кто сам себя нарек Симоном-Пет-ром, становится яснее. Он — власть, он жаждет овладеть случай­ным Путником, чтобы иметь живую жертву для них, для кодлы. Забава обрастает потаенным смыслом. Спектакль входит в другое русло — жестокой игры сообщества: игры-проверки не на жизнь, а на смерть. Во множестве значений, которыми нагружен каждый эпизод, в их быстрой смене, вновь и вновь всплывает кощунственный союз антагонистов: Симона — Темного. Однако Темный, сотворенный на потеху, заново, Христом, уже уверовал. А значит, не миновать ему Голгофы. Две "скачки" придутся на их долю. Две мощных мизансцены — откры­тая метафора страдания. Сначала Темный, будто ища опоры, взмывает на спину Симону. И Пастырь мчит по залу, вкруговую, и Агнец — "бремя" — за плечами у пастуха. Но Симон — Петр, библейский Пастырь, в ту же секунду неуловимо обращается в манипулятора-распорядителя современного церемониала. Он сбрасывает Темного с себя и среди нарастающих насмешек, поношений и глумлений, сам взмывает ему на плечи и, погоняя, сорвав в галоп, мчит на нем по кругу, и летит за ним по ветру огромный плащ жреца.

Сцена мгновенно "смыта" — накатывает следующая. Темный, едва не обезумев, сбрасывает на землю Пастыря. Он, уверовавший, что он Христос, теперь уж не отступится. Он будет побивать "торгующую кодлу", жгутом свернув свой жалкий плащ. Они уйдут из зала друг за другом, все четверо.

Но в конце, оставшись в одиночестве, с глазу на глаз с Симоном, Путник услышит самое последнее и беспощадное: "Ступай, — и не приходи больше". Среди "компашки" избавленья не наступит. Второго пришествия не будет. Темный обессилел, лежит тихо, навзничь на полу.

В самом конце спектакля напряжение слабеет. Кто-то, невидный в темноте, вносит охапку пылающих свечей, ставит в разных местах по залу. Одну — у изголовья Темного. Свечи постепенно гаснут: одна по-прежнему горит.

Зрители в молчании расходятся, ступая по застывшим каплям вос­ка, по расплесканной воде, по крохам никому не нужного, рассыпанного хлеба.

^ К вопросу 17.

Американская модель театра: театры Бродвея и офф-бродвейские театры³

1.	Театральное искусство в США накануне XX века. Влияние разных художественных школ на формирование американского театра
2.	Бродвейский театр (- организационные принципы работы, репертуар: ориентация на коммерческий успех, мюзикл как основа репертуара, отсутсвие постоянной труппы - Самые известные бродвейские спектакли второй половины XX века - Актеры и режиссеры бродвейских театров)
3.	Внебродвейские театры (- основы противопоставления Бродвейским театрам: экспериментальность, ориентация не на коммерцию, а на процесс работы над спектаклем – студийность, постоянная труппа; - Самые известные внебродвейские театры, их спектакли).
4.	^ Вне-внебродвейские театры (- социальность высказывания, политические спектакли. Доступность для зрителя).